чуть не прогадал
Россию...
Секретарь - молодец; даже бровью не повел, завидев в сих суровых стенах
такое чудо в перьях, как нынешний я.
- Иван Вольфович ждет вас, господин полковник. Прошу.
И растворил передо мною тяжелые двери.
Ламсдорф встал из-за стола и, отчетливо похрустывая плотной тканью
выутюженного мундира,пошел ко мне навстречу, протянул обе руки. Костистое
остзейское лицо его было печально вытянуто.
- Экий выюжненький, батенька, экий вы мокренький... Уж простите старика,
что этак бесцеремонно выдернул вас из картвельских кущей в нашу дрякву. Вы
возглавите следствие. И назначал не я.- он потыкал пальцем вверх.- Есть
факторы... То есть, не подумайте, Христа ради,- он всерьез испугался, что
допустил бестактность,- будто я вам не доверил бы... Но устали ж вы за
весну, как черт у топки,мне ль не знать!... Сюда, голубчик, присаживайтесь.
Мы сейчас радиаторчик включим, подсохните,- покряхтывая,он выкатил масляный
обогреватель из-за видавшей виды китайской ширмы, прикрывавшей уголок
отдыха-столик, электрочайник, коробочки со сладостями; генерал был
известный сладкоежка. Воткнул штепсель в розетку. - Чайку не хотите ли?
- Благодарю, Иван Вольфович, я так наобедался у князя Ираклия,что теперь
два дня ни есть ни пить не смогу. Давайте уж лучше к делу.
- Ай, славно, ай, мальчики мои молодцы! Хоть денек успели урвать. Какая
жалость, что князь Ираклий так рано в отставку вышел!
- Ему в грузинском парламенте дел хватает.
- Да уж представляю... Тепло там?
- Тепло, Иван Вольфович.
- Цветет?
- Ох, цветет!
Он горестно вздохнул, уселся не за стол, а в кресло напротив меня. Закинул
ногу на ногу, немилосердно дергая левую бакенбардину так,что она едва не
доставала до эполета. В черное, полуприкрытое тяжелыми гардинами окно лупил
дождь.
- К делу,говорите... Страшное дело, батенька Александр Львович, страшное...
Уж и не знаю, как начать.
Я ждал. От радиатора начало помаленьку сочиться пахнущее пылью тепло.
- В восемь сорок три вылетел цесаревич с Тюратама. С ним секретарь,
профессор Корчагин, знали вы его...
- Не близко. Консультировался дважды.
- Ну да, ну да. Это когда вы от нас входили в госкомиссию по аварии на
Краматорском гравимоторном. Помню, как же, - он замолотил себя указательным
пальцем по бакенбардам, затем снова поволок левую к плечу. - Врач, два
офицера охраны и два человека экипажа, люди все свои, постоянные, который
год с цесаревичем...
- Никто не спасся? - глупо спросил я. Жила какая-то сумашедшая надежда,
вопреки всему услышанному. Иван Вольфович даже крякнул. Обиженно покосился
на меня. Встал, сложил руки за спиною и, наискось пошел по кабинету.
Поскрипывал паркет под потертым ковром.
- Батенька,- страдальчески выкрикнул генерал, остановившись у стола,- они
же с трех верст падали! С трех верст! Что вы, право!
С грохотом выдвинув один из ящиков, он достал пачку фотографий и вернулся
ко мне.
- Вот полюбуйтесь-ка на обломочки! Аэросъемка дала...
Да. Я быстро перебрал фотографии. Что да, то да. Иными фрагментами земля
была вспахана метров на пять в глубину.
- Разброс обломков близок к эллиптическому, полторы версты по большой оси.
И ведь не просто падали, ведь взрыв был, голубчик мой! Весь моторный отсек
снесло-разнесло!
- Мина с часовым механизмом или просто сопряженная с каким-то маневром?
Скажем, при первом движении элерона - сраба...
- Ах, батенька,- вздохнув, Ламсдорф забрал у меня фотографии и, выравнивая
пачку, словно колоду карт несколько раз побил ее ребром раскрытую ладонь.-
Разве разберешь теперь? Впрочем, обломки конечно, будут еще тщательнейшим
образом исследованы. Но, по совести сказать, так ли уж это важно?
- Важно было бы установить для начала, что за мина, чье производство,
например.
- Вот вы и займитесь... Ох, что ж я, олух старый! - вдруг встрепенулся он.
