Вздрагивал от малейшего шума; когда к нему
неожиданно обратились сзади, вскрикнул. Впрочем, он почти сразу ушел.
Обедать, так решили все. Отзывы о Кисленко - самые положительные.
В обогатитель регенерационной системы готового к полету "Озона" были
установлены все восемнадцать патронов. Запуск был сорван лишь начавшейся в
связи с гибелью "Цесаревича" суматохой. Элементарная проверка показала, что
один из установленных патронов - пустой, уже отработанный. Устанавливал
патроны Кисленко. Накладную на получение кислорода подписал начальник
метеослужбы космодрома Сапгир. Полеты такого профиля были довольно обычной
практикой: метеорологи тщательно следили за состоянием атмосферы на
различных высотах над Тюратамом, пытаясь однозначно выяснить, влияют на нее
губительным образом, или все-таки нет, запуски больших кораблей.
Около восьми вечера мы с Болсохоевым позволили себе прерваться и выпить по
стакану кофе с бутербродами. Но не успел я и первого глотка спокойно
проглотить, как посыпались очередные новости.
Вернулись ребята Болсохоева и гордо протянули Яхонту Алдабергеновичу
пропуск Кисленко. Они нашли его в одном из рейсовых автобусов, ходивших от
аэродрома к городу и обратно; нашли бы и раньше, но как на грех, как раз
сегодня этот автобус не вышел на линию, что-то там было не в порядке с
коробкой передач. Пропуск валялся на полу под одним из сидений,
полуприкрытый отставшей от металлического днища резиновой подстилкой. Он
был совершенно цел; очевидно, Кисленко над ним уже не упражнялся.
Прихлебывая кофе, я со скорбным удивлением рассматривал лицо на фотографии
- обычное лицо славного человека средних лет, испуганно-напряженное, как
это всегда бывает на фото в служебных документах, с близорукими морщинками
у глаз, с небольшой родинкой на левой щеке, с мягкими губами; под левый
параболоид этот человек поставил мину. Не понимаю, думал я, не понимаю. "С
ума все посходили, что ли..." Не понимаю. И тут явился Григорович - ничего
не нашедший Климов пришел еще раньше и тихо стушевался в углу, у открытого
окна, тет-а-тет со своими жуткими папиросами. Григорович тоже ничего не
нашел - никаких иных странностей, кроме обгоревших корочек документов. И
жена Кисленко, уже не на шутку встревоженная исчезновением мужа и наше
активностью, ничего интересного не смогла для него припомнить. Правда, в
ночь перед катастрофой Кисленко почти не ложился; она оставила его в
кабинете, с непонятной пристальностью изучавшего позаимствованный у
старшего сына школьный учебник "История России в новое время" - почитает с
каким-то изумлением, поднимает глаза, шевеля губами, потом опять почитает.
Но разве все это предосудительно?
А в целом он был, как всегда. Очень усталый только. Очень. Опустошенный
какой-то. Но она решила, что просто было много работы в связи с отлетом
наследника, и ничего спрашивать не стала.
Одну странную фразу он сказал ей, и от этой фразы теперь, задним числом,
можно было белугой завыть. Уже уходя поутру на работу в день катастрофы,
чмокнув жену в щеку, он улыбнулся как-то необычно жестко и проговорил: "Ну
ладно. Буду отдуваться за вас за всех, чистоплюев блаженненьких. Жаль, до
самого мне уж не дотянуться". Она спросила, что он имеет в виду - а он не
ответил.
Я снова нацелился было на свой бутерброд, и позвонил телефон. Болсохоев
снял трубку, алекнул, послушал и протянул трубку мне.
- Круус,- сказал он.
- Трубецкой,- произнес я в трубку.
- Мы нашли его,- от явного волнения Круус сильнее обычного растягивал свои
каучуковые эстляндские гласные.- Приезжайте, это пятый пункт неотложной
наркологии. Кисленко очень плох. И хуже всего то, что я не понимаю, что с
ним.
3
Кисленко нашли около двух часов дня на улице, неподалеку от остановки
автобуса аэродром - город, но не той, на которой он обычно выходил, а двумя
позднее; похоже, свою он просто-напросто проехал. Видимо, в автобусе ему
стало худо, он начал терять разумение - но еще выбрался как-То, добрел до
укромной, притаившейся на бережку арыка, в тени карагачей, скамейки, и тут
окончательно потерял сознание. В какое время это было - точно сказать
невозможно; Тюратам - город рабочий, днем на улице редко кого встретишь.
