Велика Россия, а отступать
дальше некуда - вот он, поселок, родные дома за спиной. Но ясно было, что,
как только Оредж покроется льдом, ленсоветовцы попытаются форсировать
рубеж.
Сначала сладкопевец Горбачев во время первого карабахского толчка вместо
того, чтобы стараться защитить тех, кто, вне зависимости от политической
ориентации, нуждался в защите, начал игру, рассчитывая, будто эта кость в
горле двух стран заставит их вечно обращаться к Москве, как к арбитру - и
тем продемонстрировал, что центр, начавши терять смысл с удалением пугалища
войны, окончательно выродился, и кто смел - тот и съел. Потом стало ясно,
что государство ни в малейшей степени не отвечает за своих
налогоплательщиков, а следовательно - политически не существует, заботясь
только о себе, как распоследний ларьковый спекулянт, и предоставляя
остальным спасаться кто как может; это называлось долгожданным
предоставлением экономической самостоятельности. Потом, пока Борька,
подсаживая Мишку, умолял всех брать столько суверенитета, сколько они
смогут, окончательно лопнула экономика, и оказалось, получить нечто
необходимое тебе можно только выменяв это на нечто, необходимое другим; а
для такого фронтового "махания не глядя" как минимум, нужно чем-то
обладать. А наикратчайший путь к полному обладанию тем, что есть у тебя под
руками, уже был указан - самоопределение вплоть до полного отделения. А
когда все разом хапнули, что успели, с инфантильно садистским злорадством
стараясь еще побольнее ущучить соседей и продемонстрировать свою для них
необходимость: А ну-ка, попробуйте обойтись без нашей картошки! а вот
попляшите-ка без бензина! хрен вам на рыло, а не крепежный лес, если будете
плохо себя вести! Севастополь строили запорожские казаки, и баста! - на
всех уровнях начался, раскручиваясь день ото дня все свирепей,
нескончаемый, чисто империалистический передел мира.
История...
Ежась и слегка даже постукивая зубами от сырого пронизывающего ветра, я
пошел домой. Явно собирался снег. Да он уж ложился сколько раз и снова
таял. Грязь, грязь, грязь...
И дома было не согреться. Разве что допить сэкономленные позавчера
полтораста грамм суррогатной ларьковой водки.
Медленно расхаживая взад-вперед по комнатушке и глядя на вздутые,
отвалившиеся по углам обои, я потягивал из стакана. Жидкость была
сладковатой и тошнотворной. И совсем не согревала.
Слишком уж пусто было дома. Сын, солдатик-первогодок, прошлой осенью погиб
в Угличе, когда партия имени царевича Дмитрия провозгласила столицизацию
города и попыталась поднять путч; бывший инструктор ярославского горкома
Роберт Нечипоренко, ныне президент Ярославской области, относящийся ко всем
проявлениям национализма и сепаратизма на своей территории резко
отрицательно, решительнейшим образом потопил путч в крови, первым эшелоном
бросив на убой салажат. А жена ушла еще четыре года назад. Когда у нее
обнаружили трихомонады, она заявила, что это я ее наградил; бог его знает,
в то лето я действительно потрахивал скучавшую здесь вдвоем с сыном,
шахматным вундеркиндом, интеллигентную безмужнюю дачницу, как-то так
получилось, но вообще-то, когда я сходил к врачу, с великим трудом не
облевав от разговоров дожидавшихся приема юношей и девушек, у меня ничего
не нашли - однако я покорно жрал трихопол, от которого почему-то зверски
хотелось спать, и жена тоже вроде подлечилась, но через три месяца все,
кроме дачницы, повторилось; тут уж она, сказав мне все, что говорят в таких
случаях, собрала мои манатки и выперла с квартиры...
Тогда и пропали все бумажки, относящиеся к последней научной работе,
которую я пытался вести,- впопыхах я их не забрал, потом, надеясь, что все
как-то войдет в колею и давая супруге время опамятоваться, не спешил
приходить за ними. Мне, самонадеянному дураку, казалось, что пока там
сохраняется что-то мое, хоть папка, хоть помазок для бритья, не все нити
порваны, а когда я решил, что выждал достаточно, оказалось, там уже другой
мужик и все мои останки давно выброшены... Хотя громко сказано: научная
работа. Не для науки - просто для себя пытался ответить на годами мучавший
меня вопрос: почему более-менее ровно шедшее в направлении общей
гуманизации развитие Европы и России вдруг в семидесятые годы прошлого века
резко переломилось, начав давать все более уродливые всплески жестокости,
которые и увенчались затем войной, а из-за нее - Октябрем, а из-за него -
рейхом, а из-за него - термоядерным противостоянием и так далее? Даже войны
стали вестись совсем иначе, даже политические убийства стали иными - не за
что-то конкретное, а из общих, из принципиальных соображений, не в живого
человека стреляем, а в символ того или этого... Словно дьявол сорвался с
цепи.
