- Вот. "Почему самые талантливые натуры в нашей жизни не
дают того, что они, наверное, дали бы в Европе? Вероятно, причина
в общем низком уровне интеллектуального развития; успех слишком
легок, нет стимулов, точек опоры, нет пищи для сравнения, нет
ничего, что бы поощряло развитие умов и характеров; вот почему
самые одаренные натуры долго остаются детьми, подающими большие
надежды, чтобы сразу затем, без перехода, стать стариками,
ворчливыми и выжившими из ума". Вот бублик.
- Это что еще за клевета? - деловито осведомился Симагин,
принимая у нее кр-рэндель. Ася молча показала ему тертую,
трепаную обложку: "При дворе двух императоров", записки А. Ф.
Тютчевой, Москва, двадцать восьмой год. - Болтает баба, - сказал
Симагин и слизнул кусочек масла, грозивший сорваться с бублика на
стол. - Успех ей легок... Проехалась бы на работу - с работы в
"пик". Да через весь город. А потом по очередям! - он разошелся,
Ася морщила нос от сдерживаемого смеха. - Неактуально! - вынес
Симагин вердикт и даже прихлопнул ладонью по столу для вящей
вескости.
- Пей, - проговорила Ася нежно. - Остынет.
Он послушно отхлебнул и обжегся, но виду не подал.
- А Вербицкого ты бросила? - спросил он, отдышавшись
украдкой.
- Угу.
- Тебе ж нравилось то, что я раньше давал, - насупился он. -
Из школьного... Сама говорила: какой одаренный.
- Он был талантлив, бесспорно, - сухо ответила Ася. - Мне
действительно нравилось, Андрей. Но теперь что-то ушло.
- Ребенком быть перестал, - ехидно ввернул Симагин и укусил
бублик, испачкав в масле кончик носа. Вытер тыльной стороной
ладони.
- Кстати, может быть, - Ася серьезно глянула на него. -
Слова, слова, а под ними - скука.
- А это - не скука?! - уже не на шутку возмутился Симагин,
тряся обеими руками в сторону Тютчевой. - Того нет, этого нет...
- Да ты что - совсем тупой? - разъярилась Ася. - Сравнил! -
она поспешно залистала книгу. - Вот послушай сюда. Какой глаз,
какая четкость! Мозгом же думала, а не карманом... Ага, вот. Это
про Николая. "Это был худший вид угнетения - угнетение,
убежденное в том, что оно может и должно распространяться не
только на внешние формы управления страной, но и на частную жизнь
народа, на его мысль, на его совесть, и что оно имеет право из
великой нации сделать автомат..." Ах, почему мне бог не дал!
- Она славянофилкой числится, да? - спросил Симагин.
- Тьфу! Классификатор! Она умница, и все! - Ася перевернула
страницу. - "Отсюда всеобщее оцепенение умов, глубокая
деморализация всех разрядов чиновничества, безвыходная инертность
народа в целом. Вот что сделал этот человек, который был глубоко
и религиозно убежден в том, что он всю жизнь посвящает благу
родины, который проводил за работой восемнадцать часов в сутки.
Он лишь нагромоздил вокруг своей бесконтрольной власти груду
колоссальных злоупотреблений, тем более пагубных, что извне они
прикрывались официальной законностью и что ни общественное
мнение, ни частная инициатива не имели права на них указать, ни
возможности с ними бороться. И вот, когда наступил час испытания,
вся блестящая фантасмагория этого величественного царствования
рассеялась, как дым". Дай куснуть, тоже хочу. Ты так аппетитно
лопаешь...
Да, - грустно согласился Симагин, протягивая ей остаток
кр-рэнделя. - Крымского поражения я этому паразиту все детство
простить не могу. - И, совсем ерничая, добавил: - Проливы опять
же...
- Да ну тебя, - с готовностью улыбнувшись, Ася аккуратно
откусила у него из руки. Нет, подумала она. Сейчас вовремя. Тоже
в кавычках - как бы в струю. Упрекнуть прямо она так и не могла.
Да и не в чем, не в чем. Не в чем, хоть плачь. Но ведь не только
он ее создал. И она его. И когда он распоряжается собой - значит,
и ею. Всем, что в нем от нее. А это нечестно. Хотя упрекнуть
нельзя. Тогда подучится, что она создавала его для себя Корыстно.
