Есть такое учреждение - центральный архив Социнтерна. Нужные
вам материалы, если они вообще существуют, могут быть только там.
Я слушал, не веря удаче. Он снял очки и принялся протирать их носовым
платком; от этого уютного жеста стало тепло на душе.
- С его помощью вы не запутаетесь, и для вас не будет ненаходимых
документов. Есть фонды, с которыми тамошние работники предпочитают не
знакомить случайных людей - я надеюсь, благодаря Дирксхорну, вы не попадете
в эту категорию. Но, товарищ Трубецкой, еще раз... призываю вас. Будьте
осторожны с той информацией, которую, возможно, обнаружите. Буде выявится,
что люди, именующие себя коммунистами... ведут себя столь неподобающе,-
мягко сказал он об убийцах,- это может вызвать в мире очень сильный
резонанс, и он никому не пойдет на пользу, кроме самих же этих радикалов.-
он надел очки и вдруг беззащитно улыбнулся.- Если бы я был политиком, я,
вероятно, счел бы своим долгом перед приверженцами любыми средствами мешать
вам.
- Если бы вы были близоруким и неумным политиком, вы бы так и поступили,-
ответил я.
Он даже крякнул.
- Вы считаете, что я сейчас делаю ловкий политический ход?
- Бесспорно. А уж от души или от ума - другой вопрос.
- Мне и в голову это не приходило. Я просто хочу помочь вам... Если сочтете
возможным, держите меня в курсе дела, хорошо?
- Разумеется, товарищ патриарх,- сказал я и поднялся со скамейки, понимая,
что разговор окончен пока.
- Будет ужасно, если вы окажетесь правы,- произнес он грустно.
- Я намерен действовать с максимальной осмотрительностью, и конфессию под
удар не поставлю,- заверил я. Помолчал.- Со своей стороны, у меня тоже
будет просьба об осторожности.
- А в чем дело?
- Пусть о моей миссии знает как можно меньше людей. Вы, ваш Эрик, коль
скоро вы ему так безраздельно доверяете, и все. И по телефону говорите
обиняками. Ведь если я на верном пути, и они об этом узнают, они, в отличие
от вас, действительно будут мешать любыми средствами. Меня мгновенно
уничтожат.
Он взглянул буквально с ужасом.
- И самое отвратительное, что почти наверняка это будет сделано руками
человека, с которым мне и в голову не придет держаться настороже, и который
затем сам погибнет, как Кисленко, мучительной смертью. Руками друга, или...
жены, или... - я осекся и, помедлив мгновение, ушел, так и не окончив
фразы.
И снова Петербург
1
Она словно собралась ко двору. Лицо радостное, предвкушающее; прическа,
косметика, серьги, колье; строгое, закрытое темное платье до полу, идеально
подчеркивающее мягкую женственность фигуры - сердце у меня упало: ну
неужели именно сегодня ей куда-то нужно идти? Не говоря ни слова, я обнял
ее, и сразу на ощупь понял, что никуда ей не нужно - под платьем у нее
ничего не было. Это она меня так встречала.
- Наконец-то, Сашенька,- вжимаясь лицом мне в плечо, сказала она.- Как
долго... А почему ты не захотел, чтобы я приехала?
- Конспирация,- серьезно ответил я. Она чуть отстранилась, встревоженно
заглядывая мне в лицо.
- Шутишь.
- Нисколько. Меня даже из больницы не выписали, а по всем документам
перевели для долечивания в санаторий в Архызе. Это Северный Кавказ,
уединенное место. И, судя по отчетности симбирских авиакасс, я туда улетел.
Пусть там поищут, если хотят.
- Кто?
- Бармалеи.
- Так ты что - дома будешь сидеть, не выходя? - она не сумела скрыть
радости. Я плотнее прижал ее к себе. Бедная... Лучше сразу.
- Завтра вечером выйду один раз - и в Стокгольм.
Эти слова задули ее, как свечку.
- Надолго? - спросила она, помолчав.
- Надолго.
- Несколько секунд мы еще стояли, обнявшись, но она уже была, как мертвая.
- Ужин на столе, Саша,- сказала она потом и мягко высвободилась.
- Чудесно. Я только в душ быстренько.
Везде душ хуже, чем дома. То кран реагирует нечутко, то напор воды слабый,
то свет тусклый, то неудобно мыло класть... Как я соскучился по дому, кто
бы знал! Почти целое лето провести в чужом городе, в больнице... смотреть
на листья за окном, то трепещущие на ветру, то истомно замирающие в теплом
безветрии, то прыгающие вверх-вниз или обвисающие под тяжестью дождя - и
думать: они скоро опадут, а я тут лежу... Смотреть, как медленно ползет по
кафельному неживому полу золотой прямоугольник солнечного света и думать:
скоро солнце будет едва вылезать из-за горизонта, а я тут лежу...
