бог
знает, кто мог засесть, скажем, в слуховом окне на крыше дома напротив с
биноклем или, например, детектором, подслушивающим разговор по вибрации
оконных стекол. Ерунда какая-то, скоро от собственной тени шарахаться начну
- а рисковать нельзя, раз уж взялись маскироваться.
Из прихожей донеслись два оживленных женских голоса, на лестнице
заслышались шаги, и сердце у меня опять, будто я все еще лежал на
больничной койке, заколотило, как боксер в грушу; короткая бешеная серия
ударов и пауза, еще серия и еще пауза... Ведь я Стасю с той поры не видел и
не слышал.
Они вошли. Стася, увидев меня, окаменела.
- Ты...
- Я.
Да, по фигуре уже было заметно.
Она поняла мой взгляд и опустила глаза. Потом резко обернулась к Лизе:
- Отчего же вы мне не сказали?
- У Саши спросите,- улыбаясь, пожала плечами Лиза.- Каких-то Бармалеев наш
муж боится.
Она снова уставилась на меня.
- Опять что-то случилось?
- Нет. Надеюсь, и не случится.
- Ну, вы беседуйте,- сказала Лиза,- а я пойду распоряжусь насчет обеда. Вы
ведь пообедаете с нами, Стася, не так ли? И сама прослежу, чтобы все было
на высшем уровне. Редкий гость в доме,- повелитель - нельзя ударить лицом в
грязь. Стася, я надолго.
Она вышла и плотно затворила дверь.
- Вы просто идеальная пара,- произнесла Стася, помолчав. Мы так и стояли
неловко: я посреди комнаты, она у самой двери.- По моему, вы органически не
способны обидеться или рассердиться друг на друга...
Я усмехнулся.
- Я от тебя тоже готова снести все, что угодно, лишь бы остаться вместе -
но иногда, сама того не замечая, начинаю злиться. А ты к этому не привык в
своей оранжерее - сразу замыкаешься, отодвигаешь меня и готов сбыть кому
угодно. Угораздило же меня!
- Жалеешь?
Она взглянула чуть исподлобья.
- Я? Нисколько. Ей - сочувствую. Тебя мне ничуть не жалко, а себя - и
подавно.
- Садись, Стася,- я показал на диван, возле которого стоял.
Она уселась на один из стульев у двери, подальше от меня. Ее и отодвигать
не надо было - сама отодвигалась. Я нерешительно постоял мгновение, потом
сел подальше от нее.
- Когда ты вернулся?
- Вчера.
- Надолго?
- На пол-сегодня. В семь отходит мой корабль.
- Корабль... Что вообще происходит?
Я открыл было рот, но холодный скользкий червячок крутнулся вновь. Молчи,
она ведь даже не спрашивает, куда ты едешь! Додавливая гада, я старательно
проговорил:
- Плыву в Стокгольм, в архив Социнтерна. И даже под чужим именем. Чернышов
Алексей Никодимович, корреспондент "Правды".
Я глубоко вздохнул, переводя дух от этого смехотворного для нормальных
людей подвига - но слышал бы меня Ламсдорф! ведь я разом перечеркнул
многодневные усилия многих людей, старавшихся обеспечить максимально
возможную безопасность моему делу и моему телу! - я на выдохе вдруг
попросил, сам не ожидая от себя этих слов:
- Только не говори никому.
- Да уж разумеется! - выпалила она.- Хватит с меня сцены, которую ты
устроил перед отлетом в Симбирск!
- Я устроил?! - опешил я.
- Не надо повышать на меня голос. Конечно, ты. Не Квятковский же.
Я молчал. Что тут можно было сказать.
- Он весь наш коньяк выпил,- пожаловалась она.
Я улыбнулся.
- Пустяки. Я ни секунды не сомневался.
- Он очень замерз! - сразу встала она на защиту. Как хохлатка над
цыпленком. Словно ястребом был я.- В Варшаве жара, он летел в одной рубашке
- а на борту кондиционеры плохо работали, и все продрогли еще в воздухе. А
в Пулкове этом болотном вдобавок и вымокли до нитки. Что же мне, жмотиться
было?
- Да я же не возражаю,- сказал я.- Для того и нес, Стасенька.
Она вдруг рассеянно провела ладонью по лицу.
- О чем мы говорим, Саша...
Я устало пожал плечами.
- О чем ты хочешь, о том и говорим.
- А ты о чем хочешь?
- О тебе.
Она промолчала.
- Ты надолго?
- Не знаю. Думаю, да.
- Значит,- вздохнула она,- буду встречать тебя уже с чадиком на руках.
- Чадиком? - улыбнулся я.
- Ну... чадо, исчадие... если ласково, то чадик. Это я сама придумала.
- Давно это?..