А это неправда. Для него. И для всех. И он может Делать, что
хочет. Но ведь больно - он должен знать. Ведь смертельно потерять
ту громадную, главную часть себя, которую он унесет, если уйдет.
Но упрекнуть нельзя. Только в кавычках
- А вот еще мудрая мысль, - сказала она. - Еще более Древняя
и потому еще более мудрая, - и она на память медленно проговорила
из Экклезиаст: "Иной человек трудится мудро со знанием и успехом,
и, умерев, должен отдать все человеку' не трудившемуся в том, как
бы часть себя, - она, словно заклиная заглянула Симагину в глаза:
- И это суета и зло великое".
Обидела, с ужасом подумала она, еще не договорив. Его лицо
смерзлось, ушло. Она задохнулась от ненависти к себе. Тщеславная
бестактная дура! Симагин спрятался в чашку с чаем - обеими руками
поднес ко рту, почти нахлобучил на лицо, шумно прихлебнул и
сказал:
- Вкусный какой.
Она хотела что-то нейтральное ответить, но не нашлась Он
опустил чашку и некоторое время смотрел, как млеет за окном белая
ночь. Потом попросил вдруг:
- А теперь, Асенька, (еще это напомни, пожалуйста, ну -
указательными пальцами он растянул глаза к вискам, шутливо
изобразив монголоидность. - Про ларцы.
У Аси гора с плеч свалилась. Не то с досадой, не то с
облегчением - но уж во всяком случае, с радостью - подумала она,
что он ее просто не понял. Отнес ее слова совсем не к тому.
Потому что думал совсем не о том. Потому что о той не думал. Ну и
слава богу. Смеясь, она метнулась в комнату и уже через мгновение
неслась обратно, листая томик древнекитайской философии Но
Симагин сидел нахохлившись. Тут до нее дошло, что, значит, и она
чего-то не поняла, попала своими кавычками во что-то больное.
- "О взламывании ларцов!" - театрально объявила она и села у
ног Симагина, виском - с трудом удержавшись, чтобы не грудью -
прижавшись к его колену. Он положил ладонь ей на голову - но не
так. Благодарно, но отстраненно. Он был не здесь. Совсем
стемнело, и она едва различала буквы. - "Чтобы уберечься от
воров, считают необходимым завязывать веревками, ставить засовы и
запирать замки. Это обычно называют мудростью. Однако, когда
приходит сильный вор, то он кладет на плечо сундук, ларец или
мешок и уходит. Не значит ли это, что называемое мудростью
является лишь собиранием добра для сильного вора?" - она вещала с
трагической аффектацией, но Симагин был уже вне игры. А когда она
мельком глянула вверх, то увидела, что он по-прежнему бесстрастно
смотрит в наполненное пепельным свечением окно. - "Между четырьмя
границами государства везде соблюдались совершенные, мудрые
законы. И все-таки однажды министр Тянь Чэнцзы убил правителя и
украл его государство. Но разве он украл одно лишь государство?
Он украл его вместе с его совершенными, мудрыми законами.
Поэтому, несмотря на то, что Тянь Чэнцзы прослыл как вор и
разбойник, правил он в полном покое. Не значит ли это, что
государство и его совершенные, мудрые законы, когда он украл их,
лишь охраняли его, вора и разбойника? Разбираясь в этом..."
- Спасибо, Асенька, - спокойно сказал Симагин. - Какая ты
умница. Как Тютчева.
Она осеклась. Опять заглянула ему в лицо - но он уже
улыбался и встречал ее взгляд своим. Уже вернулся оттуда, куда
вдруг улетел, не предупредив.
- Что теперь угодно принцу? - спросила она. - Прочесть?
Сыграть? Сплясать? В программе танец семи покрывал.
Он не ответил, и молчание опять казалось каким-то неловким.
- Работать еще будешь? - спросила она, вставая.
- Работать... - проговорил он со странной интонацией. - Если
все время работать, подумать не успеешь. Она, снова чуть
тревожась, пожала плечами:
- Тогда я стелю?
- Угу, - ответил он. - Посуду я сполосну.
