По правде сказать, у меня у самого
слипались глаза; разомлел, размяк. Когда Поля в ночной рубашке вдруг вошла
в столовую, я даже не понял, почему она движется, словно слепая.
Она плакала. Плакала беззвучно и горько. Попыталась что-то сказать - и не
смогла. Вытерла лицо ладонью, шмыгнула. Мы сидели, окаменев.
- Папенька...- горлом сказала она.- Папенька, твоего коммуниста застрелили!
- Что?! - крикнул я, вскакивая. Чашка, резко звякнув о блюдце опрокинулась,
и густой чай, благоухающий мятой, хлынул на скатерть.
Приемник стоял у Поли на подушке. Диктор вещал: "...Приблизительно в
двадцать один двадцать. Один или двое неизвестных, подкараулив патриарха
поблизости от входа в дом, сделали несколько выстрелов, вырвали портфель,
который патриарх нес в руке и, пользуясь темнотой и относительным безлюдьем
на улице, скрылись. В тяжелом состоянии потерпевший доставлен в
больницу..."
Жив. Еще жив. Хоть бы он остался жив.
Это не могло быть случайностью. Почти не могло.
Кому я говорил, что собираюсь консультироваться с патриархом? Министру и
Ламсдорфу...
И Стасе.
Не может быть. Не может быть. Быть не может!!!
Я затравленно зыркнул вокруг. Поля плакала. Лиза, тоже прибежавшая сюда,
стояла в дверях, прижав кулак к губам.
- Мне нужно поговорить по телефону. Выйдите отсюда.
- Папчик...
- Выйдите! - проревел я. Их как ветром сдуло, дверь плотно закрылась. Я
сорвал трубку.
У Стаси играла музыка.
- Стася...
- Ой, ты откуда?
- Из дома.
- Это что-то новое. Добрый это знак или наоборот? - у нее был совершенно
трезвый голос, хорошо. А вот сипловатый баритон, громко спросивший поодаль
от микрофона что-то вроде "Кто то ест?", выдавал изрядный градус.
Натурально, коньяк трескает. Наверное, уже до второй бутылки добрался. "Это
мой муж",- по-русски произнесла Стася, и словно какой-то автоген дунул мне
в сердце пламенем острым и твердым.
- А мы тут, Саша, сидим без тебя, вспоминаем былую лирику, планируем
будущие дела...
- Только не увлекайся лирикой.
- Я даже не курю. Представляешь, он берет у меня в "Нэ эгинэла" целую
подборку, строк на семьсот!
- Поздравляю. Стася, ты...
- Я хочу взять русский псевдоним. Можно использовать твою фамилию?
- Мы из Гедиминовичей. Это будет претенциозно, особенно для Польши. Стася,
послушай...
- А девичью фамилию Лизы?
- Об этом надо спросить у нее.
- Значит, нельзя,- вздохнула она.
- Стасенька, ты никому не говорила о том, куда я собираюсь лететь?
- Нет, милый.- голос у нее сразу посерьезнел.- Что-то случилось?
- Ты уверена?
- Да кому я могла? Я даже не выходила, а с Янушем у нас совершенно иные
темы.
- Может, по телефону?
- Я ни с кем не разговаривала по телефону,- она уже начала раздражаться.-
Честное слово, никому, Саша. Хватит.
- Ну, хорошо... - я с силой потер лицо свободной ладонью.- Все в порядке,
извини.
Было чудовищно стыдно, невыносимо. За то, что ляпнулось в голову.
- Стасик... Ты очень хорошая. Спасибо тебе.
- Саша,- у нее, кажется, перехватило горло.- Саша. Я ведь так и не знаю,
как ты ко мне относишься. Ты меня хоть немножко любишь?
- Да, сказал я одними губами. Да,да,да,да!!
Она помолчала.
- Ты меня слышишь?
- Да,- сказал я в слух.- Да. И вот еще что. Ты не говори ему, кто я. В
смысле, где я работаю.
- Почему?
- Ну, вдруг это помешает публикации.
- Какой ты смешной,- опять сказала она.- Почему же помешает?
- Ну... - я не знал, как выразиться потактичнее.- Он вроде как увлечен
национальными проблемами слегка чересчур...
- Ты что,- голос у нее снова изменился, снова стал резким и враждебным,-
обо всех моих друзьях по своим досье теперь справляться будешь? Он в
какой-нибудь картотеке неблагонадежных у вас, что ли? Какая гадость! - и
она швырнула трубку.
Хлоп-хлоп-хлоп.
Позаботился.