Набрели на Кисленко два гимназиста, шедшие домой после занятий. Кликнули
городового. Вот картина: завалившись набок, сидит на лавочке человек, изо
рта - струйка слюны, припахивает спиртным, брюки мокрые, моча. Конечно,
городовой решил, что человек пьян до утери человеческого облика. Вызвал
"хмелеуборщиков". Те, хоть случай и редкий, особливо рефлектировать не
стали; привезли на пункт, сделали промывание желудка, укол и оставили
просыпаться. Во время перевозки Кисленко бормотал что-то, как бы бредил, но
кто же прислушивается в таких случаях? Правда, один санитар, из молодых,
видно, ему все это еще в новинку казалось, зафиксировал на редкость, с его
точки зрения, нелепую фразу - нелепостью своей она в память и врезалась.
Неразборчиво пробубнив что-то насчет, как он непонятно выразился,
"демогадов", Кисленко вдруг очень ясно сказал: "Народу жрать нечего, а вам
тут обычных начальников мало, еще и царей опять развели..."
Двое других подтвердить показания молодого коллеги не взялись, но один
неуверенно покивал: да, про царя что-то было, но что именно - не
отложилось.
Лишь утром врачи забеспокоились всерьез - Кисленко не приходил в себя; уже
он явно не спал, а был без сознания, и по временам дико вскрикивал. Взяли
анализы. Следов употребления наркотиков не обнаружили, следы алкоголя - в
минимальном количестве. Столь гомеопатическая доза никак не могла вызвать
подобный эффект. Наверное, так я подумал, Кисленко просто хлебнул граммов
полста для храбрости перед самым делом или сразу после него, чтобы
расслабиться. Не более. Но расслабиться у него не получилось.
Его пытались привести в себя. От средств самых элементарных, вроде
нашатыря, до сложных комплексных уколов - все перепробовали, и все тщетно.
Пытались установить личность, но документов никаких не обнаружили, а когда,
постепенно начав соображать, что случай очень уж нетривиальный, затеребили
городское полицейское управление, тут уже и Круус приехал.
- Для очистки совести я повторил все анализы,- рассказывал Круус, а я
вглядывался в запрокинутое, иссохшее, уже покрытое седоватой щетиной лицо
Кисленко на подушке. Оно было так не похоже на фотографию в пропуске...
Словно техник прошел через какую-то катастрофу, через жуткую, средневековую
войну, где сдирают кожу с живых, где младенцев швыряют в пламя. Время от
времени губы его беззвучно шевелились. Свет настольной лампы, стоявшей на
стандартной больничной тумбочке у изголовья, вырубал из лица резкие черные
тени, они казались пробоинами.- Ничего, чисто. Никаких следов
психотомиметиков, галлюциногенов, препаратов, увеличивающих внушаемость...
Вообще никаких препаратов, кроме тех, что ему вводили здесь. Памятуя вашу
имплицитно высказанную гипотезу, я пытался разблокировать ему память,- губы
Крууса слегка задрожали. Засунув руку куда-то глубоко под явно с чужого
плеча белый халат и повозившись на груди, он извлек свой просторный носовой
платок и вытер лицо. Мельком я отследил, что платок уже выдохся. Пахло
медикаментами, пахло влажным кафельным полом, пахло мучающимся на постели
человеческим телом - но духами не пахло.- И тут, Александр Львович, я едва
не оказался на соседней койке надолго.
- Что такое?
Круус упихал платок обратно.
- Он пришел в себя. Он открыл глаза, он сел на постели. Помню, я еще успел
обрадоваться - мол, все идет хорошо, сейчас начнем разбираться... И тут он
закричал: "Нет! Не хочу! Он ведь живой! Он мне улыбается!" Признаюсь вам,
такой муки, такого отчаяния я не наблюдал никогда в жизни. Он попытался
соскочить с постели. Его с трудом удерживали двое санитаров. Тогда он стал
кричать: "Убейте меня!" И я, отчасти от испуга, а отчасти желая хоть как-то
успокоить его, притупить его очевидные, хотя совершенно непонятные мне
страдания, поспешил погрузить его в сон. Успокоительный, релаксационный
сон.
- Его крики вы как-то фиксировали?
- Все на диктофоне. И еще там - фраза, которая, без сомнения, пополнит и
украсит ваш список странных фраз, произнесенных Кисленко за последние
сутки. Заснул он мгновенно, но поначалу спал беспокойно, метался, и словно
бы боролся с кем-то. И вдруг внятно рявкнул: "Да что ж ты женщину-то!..