Размахивая пачкой, словно дополнительны плавником-ускорителем, он чуть ли
не вприпрыжку вернулся к столу, поднял трубку одного из телефонов и шустро
нащелкал трехзначный номер. Внутренний, значит.
- Ламсдорф беспокоит, как велели,-пробубнил он виновато,- Да, прибыл наш
князь, уж минут двадцать тому. Ввожу помаленьку. Так точно, ждем.
Положил трубку и вздохнул с облегчением.
- Ну, что еще с этим... Взорвались уже на подлете, неподалеку от Лодейного
Поля их пораскидало. Минут через шесть должны были от тяги отцепляться и
переходить на аэродинамику... Так что с элеронами, или с чем там вы хотели
- не проходит, Александр Львович. С другой стороны - в Тюратаме уже тоже
чуток надыбали. С момента предполетной техпроверки и до момента взлета -
это промежуток минут в двадцать - к кораблю теоретически имели доступ
четыре человека. Все - аэродромные техники, народ не случайный. Один отпал
сразу - теоретически доступ он имел, но возможностью этой, так сказать, не
воспользовался - работал в другом месте. Это подтверждено сразу пятью
свидетелями. Все утро он долизывал после капремнта местную поисковую
авиетку. Что же касается до трех остальных...
Мягко открылась дверь в конце кабинета. Не та, через которую впустили меня.
Вошел невысокий, очень прямо держащийся, очень бледный человек в
партикулярном, траурном; в глубине его глаз леденела молчаливая боль. Я
вскочил, попытался щелкнуть каблуками хлюпающих туфель. До слез было стыдно
за свое разухабистое курортное платье.
- Здравствуйте, князь.- тихо сказал вошедший, протягивая мне руку. Я
осторожно пожал. Сердце заходилось от страдания.
- Государь,- проговорил я,- сегодня вместе с вами в трауре вся Россия.
- Это потеря для всей России, не только для меня,- прозвучал негромкий
ответ.- Алекс был талантливый и добрый мальчик, ваш тезка, князь...
- Да, государь,- только и нашелся ответить я.
- Иван Вольфович,- произнес император, чуть оборотясь к Ламсдорфу,- вы
позволите нам с Александром Львовичем уединиться на полчаса?
- Разумеется, ваше величество. Мне выйти?
- Пустое,- император чуть улыбнулся одними губами. Глаза все равно
оставались, как у побитой собаки.- Мы воспользуемся вашей запазушной
приемной.- и он сделал мне приглашающий жест к двери, в которую вошел
минуту назад.
Там произошла заминка; он пропустил меня вперед - я, растерявшись, едва не
споткнулся. Он мягко взял меня за локоть и настойчиво протолкнул в дверь
первым.
В этой комнате я никогда не бывал. Она оказалась небольшой - скорее
чуланчик, нежели комната; смутно мерцали вдоль стен застекленные стеллажи с
книгами; в дальнем т скрытого гардинами, сотрясаемого ливнем окна углу
стоял низкий круглый столик с двумя мягкими креслами и сиротливой,
девственно чистой пепельницей посредине. Торшер, задумчиво наклонив над
столиком тяжелый абажур, бросал вниз желтый сноп укромного света. Император
занял одно из кресел, жестом предложил мне сесть в другое. Помолчал,
собираясь с мыслями. Достал из брючного кармана массивный серебряный
портсигар, открыл и протянул мне.
- Курите, князь, прошу.
- Курить не хотелось, но отказаться было бы бестактным. Я взял, он тоже
взял; спрятав портсигар, предложил мне огня. Закурил сам. Пальцы у него
слегка дрожали. Придвинул пепельницу - ко мне ближе, чем к себе.
- Хороша ли княгиня Елизавета Николаевна? - вдруг спросил он.
- Благодарю, государь, слава богу.#$Слово "Бог" произносят с большой буквы
истинно верующие, и с маленькой - те, у кого это лишь привычное присловье,
наравне с "например", "елки-палки" или "мать чесна". (прим. авт.)$#
- А дочь... Поля, если не ошибаюсь?
- Не ошибаетесь, государь. Я благополучен.
- Вы еще не известили их о своем возвращении из Тифлиса?
- Не успел, государь.
- Возможно, пока еще и не следует на всякий случай... А! - с досадой на
самого себя он взмахнул рукой с сигаретой и оборвал фразу.- Не мое это
дело. Как лучше обеспечить успех думаете вы, профессионалы,- помолчал.- Я
предложил, чтобы вы, князь, возглавили следствие, по некоторым сображениям,
их я раскрою чуть позже. А пока что...