Смотреть на свое серое лицо во время бритья и думать: скоро сорок, а я тут
лежу.
Очень горячий душ, потом - очень холодный душ. Как всегда, я с
удовольствием ухнул, когда разгоряченную кожу вдруг окатила ставшая почти
ледяной струя. Я лишь относительно недавно открыл для себя это
удовольствие; а раньше, вдобавок, когда вылезал из ванной, неудобно было
причесываться, зеркало всегда оказывалось запотевшим, приходилось сначала
протирать его, и все равно стекло оставалось в неряшливых мокрых разводах.
Теперь помимо удовольствия и пользы для организма, я получал еще и
пригодное к употреблению зеркало, успевающее проясниться, пока я вертелся в
холодном бурлении.
Маленькие домашние радости. Без них ничего не мило и ничего не нужно.
Я закрыл воду, потянулся к своему полотенцу; жесткому, долгожданному,
пахнущему лавандой, все еще пропитанному, казалось, блеском крымского
солнца - Лиза всегда подстилала его, загорая; и вдруг сзади мягко накатил
прохладный воздух, словно открылась дверь. Я обернулся; она действительно
открылась. Лиза, выглядевшая в своем церемониальном убранстве среди
интимного керамического сверкания, очень нелепо и потому как-то особенно
преданно, стояла, прислонившись плечом к косяку, прижав кулачок к губам, и
со страхом и состраданием глядела на мой развороченный бок.
- Болит? - поймав мой взгляд, тихонько спросила она.
- Что ты, родненькая. Давно уже не болит. Только чешется.
Ванна длинным тянущим хлебком всосала остатки воды.
- Тебе халат? - спросила Лиза.
- Нет.
- А хочешь - вообще не одевайся. Буду тобой любоваться наконец. Ты такой...
античный.
Я засмеялся сквозь ком в горле. Она даже не улыбнулась в ответ. Она теперь
смотрела ниже, и мне казалось, я знаю, о чем она думает. том, что вот я,
оказывается, бывал внутри то у нее, то не у нее.
- Нет уж,- сказал я.- Хочу тебе соответствоватЬ.
- Только галстук не надевай, пожалуйста,- попросила она и взглянула мне в
глаза. И чуть улыбнулась, в первый раз после того, как я сказал про
Стокгольм.- Давай попросту, без чинов.
- А сама-то? - возмутился я.
Она помолчала и вдруг покраснела. Снова улыбнулась:
- Это снимается одним движением.
В том же самом белоснежном костюме миллионщика на собственной яхте я вошел
в столовую. Стол ломился; казалось, сюда каким-то чудом перекочевало все,
что я нахватал для Стаси перед Симбирском. Плюс громадный букет роз
посреди. Плюс две бутылки голицинского шампанского, мерзнущие в ведерках по
краям.
- Так у нас сегодня что - праздник? - спросил я.
- Еще бы не праздник. Повелитель домой заглянул на часок.
- А где же Поля?
- В деревне, у твоих.
Сердце у меня опять упало; я подумал, что она специально, в предвидении
домашних разборок, удалила дочь. Потом сообразил, что Поля в августе всегда
гостит в поместье, и мимолетно позавидовал ей. Раздольные подмосковные
равнины с таинственно клубящимися по горизонтам лесами; сад, обвисающие от
румяных плодов ветви яблонь; запахи сена и луга. Покой. В детстве я сам все
летние месяцы проводил там.
- Ну что же, Лизка,- сказал я,- предадимся греху чревоугодия?
- Народ грешить готов! - отрапортовала она и непроизвольно, сама, видимо,
не заметив, что сделала, козырнула двумя пальцами, по-польски.
2
Я лег, а она не приходила долго. Я думал, она принимает ванну, но когда она
вошла наконец, стало ясно, что она просто бродила по дому или просто сидела
где-нибудь, в детской, например, и думала о своем. О девичьем. Камушки,
впрочем, уже сняла и переоделась.
Мне так и не довелось узнать, действительно ли этот ее тугой блестящий
черный кокон снимается одним движением.
Она виновато поглядела на меня и погасила свет.
- Зачем? - тихо спросил я.
- Стесняюсь,- так же тихо ответила она из темноты.- Я лягу, и ты, если
захочешь, включишь, хорошо?
- Хорошо, маленькая.
Коротко и мягко прошуршал, упав на ковер, халат. Я услышал, как она
откинула свое одеяло, почувствовал, как она легла - поодаль от меня, на
краешке, напряженная и испуганная, словно и впрямь снова стала девочкой,
пока меня не было. По-моему, она даже дрожала.
- Что с тобою? - подождав, спросил я. Она ответила тихонько:
- Не знаю...