- Больше пол-срока отмотала. Уже лупит меня вовсю, как футболист.
- Думаешь, мальчик?
- Хотелось бы. Дочка у тебя уже есть. Хватит с тебя... девочек.
- Что ж ты мне сама-то не сказала?
- Она искренне изумилась.
- Как? Это я Лизу совсем уж расстраивать не хотела, не сказала, что ты мне
сам разрешил!
Мне захотелось закурить. Кто-то из нас сошел с ума. И вдруг мелькнула
жуткая мысль: да не "пешка" ли она уже? Как Беня, долдонивший про тягу
патриарха к личной власти...
- Когда разрешил? - спокойно спросил я и поймал себя на том, что, кажется,
уже веду допрос.
- Да в Сагурамо! Я была уверена, что ты все понял! Ты сразу сказал - только
немножко поломался сначала насчет порядочности - а потом сказал: если без
ссор и дрязг, то был бы рад.
Я все делаю, как ты сказал - ни ссор, ни дрязг.
- Ну ты даешь,- только и смог выговорить я. А потом спросил, прекрасно
зная, что она ответит, если будет честна: - А если бы не разрешил,
что-нибудь бы изменилось?
Она помедлила и чуть улыбнулась:
- Нет.
Я молчал. У нее исказилось лицо, она даже ногой притопнула:
- Мне тридцать шесть лет! Через месяц - тридцать семь! Имею я право родить
ребенка от того, кого наконец-то люблю?!
- имеешь. Но я-то теперь как? В петлю лезть от невозможности раздвоиться?
Ведь что я ни делай - все равно предатель!
- До сегодняшнего дня ты прекрасно раздваивался. Теперь - хвостик задрожал?
Тогда гони меня сразу.
Мы помолчали. Задушевная получилась встреча.
- А я шла сюда,- вдруг тихо сказала она,- и думала: удастся ли мне
когда-нибудь затащить тебя в постель, или уже все?
Меня сразу обдало жаром.
- А хочется? - так же тихо спросил я.
- Вопрос, достойный тебя. Да я тут ссохлась вся от тоски!
- Зачем же ты так далеко сидишь? - я старался говорить как можно мягче, и
только боялся, что после недавней перепалки это может не удаться или, хуже
того, прозвучать фальшиво.
- Здесь? - с отвращением выкрикнула она.
Я опять перевел дух. Как тяжело... Язык не поворачивался, но надо же ей
растолковать.
- Стасенька, по моему... Лиза уверена, что у нас с тобой это будет.
- Это ее проблемы.
- Не надо так. Даже если ты сейчас не... - не знал, как назвать. И не
назвал. - Все равно ты плохо сказала. Ведь мы с тобою можем опять очень
долго не увидеться, и она это понимает.
- Не хватало еще, чтобы твоя жена тебя мне подкладывала.
Я почувствовал, что у меня дернулись желваки.
Ну, самоутверждайся,-сдержавшись, сказал я глухо.
- Сашенька, я уже лет пятнадцать этим не занимаюсь. Но в ваше супружеское
ложе не лягу ни за что.
- Ложе, ложе! - я уже терял терпение. Единственное, на что мня еще хватало
- это на то, чтобы не повышать голос.- Стася, при чем тут ложе! - и, уже
откровенно глумясь, добавил: - Вот, можно на коврике!
Она поднялась.
- какой тяжелый ты человек,- сказала она и пошла к двери.- Не провожай. А
то ведь кругом враги.
Все мое раздражение отлетело сразу. Остались только страх за Стасю и тоска.
Что же она делает? Она же доламывает все! Она этого хочет?
- Стася, а обед?! - нелепо крикнул я ей в спину, и дверь резко закрылась.
Я с яростью потряс головой. Дьявол, ничего не успел даже спросить. Как у
нее с деньгами? Как со здоровьем? Как с публикациями, сдержал ли
Квятковский слово? По телефону вроде говорили о какой-то подборке...
Дьявол, дьявол, дьявол! Бред!
С чего же начали цапаться-то?
Когда я прикуривал четвертую сигарету от третьей, в дверь осторожно
поскреблись. Я обернулся, как ужаленный. Неужели вернулась? Господи, хоть
бы вернулась!
- Да! - громко сказал я, уже поняв, что это Лиза.
Она правильно рассчитала: если бы мы были в спальне, то просто не услышали
бы.
И она бы снова ушла. Все зная наверняка.
Она явно не ожидала, что я отвечу. Только через несколько секунд после
моего "да!" оживленно влетела в комнату, и задорная, гостеприимная улыбка
на ее лице сразу сменилась растерянной.
- А где Станислава? Ой, дыму-то!.. - она почти подбежала ко мне. Глянула на
розетку для варенья которую я превратил в пепельницу.- Святые угодники,
четвертая! Да что случилось, Саша? На тебе лица нет!