Он глубоко затянулся, задумчиво глядя мне в лицо выпуклыми, тоскующими
глазами. Сквозь конус света над столиком, сонно переливая формы,
путешествовали дымные амебы.
- Скажите князь. Ведь вы коммунист?
- Имею честь, государь.
- Дает ли вам ваша вера удовлетворение?
- Да.
- Дает ли она вам силы жить?
- Дает, государь.
- Как вы относитесь к другим конфессиям?
- С максимальной доброжелательностью. Мы полагаем, что без веры в какую-то
высшую по отношению к собственной персоне ценность человек еще не
заслуживает имени человека, он всего лишь черезвычайно хитрое и очень
прожорливое животное. Более того, чем многочисленнее веры - тем
разнообразнее и богаче творческая палитра Человечества. Другое дело - как
эта высшая ценность влияет на их поведение. Если вера в своего бога, в свой
народ, в свой коммунизм или во что-либо еще возвышает тебя, дает силы от
души дарить и прощать - да будет славен твой бог, твой народ, твой
коммунизм. Если же вера так унижает тебя, что заставляет насиловать и
отнимать - грош цена твоему богу, твоему народу, твоему коммунизму.
- Что ж, достойно. Не затруднит ли вас в двух словах рассказать мне, в чем,
собственно, состоит ваше учение?
Вот уж к этому я никак не был готов. Пришлось всерьез присосаться к
сигарете, потом неторопливо стряхнуть в пепельницу белоснежный пепел.
- Государь, я не теоретик, не схоласт...
- Вы отменный работник и безусловно преданный России человек - этого
довольно. Разглагольствования богословов меня всегда очень мало
интересовали, вне зависимости от их конфессиальной принадлежности.
Теоретизировать можно долго, если теория - твой удел; но в каждодневном
биении сердца любая вера сводится к нескольким простым и самым главным
словам. Я слушаю, князь.
Я еще помедлил, подбирая слова. Он смотрел ободряюще.
- У всех стадных животных, государь, существуют определенные нормы
поведения, направленные на непричинение неоправданного вреда друг другу и
на элементарное объединение усилий в совместных действиях. Нормы эти
возникают вполне стихийно - так срабатывает в коллективе инстинкт
самосохранения. Человеческая этика, в любой из ее разновидностей, является
не более чем очередной стадией усложнения этих норм ровно в той мере, в
какой человек является очередной стадией усложнения животного мира. Однако
индивидуалистический, амбициозный рассудок, возникший у человека волею
природы, встал у этих норм на пути. Оттого-то и потребовалось подпирать их
разнообразными выдуманными сакральными авторитетами, лежащими как бы вне
вида Хомо Сапиенс, как бы выше его. И тем не менее, сколь бы ни был
авторитетен тот или иной божественный источник призывов к добру и
состраданию, всегда находились люди, для которых призывы эти были пустым
звуком, ритуальной игрой. С другой стороны, всегда находились люди, которым
не требовалась ни сакрализация ни ритуализация этики; в простоте своей они
вообще не могут вести себя неэтично, им органически мерзок обман,
отвратительно и чуждо насилие... И то, и другое - игра генов. Один человек
талантлив в скрипичной игре, другой - в раскрывании тайн атомных ядер,
третий - в обмане, четвертый - в творении добра. Но только через четвертых
в полной мере проявляется генетически запрограммированное стремление вида
сберечь себя. Мы убеждены, что все создатели этических религий, в том числе
и мировых - буддизма, христианства, ислама - принадлежали к этим четвертым.
Ведь, в сущности, их требования сводятся к одному интегральному постулату:
благо ближнего превыше моего. Ибо "я", "мой" обозначает индивидуальные,
эгоистические амбиции, а "ближний", любой, все равно какой, персонифицирует
вид Хомо. Расхождения начинаются уже на ритуальном уровне, там, где этот
основной биологический догмат приходится вписывать в контекст конкретной
цивилизации, конкретной социальной структуры. Но беда этических религий
была в том, что они, дабы утвердиться и завоевать массы, должны были тем
или иным способом срастаться с аппаратом насилия - государством, и, начиная
включать в себя заповеди требования насилия, в той или иной степени
превращались в в свою противоположность. Всякая религия стремилась стать
государственной, потому что в этой ситуации все ее враги оказывались
врагами государства с его мощным аппаратом подавления, армией и сыском. Но
в этой же ситуации всех врагов государства религии приходилось объявлять
своими врагами - и происходил непоправимый этический надлом. Это хорошо
подтверждается тем, что, чем позже возникала религия, то есть чем более
развитые, жесткие и сильные государственные структуры существовали в мире к
моменту ее возникновения - тем большую огосударственность религия
демонстрирует. От довольно-таки отстраненного буддизма через христианство,
претендовавшее на главенство над светскими государями, к создавшему целый
ряд прямых теократий исламу.