То ли именно тогда нашли друг друга, как два оголенных провода, надуманное,
умозрительное насилие из теоретических марксистских книжек и практическое,
сладострастное насилие полууголовников, полупсихов - нашли и начали
искрить, поджигая все кругом? То ли в связи с развитием демократий именно
тогда впервые в истории социально значимыми стали широкие массы низов, рост
значимости которых явно опережал рост их культуры; почувствовав свой новый
вес, они, в отличие от прежних времен, перестали стараться подражать элите
и подвергли основные ее ценности осмеянию и старательному выкорчевыванию из
собственного сознания, а среди этих ценностей были такие веками
культивировавшиеся понятия, как честь и уважение к противнику... Не знаю.
Ответов были десятки и ни одного. История...
В дверь уверенно постучали. Не допив, я поставил стакан на стол и пошел
открывать.
Там стояли двое крепких мужчин в куртках металлистов и с прическами панков.
Внутри у меня все оборвалось. И, очень глупо,- стало до слез жалко
недопитой водки.
Но допьют уже они.
- Господин Трубников? - сухо и очень корректно спросил один из метанков.
- Да, это я,- безжизненно подтвердил я. Второй метанк хохотнул:
- Был Трубников, а стал Трупников!
Первый не обратил на него внимания. Отодвинув меня, они вошли. Первый
завозился у себя в карманах; второй крендебобелем прошелся по моей каморке.
Срисовал стакан; взял, поболтал, принюхался брезгливо и одним махом
опрокинул в рот. Первый и на это не обратил никакого внимания. Он наконец
добыл свой блокнот и перелистнул несколько страниц.
- На уроках вы несколько раз утверждали, что в осуществлении октябрьского
переворота одна тысяча девятьсот семнадцатого года помимо евреев, грузин и
латышей участвовали и отдельные представители русской нации?
- Да,- сказал я.- Это исторический факт.
Он сокрушенно покачал головой. Плюнул на палец и пролистнул еще страницу.
Они листались не вбок, а вверх.
- Вы выражали так же сомнение в возможности построения справедливого
общественного устройства в одной, отдельно взятой Вырице?
Так открещиваться от большевиков и так повторять самые дикие из их
околесиц...
- Выражал,- как Джордано Бруно, подтвердил я.
Он запихнул блокнот обратно в карман и сделал рукою безнадежный жест:
дескать, раз так, то ничего не попишешь.
- Вы посягаете на главные святыни народа,- проговорил он с мягкой
укоризной,- Вы подрываете его веру во врожденную доброту русского
национального характера и его уверенность в завтрашнем дне. Вам придется
поехать с нами.
Мы вышли из дома. Из окон глазели, некоторые даже плющили носы об стекла.
Молодая мама, указывая на меня пальцем, что-то горячо втолковывала сразу
забывшему о своем игрушечном паравозике пацаненку: мол будешь плохо себя
вести, с тобой случится то же самое. Подошли к грузовику. Димка блаженно
курил, сидя на подножке; завидев нас, он отвернулся и, стараясь не глядеть
на меня, встал, отщелкнул окурок и полез в кабину.
- В кузов,- негромко скомандовал первый метанк.
В кузове мы разместились со вторым - тем, который шутил. Первый сел к
Димке, в кабину.
Истошно завывая от натуги, грузовик заколотился по разъезженой колее,
расплескивая фонтаны грязи и едва не опрокидываясь на особенно норовистых
ухабах. На повороте щедро окатили тетку Авдотью, которая, надрываясь,
волокла по кочковатой раскисшей обочине полную денег садовую тележку - судя
по направлению, шла в булочную, совершенно зря шла. Жижи смачными коровьими
лепехами пошмякалась на беспорядочно наваленные друг на друга пачки купюр.
- Авдотья! - крикнул я, полурупором приставив одну ладонь ко рту.- Хлеб уж
часа полтора как кончился!
Она всплеснула руками, и будто подрубленная, села наземь.
Приехали на двор за большой свинофермой, и я понял, что надежды нет.
Остановились. Я подошел к краю кузова, ухватился было за борт, но шутник
негромко позвал сзади:
- Эй!