- Все, Лизка,- сказал я, снова впихивая себе сигаретку в губы. Руки все еще
дрожали.- Пляши. Одной козы - как не бывало.
- Вы что, поссорились? - с ужасом спросила она.
Я неловко размолотил окурок в розетке, среди вонючей трухи предыдущих, и
кивнул. Лиза, прижав кулачок к подбородку, потрясенно замотала головой.
- У нее на шестой уже перевалило... тебе, может, опять под пули лезть...
Ой, дураки, дураки, дураки...
И тут же, схватив меня за локоть, энергично заговорила:
- Саша, ты только не расстраивайся, не бери в голову. Это у нее просто
период такой. Я, когда Поленьку ждала, тоже на тебя все время обижалась,
из-за любого пустяка. Только виду не подавала. А она - другой человек, что
ж тут сделаешь. Привыкла к свободе, к независимости. Она родит, и все
постепенно уляжется, она ведь очень тебя любит, я-то знаю!
- Задурила она тебе голову, Лизка,- почти со злостью проговорил я.- Не верь
ей. Просто с возрастом приперло. Решила родить абы от кого - ну, а тут как
раз дурак попался.Никого она, кроме себя, не любит, и никогда не любила...
Ну, так что у нас с обедом? Ты вкусный обед обещала!
Она испуганно всматривалась мне в лиц. Будто не узнавала. Будто у меня
выросли рога и чертов пятак вместо носа.
- Вот теперь я совсем поняла, о чем ты ночью говорил...
- Да я много глупостей наговорил.
- Не надо так! - болезненно выкрикнула она.- Эта ночь - одна из самых
счастливых в жизни у меня! Никогда может мы с тобой не были так близко... А
говорил ты, что нельзя крушить живое. Потому что тогда ожесточаются и
высыхают. Ты не становись таким, Саша,- она подняла руку и погладила меня
по щеке.- До нее мне, в конце концов, извини, дела нет, но ты... лучше уж
изменяй мне хоть каждый день, но таким не становись. потому что я тебя
такого очень быстро разлюблю. И что я и Поля тогда станем делать?
Стокгольм
1
Теплоход крался по фьорду.
В желтом свете предосеннего северного заката тянулись назад лежащие в воде
цвета неба острова. Крупные, покрытые лесом, или помельче, скалистые,
украшенные одним-двумя деревьями и какой-нибудь почти обязательной избушкой
под ними, или совсем лысые, или совсем небольшие, не крупнее Лягушек в
Коктебельской бухте - просто валуны, высунувшие на воздух покатые, как
шляпки грибов, розово-коричневые спины. На каждом из них хотелось посидеть
- свесить ноги к воде и, коротко глядя на остывающий мир, в рассеянности
размышлять обо всем и ни о чем. Глухо рокотали на малых оборотах дизеля;
корабль мягко проминал зеркало поверхности, и за ним далеко-далеко тянулись
по ясной, холодной глади медленно расходящиеся морщины. Красота была
неописуемая, первозданная, хотя громадный город уже надвинулся - из-за леса
на правом берегу тянулась в небо окольцованная игла телебашни; светились в
настильном сиянии почти негреющего солнца разбросанные в темной зелени
прибрежные виллы и особняки Лилла-Бартан, но все равно современное мощное
судно казалось неуместным здесь, нужен был драккар. Пятнадцать лет назад
один мой друг, писатель - с ним-то мы и попали впервые в эти края, он и
познакомил нас со Стасей позапрошлым летом - сказал: "Теперь я понимаю Пер
Гюнта. Здесь можно взять меч и молча выйти на двадцать лет. Здесь можно
ждать двадцать лет". Я не очень понял тогда, что он имел ввиду, не понимаю
и теперь, но сказано было красиво, и вокруг все было красиво - а между
двумя красотами всегда можно найти связь, дин найдет одну, другой - другую.
Смертельно, до тоски хотелось показать все это Поле, Лизе и Стасе. Одну
красоту - другой красоте. вот и еще одна связь между красотами, уже моя;
кроме меня, ее никто не поймет.
На нижних палубах суетились туристы, перебегая от борта к борту через
широкую, как площадь, кормовую площадку; беззвучно для меня орудовали
фотоаппаратами и видеокамерами, толкались в поисках свей идеальной точки
зрения. Я стоял наверху, неподалеку от труб - они туго вибрировали и
сдержано рычали. На шее у меня болтался полагающийся по легенде "Канон", но
я про него забыл. Не хотелось дергаться. Кто смотрит через видоискатель -
тот видит только фокус да ракурс, а мне хотелось видеть Стокгольм. Я люблю
этот город.