- Очень логично,- сказал император. Он слушал внимательно, чуть подавшись
вперед и не сводя пристальных глаз с моего лица. Вяло дымились забытые
сигареты.
- Мы полностью отказались от какого бы то ни было ритуала. Мы совершенно не
стремимся к организованному взаимодействию со светской властью. Мы
апеллируем, по сути, лишь к тем, кого я назвал четвертыми - к людям с
этической доминантой в поведении. Им во все времена жилось не легко,
нелегко и теперь. Они совершенно непроизвольно принимают на себя первый
удар при любых социальных встрясках, до последнего пытаясь стоять между
теми, кто рвется резать друг друга - и потому, зачастую, их режут и те и
другие. Они часто выглядят и оказываются слабее и беспомощнее в бытовых
дрязгах... Мы собираем их, вооружаем знаниями, объясняем им их роль в жизни
вида, закаляем способность проявлять абстрактную доброту чувств в
конкретной доброте поведения. Мы стараемся также облегчить и сделать
почетным уподобление этим людям для тех, кто не обладает ярко выраженной
этической доминантой, но по тем или иным причинам склоняется к ней. Это
немало.
- Чем же заняты ваши... уж не знаю, как и сказать... теоретики?
- О, у них хватает дел. Ну, например. Сказать: благо ближнего важнее - это
просто. Просто и претворить эти слова в жизнь, когда с ближним вы на
необитаемом острове. Но в суетном нашем мире, где ближних у нас уж всяко
больше одного, ежечасно перед человеком встают проблемы куда сложнее тех,
что решают математики в задачах о многих телах.
- Неужели и здесь вы считаете возможным выработать некие правила?
- Правила - никоим образом, государь. Но психологические рекомендации -
безусловно. Определенные тренинги, медитативные практики... но я не силен в
этом, государь, прошу простить.
- Хорошо.- он наконец стряхнул в пепельницу длинный белый хвостик пепла,
уже изогнувшийся под собственной тяжестью.- Я как-то упустил... Ведь
коммунизм начинался как экономическая теория.
- О! - я пренебрежительно махнул рукой.- Ополоумевшая от барахла Европа!
Похоже, Марксу поначалу и в голову ничего не шло, кроме чужих паровых
котлов и миллионных состояний! "Бьет час капиталистической собственности.
Экспроприаторов экспроприируют"! В том, что коммунисты отказались от
вульгарной идеи обобществления собственности и поднялись к идее
обобществления интересов - львиная заслуга коммунистов вашей державы,
государь.
- Ленин... - осторожно, будто пробуя слово на вкус, произнес император.
- Да.
- Обобществление интересов - это звучит как-то... настораживающе
двусмысленно.
- Простите, государь, но даже слово "архангел" становится бранным, когда
его произносит сатана. Речь идет, разумеется, не о том, чтобы всем навязать
один общий интерес, а о том, чтобы всякий индивидуальный интерес учитывал
интересы окружающих и, с другой стороны, чтобы всякий индивидуальный
интерес, весь их спектр, был равно важным и уважаемым для всех. Это -
идеал, конечно... как и всякий религиозный идеал.
- В молодости я читал какие-то работы Ленина, но признаюсь, князь, они не
заинтересовали меня, не увлекли.
Я помедлил.
- Рискну предположить, государь, что в ту пору вы были молоды и
самоуверенны. Жизнь представлялась веселой, азартной игрой, в которой все
козыри у вас в руках.
- Возможно,- император улыбнулся уголками губ.- При иных обстоятельствах я
с удовольствием побеседовал бы с вами об этом, вы изрядный собеседник. Но
сперва покончим с тем, что начали. В изложенном вами я не вижу религиозного
элемента. Вполне здравое, вполне материалистическое, черезвычайно
гуманистическое этическое учение, и только. Через несколько минут вы
поймете, почему я так этим интересуюсь. Скажите мне вот что. Возможен ли
религиозный фанатизм в коммунизме, и какие формы он может принять, коль
скоро сам коммунизм религиозного элемента, как мне кажется, не имеет?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28