Слов-то таких откуда нахваталась. "Неблагонадежных..." Меньше надо
исторической макулатуры читать...
Не верю. Не может быть.
Неужели случайность?
Таких - не бывает.
Я снова поднял трубку.
- Барышня, когда у вас ближайший рейс на Симбирск?
Симбирск
1
В оранжевой рассветной дымке распахивался под нами Симбирск - между ясным,
светлее неба, зеркалом Волги, даже с этой высоты просторной, как океан, и
лентой Свияги, причудливым ровным серпантином петляющей по холмистой
равнине волжского правобережья. Небольшой, но великий город. Когда-то он
был крайним восточным форпостом засечной черты, прикрывавшей выдвинутые при
Алексее Михайловиче в эту степную даль рубежи страны. Мне всегда казалось
неслучайным, что именно здесь за двести лет до рождения первого патриарха
коммунистов России получил коленом под зад пьяный тать Сенька - выдавленный
из Персии, выдавленный с Каспия, безо всяких угрызений удумавший было
погулять, раз такое дело, по родной землице, вербуя рати посулами свобод и,
как выразился бы какой-нибудь Нечаев, будущего справедливого общественного
строя: "Режь, кого хошь - воля!" Но насилие не прошло здесь уже тогда. Аура
такая, что ли... еще одно сердце России. Иногда мне казалось, что вся эта
неохватная, как космос, держава состоит из одних сердец - то в такт, то
чуть в разнобой они колотятся неустанно, мощно и всегда взволнованно.
И вот насилие, безобразное, словно проказа, проникло сюда.
Неужели и впрямь мутантный вирус?
Невесомым бумажным голубем семисотместная громада спланировала на бетон и
замерла в сотне метров от здания вокзала. Безмятежная заря цвела вполнеба,
когда мы вышли на вольный воздух. Длинная вереница рейсовых автобусов
быстро всосала пролившееся из утробы лайнера людское море и, фырча,
распалась - кто в Симбирск, кто в Ишеевку, кто куда.
До центра Симбирска езды было с четверть часа.
Я отправил группу "Добро" в гостиницу, где всех нас ожидали номера, а сам
пошел по городу, безлюдному и неподвижному в эту рань. Всплыл алый диск, и
спящие дома млели в розовом свете; чуть курилось над лужайками
Карамзинского сквера розовое марево, пропитанное истомным настоем
отцветающей сирени. Сколько сиреневых поколений сменилось с той поры, как
тут гулял великий историк? Обаятельно неуклюжий, будто теленок, длинный
дом, в котором родился автор "Обломова", улыбнулся мне топазовыми отсветами
старомодных окон. По бывшей Стрелецкой, ныне Ленина, мимо принадлежащего
патриаршеству института императивной бихевиористики вышел к Старому Венцу.
Дальше хода не было - откос и буйный, слепящий волжский разлет.
Левое крыло института, выстроенного в тон сохранившимся, как были, зданиям
улицы, упиралось в дом Прибыловского, во флигеле которого появился на свет
первый патриарх.
Было все же что-то неизбывно русское и, не побоюсь выспереннего слова -
соборное в осуществленной им удивительной трансформации. Он верно угадал
подноготный смысл вскружившего многим головы так называемого экономического
учения, вся предписывающая часть которого, в отличие от достаточно глубокой
описывающей, сводилась, если отрешиться от прекраснодушных, таких понятных
и таких нелепых грез об очередном будущем справедливом строе, к фразе, с
античных времен присущей всем бандитам, поигрывающим в благородство и тем
загодя подкупающим бедняков в надежде, буде понадобится, получать у них
кров и хлеб: отнимем у тех, у кого есть, и отдадим тем, у кого нет.
Разумеется - все ж таки девятнадцатый век! - с массой интеллигентских
оговорок: то, что экспроприировано у народа; то, что нажито неправедным
путем... как будто, хоть на миг опустившись с теоретических высей на
грешную землю и вспомнив о человеческой природе, можно вообразить, что в
кровавой горячке изъятий кто-то станет и сможет разбираться, что нажито
праведно, а что - нет. Логика будет обратной: у кого есть - тот и
неправеден, вот что ревет толпа всегда, начиная от первых христиан, от
Ликурговых реформ, и нет в том ее вины, это действительно самый простой
критерий, обеспечивающий мгновенное срабатывание в двоичной системе "да -
нет"; в толпе все равны и просты, и спешат построить справедливый строй,
пока толпа жива, и поэтому не могут не требовать действий быстрых, простых
и равных по отношению ко всем, двоичный код - максимум сложности, до
которого толпа способна подняться.