Я отпустил борт и распрямился, обернувшись к нему. Он, усмехнувшись, вломил
мне в рыло. Вверх тормашками я вывалился через борт кузова и на секунду,
видимо, потерял сознание от удара затылком.
Очухался. Завозился, попытался перевернуться на живот. Получилось. Плюясь
кровью, начал было вставать на четвереньки; руки скользили в ледяной грязи.
Отчетливо помню, как грязь выдавливалась между растопыренными пальцами. Все
плыло и качалось. Тут прилетело под ребра. Ботинком, наверное. Свет погас,
и воздух в мире опять на какое-то мгновение кончился. А когда я вновь смог
дышать и видеть, они уже уминали меня в мешок. Не сказав ни слова, даже не
рукоприкладствуя больше, они утопили меня в выгребной яме.
И, уже задохнувшись в кромешной тесноте мешковины, залитый хлынувшей внутрь
поганой жижей, я понял наконец, почему мир, где я прожил без малого
полвека, при всех режимах и женщинах был мне чужим.
2
Еще один обезглавленный гусь взлетел наконец в свое поднебесье.
3
Тоска была такая...
Такая...
Такая тоска.
Хлоп-хлоп-хлоп. Но куда же дальше? Или - есть?
Во рту забух невыносимо отвратительный смешанный вкус гнилой водки и
жидкого дерьма.
Я сел на кровати, спустил ноги на ковер. Из судорожно дернувшегося желудка
выплеснулось в рот; я едва сдержался, сглотнул обратно.
В спальне было сумеречно и бесцветно. За широким венецианским окном,
полускрытым гардинами, мерцал серым мерцанием декабрьский день.
Я вернулся в "Оттон" рано утром. Открытым текстом отбил депешу в МГБ:
"Следствие закончено. Опасения не подтвердились. Все еще сложнее. Серьезная
проблема для всего мирового сообщества. Требую немедленного созыва совета
безопасности ООН. Для ускорения процедуры прошу ходатайствовать перед
государем о споспешествовании. Трубецкой. Отель "Оттон", Мюнхен, Германская
империя"
Затем отправил аналогичное сообщение патриарху.
Затем поднялся к фон Крейвицу и, взяв с него слово чести молчать, пока я не
сделаю доклада в СБ, рассказал обо всем.
Фон Крейвиц присвистывал сквозь зубы, потом с сильным акцентом сказал
"Эт-то чудовищно"-и, с благодарностью пожав мне руку, тут же ушел, чтобы
связаться с Берлином и предложить поддержать инициативу России о срочном
созыве СБ.
Добравшись наконец до своего номера, я принял душ - сначала очень горячий,
потом очень холодный - и завалился спать.
В Альвице я почти не спал, некогда было.
И, несколько мгновений и впрямь побыв для Трубникова светоносным существом,
проснулся в отчаянии и тоске.
Люди, люди, что же вы творите...
В дверь постучали,и я вскочил. На какой-то миг почудилось, что это метанки.
От резкого движения желудок снова сделал лихой кувырок.
Я набросил халат и вышел из спальни в гостиную. Сказал:
- Прошу!
Дверь тактично отворилась наполовину, и служащий отеля, улыбаясь до ушей,
произнес, просунув в щель голову и подносик:
- Корреспонденция вашей светлости!
Все уже знали. Я размашисто подписал депеши подлинной фамилией, и за три
часа, пока я спал, усилиями, видимо, почтмейстерши вестибюля, весь персонал
был осведомлен, что в их отеле остановился инкогнито, под видом
корреспондента "Правды", русский князь.
- Благодарю. Положите на стол,- сказал я, закуривая. Но от дыма еще сильнее
затошнило. Я поспешно загасил сигарету. Не садясь, стал разбирать почту.
Да, служащим было от чего придти в ажитацию. Сам государь уведомлял меня о
том, что подписан приказ о моем награждении Андреем Первозванным. И
присовокуплял несколько теплых поздравительных фраз. И добавлял, что,
вполне полагаясь на мое чувство ответственности, он, не ожидая рассказа о
деталях дела, уже переговорил с премьером и председателем Думы, и они
втроем, снесшись с генсеком ООН, так убедительно с ним побеседовали, что
тот обещал постараться организовать заседание СБ уже послезавтра.
"Рад за вас,- писал патриарх,- и присоединяюсь ко всем поздравлениям,
которыми, вероятно, вас уже засыпали. С нетерпением жду вашего выступления
в ООН. Надеюсь, что все ваши действия, в том числе и будущие, послужат
образцом коммунистической этики. Надеюсь на скорую личную встречу."