Выходя из кухни, она оглянулась. Он, пересев вплотную к
окну, снова уставился наружу. На высоте окон, тяжелыми черными
сгустками скользя в серо-синем подспудном свечении, мотались
чайки - добывали майских жуков.
Когда минут через двадцать Ася вернулась, в кухне горела
лампа, и Симагин, спиной к ослепшему провалу окна, сдвинув
грязную посуду на край, торопливо строчил на листке бумаги.
Карандаш прерывисто шипел в ночной тишине. На звук шагов Симагин
поднял глаза.
- Понимаешь, если "ро" действительно функция, то... это
очень интересно. Надо посчитать.
- Чаю налить еще? - спросила Ася спокойно.
- Нет, я скоро.
- Тогда я ложусь.
Три секунды. Прости, Асенька, - с виноватой, но мимолетной
улыбкой он снова ткнулся в свои листки. - Вдруг пришло...
- Ты успел подумать, о чем хотел?
Симагин не ответил, не поднял головы - только карандаш
запнулся.
Успел? - после паузы повторила она. Он все-таки вскинул
беззащитные глаза.
Ох, Аська, - выговорил он. - Я же все понимаю.
Непредсказуемость последствий есть фундаментальный принцип и
главнейшее условие всякого развития. Убрать его - все равно, что
лишить эволюцию мутаций. Так и плавали бы мы спокойненько в виде
органической мути... да и муть бы уже прокисла, ведь что не
развивается, то гибнет. Нужны скачки. Но ты не представляешь, - у
него даже голос задрожал от волнения и потусторонней тревоги, -
как хочется, чтобы... чтобы все было только хорошо!
Нежность и желание затягивали Асю горячим водоворотом.
Ребенок мой, подумала она. Любимый мой ребенок. Ну как тебя
успокоить? И, помедлив секунду, детским голосочком вдруг запела
обращенную к Христу арию Магдалины из знаменитейшего во времена
ее детства зонга: "Ай донт ноу хау ту лав хим..." Симагин
заулыбался, а потом, даже не выпустив карандаш - тот так и
остался торчать из его пальцев здоровенным граненым гвоздем, -
раскинул руки и обвис, свесив голову набок, высунув язык и смешно
вылупив глаза: распяли, мол. Ася засмеялась, видя, как оттаяло
его отрешенное лицо, и пошла из кухни.
2
- Не заходи туда! - крикнул Ляпишев утробно. Вербицкий
отшатнулся, вытолкнув из пальцев потертую львиную морду дверной
ручки. - Он с Алей.
- Если мужчина не липнет к женщине, оставшись с нею
наедине, - вкрадчиво пояснила Евгения, - он ее оскорбляет.
- Жаль, - сказал Вербицкий. - Я говорил о его вещи с
Косачевым. Старик подрядился помочь.
- Мы другого и не ожидали, - проговорила Евгения.
- Косачев тебя еще терпит? - спросил Ляпишев. Вербицкий
пожал плечами.
Его не любили, и он это знал. То ли потому, что он был
здесь, за исключением Ляпишева, единственным профессионалом. То
ли потому, что слишком часто просили его помощи, когда надо было
дотянуть или пробить рукопись. То ли потому, что за пять лет сам
он сумел сделать - и продать! - три повести и десяток рассказов.
То ли потому, что он презирал их.
Одни и те же сплетни, дрязги, замыслы, которые не удаются
из-за дефицита времени, редакторского непонимания, а то и личных
психологических нюансов - "старик, пока лежу, гениальный текст
перед глазами, а за столом все рассыпается..." Раньше не умели
писать, какой социализм хороший, теперь не умеют писать, какой
Сталин плохой. Проморгали момент, когда подростки в парадняках
перестали бренчать "Корнет Оболенский, налейте вина" и стали
бренчать "А я съем бутылочку, взгромоздюсь на милочку". Теперь
шлют убогие соображения на несуществующий адрес. И не туда, куда
направляют издательства. И не туда, где впопыхах перекидывает
страницы реальный читатель. В пустоту.
Беспокоить Грига, конечно, не следовало. Не так давно он
подобным же манером уединился то ли с журналисткой, то ли с
публицисткой, и нагрянула жена. Бывает. Но какой-то шутник,
оставшийся неизвестным, направил ее точнехонько. Григ,
развлекавший даму тем, что кругами гулял по комнате на
четвереньках - на его голой спине, как горбы на верблюде,
тряслись два полных бокала, и он на спор старался не пролить ни
капли - узнал супругу, нетвердо встал и, заглушая звон и плеск,
радостно воскликнул: "Заинька пришла!"