Да, изначально концентрация имуществ и средств шла насилием, грабежом,
зверством неслыханным - но, когда она завершается, и фавориты тысячелетнего
забега определились, ломать им ноги на финишной прямой, и ровно тем же
зверством отбирать у тех, кому когда-то как-то - все равно, когда и как -
досталось, отдавая деньги, станки, месторождения, угодья, территории тем, у
кого сейчас их мало или нет совсем, значит принуждать историю делать второй
шаг на одном и том же месте; а потом, возможно, еще один, и еще, и еще,
ввергая социум в череду нарастающих автоколебаний сродни тем, от которых
погиб Кисленко, а у нее одна развязка: полное разрушение молекулярной
структуры, полное истребление и победителей, и побежденных. И что проку
лить нынешним обездоленным уксус в кровь, дразнить, как собак до
исступления дразнят, твердя о восстановлении исторической справедливости!
История не знает справедливости, как не знает ее вся природа. Справедлива
ли гравитационная постоянная? Несправедлив ли дрейф материков? Даже люди не
бывают справедливы и несправедливы; они могут быть милосердны и
безжалостны, щедры или скупы, дальновидны или ослеплены, радушны или
равнодушны, но справедливость - такая же игра витающего среди абстракций
ума, как идеальный газ, как корень квадратный из минус единицы.
И вот он взял те формулы учения, что не несли в себе ни проскрипций, с
которых еще во времена она начинал в Риме каждый очередной император, ни
розового бреда об основанном на совместном владении грядущем справедливом
устройстве, выдернул оттуда длинную, как ленточный червь, цепь
предназначенных стать общими рельсов, кранов, плугов, котлов, шатунов и
кривошипов, и заменил их душой. Как будто люди заботятся друг о друге
шатунами и кривошипами! Будь у одного паровоза хоть тысяча юридических
владельцев, одновременных или поочередных, реально владеет им либо
машинист, либо тот, кто стоит над машинистом с винтовкой в руке. Люди
заботятся друг о друге желаниями и поступками и, если достаточно большая
часть людей постоянно помнит, что каждое насилие, каждый корыстный обман,
каждое неуважение подвергают риску весь род людской, уменьшая его шансы
выстоять в такой несправедливой, мертвой, вакуумной, атомной, лучевой,
бактериальной Вселенной - какая разница, кому принадлежит паровоз?
Да, люди способны к этому в разной степени, люди - разные. Но лучше уж
знать, кто чего стоит,нежели средствами государственного насилия заставлять
всех быть с виду единообразными альтруистами, а в сущности - просто
притворяться и лишь звоночка ждать, чтобы броситься друг на друга... Да,
некоторые люди к этому пока неспособны совсем. Они до сих пор иногда
стреляют.
Зачем, господи, зачем они до сих пор стреляют?!
Я и не заметил, как присел покурить на дощатую лавочку у крыльца. Там
теперь музей. А в самом доме Прибыловского вот уж почти век - центральные
учреждения патриаршества.
Отсюда вчера вечером вышел шестой, и в мыслях не держа, что не дойдет до
своей квартиры.
Зачем они стреляют?
"Найди их и убей".
Пора.
2
Я представился, показав удостоверение. Стремительно застегивая верхнюю
пуговицу кителя, дежурный вскочил.
- Вас ждут, господин полковник. Нас еще с вечера предупредили из
министерства.
- Кто ведет следствие?
- Майор Усольцев. Комната девять.
Усольцев был еще сравнительно молод, но узкое, постное лицо с цепкими
глазами выдавало опытного и настырного сыскаря. Если такой возьмет след -
его уже не собьешь.
- Я никаким образом не собираюсь ущемлять ваших прав,- обменявшись с ним
рукопожатием, сразу сказал я.- Я не собираюсь даже контролировать вас. Меня
просто интересует это дело. Есть основания полагать, что оно связано с
гибелью "Цесаревича".
- Вот как,- помолчав и собравшись с мыслями, проговорил Усольцев.- Тогда
все ясно. То есть, конечно, не все... Какова природа этой связи, вы можете
хотя бы намекнуть?
- Если бы это облегчило поиски стрелявшего, я бы это сделал. Но покамест не
стану вас путать, не обессудьте. Все очень неопределенно.