Омон хуев, кого защищаешь? Они, Иуды, Россию продают, а вы тут с дубинами!"
Потом беззвучно еще что-то пробормотал - я пытался читать по губам, но
смысла не уловил - и вдруг тихонько так, беспомощно: "флаг, флаг выше...
пусть видят наш, красный..." И уже потом - все.
У меня даже зубы скрипнули. "Тихонько", "беспомощно" - что же происходит?
Бедный, бедный человек!
Как это сказал Ираклий? "Найди их и убей." Вот, нашел.
- Омон,- медленно повторил я незнакомое слово.
- Что значит это слово, я не знаю,- сразу сказал Круус. Черт боднул меня в
бок.
- А что значит следующее за ним, знаете?
Круус с достоинством поджал губы.
- Пф! Али я не россиянин? - спросил он со старательным волжским
поокиванием.
- Ну, хорошо, хорошо. Вольдемар Ольгердович, извините. Вы уверены, что
правильно расслышали?
- Кисленко отчетливо окает, сильнее, чем я сейчас изобразил. Сомнений быть
не может. Два "о" и ударение на последнем слоге.
- Может, что-то блатное? Надо будет проконсультироваться у
кримфольклористов... Хотя откуда технику Кисленко знать?..
- Возможно, имя? - предположил, в свою очередь, Круус.- Это было бы очень
удачно. Хотя... - как и я, оборвал он себя,- тогда почему дальше идет
множественное число: "с дубинами"?
- Как вы насчет перекурить, Вальдемар Ольгердович? - спросил я.
- Охотно. Мне это помещение уже несколько... - он не подобрал слова, и даже
не стал напрягаться, чтобы закончить фразу - и так все было понятно.
- Я тут посижу,- подал голос Болсохоев. В комнате умещалось семь коек, и
все они были свободны - за исключением той, на которой страдал в своем
непонятном забытьи Кисленко. Полковник, сцепив пальцы и сгорбившись, сидел
на соседней сиротливо и грустно.- Вдруг он еще что-нибудь скажет.
Мы вышли в коридор. Прошли мимо виновато глядевших медиков - один тут же
нырнул в дверь за нашими спинами, Круусу на смену; прошли мимо заплаканной
жены Кисленко, когда-то видимо, красивой, но уже сильно расплывшейся
таджички - Круус, собрав губы трубочкой, чуть покачал головой отрицательно
в ответ на ее отчаянный взгляд.
Наркопункт был упрятан в глубине небольшого, но плотного и пышного
скверика, и рыжий свет уличных фонарей сюда не долетал. Мы отошли за угол,
чтобы не била в глаза резкая лампа над входом, и уселись на скамейку во
мраке, под громадными звездами, лезущими с бархатного неба сквозь просветы
в узорных линиях чинар.
У Крууса дрожали руки, я дал ему огня. Затлели оранжевые огоньки.
Было тихо.
- Гипнотическое программирование? - спросил я.
- Я понимаю,- неторопливо заговорил Круус,- вас, как не специалиста, все
наводит на эту мысль. Действительно, нам известны отдельные случаи, когда
преступники, для того, чтобы осуществить какие-то короткие акции чужими
руками, руками случайных людей, на которых и подозрение-то пасть не может,
прибегают к этому изуверскому приему,- он нервно затянулся, и это движение
представляло собою решительный контраст деланному спокойствию речи.- Как
это происходит? Вначале человек подвергается форсированному внушению, как
правило, с предварительным введением в организм препаратов, облегчающих эту
операцию. С едой, с питьем, или - аэрозоль... Скажем,
гексаметилдекстрализергинбромиды, или что-то в этом роде, неважно. Важно
то, что их следы можно обнаружить в организме еще недели через две-три
после введения - а я их не обнаруживаю. А еще неделю назад никто - это вы
мне сами сказали - не знал, что великий князь соберется в Петербург.
Дальше. О полученном внушении человек не помнит и живет себе припеваючи. Но
в определенный момент, под воздействием какого-то заранее введенного в
программу детонатора - кодового слова, открытки с определенным
изображением, появления человека с определенной внешностью, наконец, просто
специфического боя часов, был такой случай - на некоторый промежуток
времени человек превращается в робота и совершает ряд некоторых, строго
заданных действий. Его способность к их варьированию в зависимости от
конкретной ситуации минимальна.
- Вы хотите сказать, что для того, чтобы Кисленко собрал кислородную мину,
именно этот тип мины должен был вложить ему в подсознание преступник?