Совсем уже неторопливо мы проползли мимо островка Каскель-хольмен, где на
тонкой мачте над краснокирпичным замком чуть полоскал давно уже навечно
поднятый флаг - исторически его полагалось спускать, когда Швеция ведет
войну; потом слегка взяли вправо. По левому борту открылся близкий, и
продолжающий мерно наплывать изящный лепесток моста, разграничивающего
залив Сальтшен и озеро Мелорен - со стороны Старого города у въезда на мост
высился строгий и гордый каменный Бергандотт; а дальше, за строениями
рыцарского острова, похожими все, как одно, на дворцы, вывернув из-за
высоких палубных надстроек судна, четко прорисовалась в напряженной
желтизне небес ажурная башня Рыцарской кирки. Все это напоминало Петербург
- н еще причудливее и плотнее, потому что мельче и чаще были накиданы в
залив острова; а берега кое-где были низкими и плоскими, как у нас, но
кое-где вспучивались вверх каменными горбами - и здания взлетали в небо.
Подумать только. Чтобы построить город, так похожий на этот, мы воевали с
ними едва ли не четверть века. А они с нами - чтобы мы не построили.
Средневековье...
Ошвартовались в самом центре, у набережной Скеппсбрен, почти что под окнами
королевского дворца. Толпа на палубах медленно всосалась в недра корабля, а
я, не спеша никуда, завороженно озираясь, еще выкурил сигарету на своей
верхотуре. Чуть не швырнул окурок за борт, как делал в море, но рука сама
не пошла.Это было все равно, что плюнуть в лицо мадонне Литта.
"Правда" была столь любезна, что по своим каналам забронировала для меня
скромный, но вполне уютный двухкомнатный номер в одном из отелей на
Свеаваген, в двух шагах от концертного зала, где, как мне говорили
когда-то, и происходит вручение Нобелевских премий. Начало смеркаться,
когда я закончил разбирать багаж и полез в душ. Очень горячий; очень
холодный. Все вроде было в порядке: и краны чуткие, и напор хороший, а не
то.
Вытерся, вылез, оделся. Подошел к окну. Загорались огни, двумя плотными
противонаправленными потоками катили внизу яркие авто. Покосился на
телефон. Нет, не хотелось сразу звонить. На корабле я как-то расслабился,
морская прогулка даже слишком пошла мне на пользу, размяк я, как последний
бездельник, и никак было не решиться снова броситься в бойцовый ритм.
Я знал: стоит начать - это надолго.
Да и не следовало, пожалуй, звонить из отеля. Береженого бог бережет.
Хотя покамест за журналистом Чернышовым, по всем признакам, никто не
следил.
Я опустился в полупустой бар. Музыка играла ни уму, ни сердцу, но к
счастью, не громко. Не спеша, выпил чашку кофе, выкурил еще сигарету.
Сладкое ничегонеделание... Вышел на улицу. Поколебался немного и пошел
налево, к роскошной биргер-ярло-гатан.
Насколько я понимал, это в честь того ярла Биргера, которого в свое время
откомпостировал святой князь Александр. Хорошо, что средневековье
закончилось. Я не смог бы жить в те эпохи. Разве что принял бы постриг. И
то: католики, лютеране, православные, старообрядцы - и все праве остальных.
На улице имени смертельного врага русского святого я купил мемориальный
банан. Понюхал пахнущую приторной тропической сыростью кожицу;
интернациональным жестом уважительно показал тонущему в своих фруктах
уличному торговцу большой палец - тот с утрированной гордостью выпятил
челюсть и задрал нос: мол, плохого не держим. Мы разошлись, довольные друг
другом. С бананом в руке я двинулся дальше.
Люди, люди, люди... Люди у витрин, люди у машин, люди у лотков, и просто
идущие не спеша, жующие резинку и не жующие резинку, разговаривающие,
смеющиеся... Нет, люди у нас красивее. А вот город чище у них. Аккуратнее
как-то, прополотее.
Слитно шумя и моргая тысячью красных глаз, катил мимо вечерний
автомобильный ледоход.
Улица вывела к маленькому скверику, громко именуемому парком. Берцели-парк,
кажется. Я миновал его, и тут уж снова недалеко было от воды. Остановился.
Вот с этого места начиналась моя симпатия к Стокгольму.
Никуда он не делся за пятнадцать лет, мой чугунный приятель, которого я
когда-то в сумерках, принял в первый момент за живого. Надо очень любить
свою столицу, чтобы любить ее так весело и непринужденно: в блистательном
центре великого города, сердца северной империи, пусть даже бывшей,
поставить красно-желтую загородку "ведутся работы", кинуть на асфальт
тяжелую крышку канализационного люка, а под крышкой воткнуть с натугой
открывающего ее чугунного водопроводчика, так что казалось, будто он
вылезает из дыры в земле - с худой, костлявой, уныло перекошенной и явно
похмельной рожей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28