- По моему, ты совсем замерзла, Лизанька. Давай я тебя немножко согрею,
хочешь?
- Хочу,- пролепетала она. И когда я приподнялся на локте, добавила: - очень
хочу. Согрей меня, пожалуйста.
Мимоходом я дернул за шнурок торшера. Теплое розовое свечение пропитало
спальню; я увидел, что Лиза, укрывшись до подбородка, смотрит на меня
громадными перепуганными глазами. Я поднырнул под одеяло к ней, и она
опустила веки; и я стал согревать ее.
Едва ощутимо, умоляюще оглаживал и оцеловывал плечи, шею, грудь, бедра,
трогательный треугольничек светлой шерстки, нежно и едва уловимо пахнущий
девушкой - она ничему не мешала и ни на что не отзывалась. Но вот судоржно
сжатый кулачок оттаял, вот она задышала чаще, вот отогрелись и расцвели
соски; ожили плотно сомкнутые ноги, она согнула одну в колене и увела в
сторону, раскрываясь - тогда я обнял ее бедра, мягко придвигая их к себе,
поднося и наклоняя благоговейно, будто наполненную эликсиром бессмертия
чашу, и она облегченно вздохнула, когда я скользнул в ее податливое
сердцевинное тепло.
И снова я нежил ее осторожно, поверхностно, едва-едва, продолжая
поклевывать шею, плечи и губы детскими поцелуями - но она уже начала
отвечать: с чуть равнодушной, сестринской ласковостью положила мне на спину
ладонь, потом поймала мои губы своими, потом немного подвинулась, чтобы мне
было удобнее - а когда она в первый раз застонала и в первый раз ударила
бедрами мне навстречу, я сорвался с цепи.
Скомкал ее грудь рукою - вскрикнула, перекатился на нее -= снова
вскрикнула, радостно распахиваясь настежь; яростно гнул и катал ее, совсем
послушную и счастливую от того, что ей по прежнему сладко быть послушной, и
кажется, даже рычал: "На() меня! Ну на() же! Вот, бери!"; а когда я
взорвался наконец, с немыслимой силой обняла меня, будто желая впечатать в
себя навеки, расплющить свою нежную плоть моею - и с мукой, мольбой и
надеждой закричала, словно чайка, догоняющая корабль:
- Мой! Мой!Мой!!
Наверное, минуты две я был выброшенной на песок медузой. Потом открыл
глаза. По ее щекам катились слезы.
- Лиза...
- Молчи. Просто полежи на мне и помолчи,- она всхлипнула.- Господи, Саша,
как с тобой хорошо...
Некоторое время я не шевелился, лишь руку оставив на ней.
Но она, кажется, уже успокаивалась. Глаза просохли. Уже не стесняясь, села;
обхватив колени руками, уложила на них подбородок - мне были видны лишь лоб
и сверкающие глаза. Она смотрела на меня неотрывно. Наверное, так смотрят
на иконы.
- Я люблю тебя,- сказала она.- Я тебя обожаю, я жить без тебя не могу. Я
так люблю тебя кормить, тебя смешить, с тобой разговаривать... Так люблю с
тобой вместе ходить куда-нибудь, все равно куда. Так люблю... - она
запнулась, подыскивая слово, и выбрала самое, наверное, грубое и животное
из тех, что могла произнести; наверное, она хотела подчеркнуть, что
становится зверушкой и не стыдится этого, напротив, восхищается - давать
тебе,- и тут глаза у нее вновь стали влажными.- Я просто не знаю, что
делать.
Я молчал.
- У нее будет ребенок, Саша.
Я заморгал. Вазомоторика будь она неладна; беда с нею у всех на свете
цынов. Ошеломленно приподнялся на руке, а потом спросил, как дурак:
- От меня?
Секунду она еще смотрела, не меняясь в лице, а потом зашлась от смеха. И
плакала, и хохотала, и не сразу смогла произнести:
- Саша... родненький... ну уж это ты спрашивай не у меня!
Я тоже сел. Теперь уже я начал стесняться; забаррикадировался одеялом. Мир
вертелся зыбкой каруселью.
- Это она тебе сказала?
- Да.
- Когда?
- Сразу. Когда я догнала ее в первый день.
Я попытался собраться с мыслями. Долго. Но безуспешно.
- Как же ты там терпела...
- Потому что люблю тебя.
- Господи, горшок выносила...
Она упрямо встряхнула головой.
- Потому что люблю тебя.
- Почему же ты мне сразу не сказала?
- Потому что - люблю тебя!
Я провел ладонью по лицу. Словно хотел стереть залепившую глаза паутину. Но
не смог.
- Ты нас не оставишь?
- Если вы не прогоните - ни в коем случае.
- А их?
Я помедлил.
- Если они не прогонят...