- Хорошо, господин полковник, тогда оставим это,- он опять помолчал.-
Стрелявших было дворе. Жизнь патриарха, по видимому, вне опасности, но
состояние очень тяжелое, и он до сих пор без сознания. Пять попаданий -
просто чудо, что ни одного смертельного... Присаживайтесь здесь. Вот
пепельница, если угодно. Вы завтракали? Я могу приказать принести чаю...
- А вы - завтракали? - улыбнулся я. Он смущенно провел ладонью по не по
возрасту редким волосам.
- Я ужинал в четыре утра, так что это вполне сойдет за завтрак.
- Я перекусил в гравилете. Мотив?
- В сущности, нет мотива.
Ага, подумал я.
- Сначала мы полагали, что это какое-то странное ограбление, но через два
часа после дела портфель патриарха был найден на улице, под кустами
Московского бульвара.
- Он был открыт?
- Да, но, судя по всему, из него ничего не было взято. Хотя в нем рылись, и
на одной из бумаг мы нашли отпечаток мизинца. Портфель отброшен, словно на
бегу или из авто, часть бумаг вывалилась на землю.
- Что вообще в портфеле?
- Ничего заманчивого для грабителей. Кисок рукописи, над которой работает
патриарх. Личные дела претендентов на освобождающуюся должность заведующего
лабораторией этического аутокондиционирования при патриаршестве - прежний
завлаб избран депутатом Думы. Сборник адаптированных для детей
скандинавских саг в переводе Уле Ванганена - секретарь патриарха показал,
что патриарх купил сборник вчера днем, в подарок внуку. Финансовый отчет
ризничего...
- возможно, грабители полагали, что там есть нечто более ценное, а
убедившись в ошибке, избавились от улики.
- Это единственное, что приходит на ум. Но кому в здравом уме шарахнет в
голову, что патриарх носит в портфеле бриллианты или наркотики?
- Возможно, ограбление - лишь маскировка политической акции? - спросил я.
Усольцев пожал плечами и ответил:
- На редкость бездарная.
- А возможно, некто был не в здравом уме?
Майор помолчал с отсутствующим видом.
- Эту реплику, господин полковник, такую многозначительную и загадочную, я
отношу на счет той информации, которой вы, вероятно, располагаете, а я -
нет. Ничего ответить вам не могу.
- Господин майор, вы поняли меня превратно! - сказал я, а сам подумал:
какой ершистый.- Я имел лишь в виду осведомиться, не было ли в городе в
последнее время каких-то иных, менее значительных происшествий< связанных с
необъяснимым вандализмом, неспровоцированной агрессией и так далее.
Возможно, просто действовал маньяк!
Усольцев несколько секунд испытующе глядел мне в лицо, а потом вдруг широко
улыбнулся, как бы прося прощения за вспышку. И я смущенно подумал, что, не
дай бог, он мог расценить мои слова о неспровоцированной агрессии как намек
на свое собственное поведение. Мне совсем не хотелось его обижать. Он мне
нравился.
- Мне это не приходило в голову,- признался он,- но, видимо, потому, что я
доподлинно знаю, таких инцидентов в городе не было. Что же до маньяка,
то... во-первых, у нас их два, а это уже редчайший случай - чтобы два
маньяка действовали совместно. Во-вторых, дело было не импульсивным, а
подготовленным. От патриаршества до дома патриарха менее получаса ходьбы, и
в хорошую погоду патриарх, разумеется, не пользовался авто. Покушение было
осуществлено в самом удобном для этого месте, в сквере, примыкающем к
жилому кварталу, где расположен дом патриарха - там темнее и безлюднее, чем
где либо еще на маршруте от патриаршества до дома; и маньяки явно уже
отследили, как патриарх ходит и когда. Расположились они тоже не случайным
образом, а это значит, что они явно профессионалы, по крайней мере - один
из них.
С этими словами Усольцев встал; подойдя к столу, взял одну из бумаг и
принес мне. Это был реконструированный по показателям немногих свидетелей
план - кто как стоял, кто как перемещался; красным пунктиром были нанесены
трассы выстрелов - их было восемь; красными крестиками - места, где
находился патриарх в моменты попаданий, их было пять; он еще пытался
бежать, потом полз, и жирным красным кружком было обозначено место, где он
замер. Я смотрел, и вся картина этой отчаянной трех- или четырехсекундной
битвы одного безоружного с двумя вооруженными ярче яви стояла у меня перед
глазами; зубы скрипнули от жалости к нему и ненависти к ним.
"Найди их и убей".
Да, они очень правильно встали. После первого выстрела патриарх побежал -
прямо на второго, и сразу напоролся на пулю, пробившую правое легкое.
А вот стреляли они неважно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28