А дальше шел обширный факс от Лизы; она предпочла презреть условности и
отбить текст открыто, чем писать письмо, которое тащилось бы до Мюнхена не
меньше суток и наверняка не застало бы меня здесь. Думаю, факс вызвал
особый интерес служащих отеля.
"Сашенька, родненький, здравствуй, как я рада! Наконец-то от тебя весточка,
а то мы уж извелись. Спасибо Ивану Вольфовичу, сразу мне позвонил. А у нас
тут тоже шурум-бурум. Станислава немного не доносила, первые роды, да еще в
таком возрасте (только ты не прими эти слова за намек, что она для тебя
старовата),- как бы по простоте ввернула она,- и позавчера родила двойню,
мальчика и девочку. Танцуй и задирай нос. Было довольно тяжело, но
обошлось. Вчера мы с Поленькой их навещали. Такие хорошенькие! И, честное
слово, вылитый ты, мне даже завидно. Саша, может, мы тоже еще кого-нибудь
родим? Я с готовностью. Дом о четырех углах строится, пусть будет четыре.
Или у тебя четвертый уже есть, только мы со Станиславой не знаем? Шучу. Ты
же мне все-все рассказал, правда? Поля так серьезно пыталась за
младенчиками поухаживать, и поиграть, и смотрела, как Станислава кормит. Но
мы, конечно, пока ей не говорим, что это твои. Тут еще предстоит как-то
разбираться. Как и с их фамилией. А эта чудачка знаешь, что придумала? Она
их назвала твоим и моим именем. Хочу, говорит, чтобы вы и в будущем
поколении были неразлучны. Завтра их выпускают домой. Я сейчас, прости,
больше не могу писать - побегу к ней сказать, что ты нашелся, она ведь тоже
места себе не находила, и вдруг тоже захочет тебе черкнуть пару строк.
Целую, Сашенька. Жду не дождусь. Поговорить не с кем, и снишься ты мне все
время. даже просыпаюсь от того, что стонать начинаю. Возвращайся скорее.
Жена. P.S. Тебя уже неделю дожидается письмо из Бразилии. Я его положила
тебе посреди стола, и каждый день сдуваю пыль. Надеюсь, это не мина?"
И сразу же, за следующей строкой, но другим почерком - чуть неровным, явно
рука еще не тверда: "Саша, любимый, здравствуй. Я всегда знала, что все у
тебя будет хорошо и замечательно, поэтому иногда даже противно было видеть,
как вы волнуетесь и конспирируетесь. Впрочем, поздравляю тебя - а ты
поздравь меня. Я так благодарна тебе за них. На всю жизнь. Такой счастливой
я никогда не была. Ну разве что когда ты меня в первый раз обнял-поцеловал,
но и то меньше, уж извини. Ждем". Сначала она написала "Жду", потом
зачеркнула жирно, двумя чертами< именно так, чтобы легко было прочитать это
"Жду", а сверху написала "Ждем". Я усмехнулся, чувствуя, что едва не плачу
от избытка чувств. Все-таки она немножко позерка.
Я читал - и тошнота унималась, и мертвый Трубников понемногу оживал и
становился мной.
Что же вы делаете, люди. Друзья... господа, товарищи... братья и сестры...
господи, даже слов в этом ящике не осталось не заблеванных, не сочащихся
кровью!
С письмом в руке я подошел к окну.
Ограненный набережными, укутанный скверами, тек Изар. Дыбились Альпы вдали.
И хрупкий серпик месяца едва заметно млел в бледном небе зимнего дня. Скоро
- звезды.
Прекрасный, безграничный, зовущий мир - а вы, не слыша зова, умираете в
этом окаянном сундуке! Идите к нам! Ведь не исчадия же ада вы - вы добрые,
заботливые, смелые, даже честные иногда, я видел, только вы все отравлены,
господи, от североамериканского континента до афганского душмана, у вас все
смещено, нацелено не на то; и потому идет впустую, а то и во вред. Но не
одни же маньяки прилетают сюда - а Хаусхоффер, Трубников, а бесчисленные
иные, о которых мы не знаем ничего именно потому, что они не стали убивать,
а начали жить с нами, как мы. Значит, в этом нет ничего невозможного!
Я вновь стал перечитывать письмо. И от преданных слов, таких разных у
разных людей, во мне крепла уверенность, которая только и дает силы жить -
божественная уверенность в том, что все мы, все, будем вместе долго-долго.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28