- Ни в коем случае,- договорила она за меня.- Скажи, а у тебя были еще
женщины одновременно со мной?
- Лиза, ты уверена, что хочешь все это знать?
- Да, родной. Может, буду жалеть потом - но раз уж это начали - надо...
разгребать. У тебя было много женщин после того, как мы поженились.
- Много - это сколько?
- Десять! - храбро сказала она.
- Ну, ты мне льстишь...
- Пять.
- Две. То есть, без Станиславы две. С одной мы были очень недолго, восемь
лет назад. Она быстро поняла, что я с тобой из-за нее не расстанусь, и
ушла. Хотя, по-моему, не хотела, ей было очень больно. И я с ума сходил...
знаешь, в основном от чего? От того, что делаю ей больно, и не могу не
делать. Помнишь, я забился на дачу один и пил там три дня?
- Помню. Когда я позвонила, ты подошел... еле ворочая языком... я ужасно
испугалась, хотела все бросить и ехать туда, но ты не велел... а уж на
следующий вечер вернулся. Зелененький такой... Значит, это было из-за нее?
- Да.
- А через две недели мы первый раз поехали в Отузы. И ты был веселый,
домашний, заботливый, гордый!
- Еще бы. Там было так хорошо. И я видел, что вам с Полькой хорошо - и от
того цвел вдвойне.
- А вторая? Кто от кого?..
- Она уехала на трехлетнюю стажировку в Бразилию. Она биолог, занимается
экосистемами влажных тропических лесов. Мы переписываемся иногда, но как
она теперь ко мне относится - не знаю.
- Ты по ней скучаешь?
- Знаешь, да. Как правило-то некогда, но иногда вдруг будто очнешься, и
чего-то не хватает.
- А Стася была уже при ней?
- Нет. Разминулись больше чем на год.
- Во мне действительно чего-то не достает?
- Лиза, я тебя очень люблю.
- Я знаю, родненький. Неужели ты думаешь, если бы я этого не чувствовала, я
стала бы вести этот разговор? Знаю. Но тут другое. Наверное, так бывает,
так может быть - любишь, и в то же время постоянно переживаешь какую-то
неудовлетворенность, недобор. То ли страстности не хватает, то ли уюта, то
ли акцентированной на людях преданности...
- Нет. По-моему, нет.
- Значит, ты просто совсем не можешь, чтобы у тебя была только одна
женщина?
- Ну как это не могу!
- Нет, ты не отвечай так с лету. Не тот разговор теперь. Ты сам спроси
себя.
Я спросил.
- Теперь уже не знаю,- сказал я.
- А когда эта... тропическая, вернется?
- Весной должна.
- А если, например, она опять к тебе захочет?
Я не ответил. Не знал, что сказать. Никто ни к кому не может придти дважды.
Она смотрела на меня уже не как на икону. И не как на человека. И даже не
как на подлеца. Впрочем, как на подлеца она на меня никогда не смотрела...
не знаю. Так смотреть она могла бы на пришельца из другой галактики; но не
на полномочного представителя братской могучей цивилизации, спускающегося
по широкому трапу из недр фотонной ракеты, а на нелепое, не приспособленное
к земным условиям желеобразное существо, которое, мирно и жалобно
похрюкивая и попукивая, вдруг выползло бы, скажем, из-за унитаза - явно не
агрессивное, но абсолютно неуместное и чужое.
- То есть, ты хочешь сказать, что по весне нас у тебя уже может скопиться
трое?
Я молчал.
- Саша. Ты прекрасный, добрый, чуткий, страстный, смелый, умный... Ну, все
хорошие слова, какие есть, я могу сказать о тебе, правда. Ничего нет
удивительного, что время от времени ты увлекаешься какой-нибудь женщиной,
или какая-нибудь женщина увлекается тобой. Но ведь... Саша... Ты ведь не
можешь всем им быть мужем!
- Наверное, не могу,- сказал я.- Но попытаюсь.
Она резко отвернулась. Положила голову щекой на колени, затылком ко мне;
занавесив бедро, свесился длинный, пушистый хвост распущенных светлых
волос.
- Бог в помощь,- сказала она.
Некоторое время мы молчали.
- Лиза,- тихо позвал я.
- Да, любимый,- ответила она, не поворачиваясь ко мне.
От этих слов сердце дернулось пронзительно и сладко; на миг я забыл, что
хотел сказать.
- Повтори еще раз, если тебе не неприятно,- попросил я.
Она подняла голову и улыбнулась мне.
- Да, любимый.
- Лиза. Понимаешь... нет у меня сил рушить живое. Я давно почувствовал:
если уходит один друг, и остальные становятся чуть дальше. То, что
действительно умирает, осыпается само, и бог с ним, хотя и от этого больно,
всегда больно от смерти - но... я знаю, это тоже подло, но.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28