- Совершенно справедливо,- кивнул Круус.
- Значит, преступник должен был заранее знать, что накануне отлета
"Цесаревича" Кисленко получит на складе кислород?
- Бесспорно.
- Но решение о запуске пилотируемого зонда "Озон" было принято на несколько
дней раньше, чем стало известно об отлете "Цесаревича".
- Вот видите, опять нестыковка. Но самое главное дальше. Исполнив программу
- передав, скажем, пакет кому-либо, установив мину, да, мину, были
прецеденты - "пешка" ничего о своих действиях не помнит и опять живет
припеваючи. И даже если доходит дело до допросов, отрицает все с
максимальной естественностью. Я ни разу не слышал, чтобы программа
конструировалась иначе, для преступников это самый привлекательный вариант.
При разблокировании памяти, если оно удается - мне оно, как правило,
удается,- скромно вставил Круус,- "пешка" вспоминает о том, что совершила в
бессознательном состоянии и иногда даже вспоминает саму операцию внушения.
Хотя реже, здесь стоят самые мощные блоки... А в данном случае, прошу
заметить, все наоборот. Кисленко почти за сутки до преступления выглядит,
словно очнулся в незнакомом мире. Но выглядит он вполне осмысленно, просто
недоуменно - а "пешка" выглядит, наоборот, туповато, автоматично, но ничему
не удивляется. Затем Кисленко быстро адаптируется, вся его память в его
распоряжении, и ведет себя не только осмысленно, но и, простите, находчиво
- из явно случайно подвернувшихся под руку материалов мастерит взрывное
устройство.
- Может, все-таки Сапгир, или кто-то из высших начальников администрации
аэродрома? - совсем теряя почву под ногами, беспомощно предположил я.- Они
ведь знали о планируемом полете "Озона"...
Но не о близком отлете "Цесаревича", тут же одернул я себя. Об этом никто
не знал. Великий князь принял решение лететь внезапно - понял, что может
позволить себе выкроить пару дней.
- Дальше,- не слыша меня, вещал Круус.- Совершив акцию, он, вместо того,
чтобы забыть о ней и стать нормальным, становится еще более ненормальным.
Фактически, он находится в шоке и, вероятнее всего, именно от содеянного.
Когда я пытаюсь разблокировать ему память, вместо того, чтобы вспомнить
преступного себя, он, судя по его дикому крику "Не хочу! Он живой!",
становится прежним, обычным собой, добрым и славным человеком, который
теперь не может жить с таким грузом на совести. Когда я оставляю его в
покое, он продолжает бороться непонятно с кем, пребывая в каком-то
иллюзорном мире. Что это за мир, по нескольким обрывочным фразам сказать
нельзя, но, уверяю вас, в теле Кисленко поселился сейчас кто-то другой. И с
прежним Кисленко они ведут борьбу не на жизнь, а на смерть.
- Шизофрения... - пробормотал я. Круус пожал плечами.- А документы? -
вспомнил я.- Почему он жег документы?
- Что я могу сказать? - снова пожал плечами психолог.- Надо вести его в
Петербург - там, во всеоружии, попробуем разобраться. И надо спешить. Он
буквально на глазах сгорает.
Из тишины донесся стремительно накатывающий шум авто. Торопливый, низовой
свет фар лизнул нежную кожу деревьев - зеленоватые днем стволы вымахнули из
тьмы мертвенно-белыми призраками и спрятались вновь. Отбросив окурок, я
встал посмотреть, кто подъехал.
Как я и ожидал, это был Григорович. Отъезжая с аэродрома сюда, я послал его
побеседовать о Кисленко с настоятелем здешней звезды коммунистов. Беседа
ничего нового не дала. Замечательный человек, честный, щепетильно
порядочный, всегда буквально рвущийся помочь и защитить. Мухи не обидит.
После смерти Алтансэс Эркинбековой был одним из кандидатов на тюратамского
настоятеля. Едва-едва не прошел.
- Да,- сказал я с тяжелым вздохом,- здесь больше делать нечего. Конечно,
пощиплем версию с начальником, но... Доктор, перелет нашему страдальцу не
повредит?
Круус долго отлавливал свой платок. Добыл наконец. Вытер губы. Потом лоб.
- Понятия не имею,- ответил он затем.
Снова Петербург
1
Ее я любил совсем иначе. Она была, как девочка: наверное, такой и пребудет.
И поначалу, долго, я словно бы ребенка баюкал и нежил, а она доверялась и
льнула;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28