Мысль о том, что пока он, Вербицкий, выламывался перед
мэтром и лауреатом, расхваливая пошленькую новеллку приятеля, сам
приятель - выпускник двух университетов, работающий кочегаром и
посвятивший себя бессрочному вынашиванию грандиозной тетралогии
об Ироде Великом - хихикал в это время с Алей, ощущалась, как
бальзам. Она была столь обидной, что совесть не посмеет теперь
даже пикнуть, если он, Вербицкий, подставит где-нибудь ногу
иродствующему кочегару. Совесть у Вербицкого еще пикала, он
ненавидел ее за это, частенько цитировал как бы в шутку Твена:
"Знаешь, Том, если б у меня была собака, назойливая, как совесть,
я бы ее отравил", - но ничего не мог поделать пока и вынужден
был, пользуясь каждым удобным случаем, глушить ее вот такими
припарками. Ведь даже не волновался, старательно растравлял себя
Вербицкий, не бросился навстречу, когда я вошел, - нет,
безмятежно увеселялся, уверенный, что не хватающий звезд с неба
работяга обслужит его, гения, в лучшем виде.. Н-ну ладно.
- Косачев меня не терпит уже давно, - сказал Вербицкий.
Косачев меня любит. Как сына.
Евгения, улыбаясь в свечном полумраке, поднесла мерцающий
бокал к мерцающим губам, но пить не стала - прикрылась им, как во
времена Леонардо дамы прикрывались веерами; эта улыбка в стиле
Моны Лизы и этот жест означали: вы не все знаете об отношении
вашего покровителя, а вот я, как всегда, знаю все. Дура.
Косачев. Это он вознес обуянного священным трепетом юнца на
Олимп, где обитают борцы за Человека. Они же властители дум,
целители душ, сеятели Разумного-Доброго-Вечного, превозмогатели
непонимания и невзгод, жизнью своею пишущие свой самый лучший и
самый светлый роман... Боже, в сотый раз подумал Вербицкий, какой
я кретин. Я конченый человек, ведь я даже Косачева ненавижу, и
именно за то, за что был ему благодарен по гроб жизни... Он
вспомнил дачу, с которой уехал полтора часа назад; два этажа, два
гаража... До пупа расстегнутая рубаха. Фиглярский золотообразный
крестище на заросшей крестьянским мохом груди. Старый болтун.
- Видите, - сказал Вербицкий, - какой я искренний. Вижу и
люблю вас за это, - томно произнесла Евгения. - Ведь
неискренность - это ненастоящее, рассудочное, искусственное. Вы
же знаете, я исповедую даосизм, я даоска до глубины души.
Ну, началось, с тоской подумал Вербицкий. Вот прямо только
что от Даодэцзина.
- Мне казалось, вы тоже к нему склонны. Но вы только пишите
и бегаете по издательствам. А есть вещи, которые обязан
прочувствовать каждый культурный человек.
- Да, конечно, обязан, - сокрушенно признал Вербицкий. Но
вот... Дао кэ дао фэйчан дао, - нараспев сказал он, - мин кэ мин
фэйчан мин... Вот вы это, наверное, понимаете. Я - ни в какую, -
Евгения захлопала глазами. - Наверное, потому что вы читали не по
переводам... Кстати, как "дао" пишется?
Евгения опять загадочно, но как-то бледновато, улыбнулась и
прикрылась бокалом.
Бесполезно искать спасения в лабиринтах знакомых систем, -
раздался голос сзади, и Вербицкий обернулся. Это был поэт Широков
- кареглазый, давно не мытый красавец с вечными напластованиями
перхоти на плечах. - Дао не знак. Дао - мироощущение. Единственно
творческое восприятие мира. Слияние со всем миром сразу и
спонтанное познание всей его самости внутри себя. Человек,
осознавший дао, становится тотальным творцом уже непосредственно
из акта осознания. Он может сказать о себе: я художник. Пусть я
не умею рисовать. Я не срифмовал и двух строк - но я поэт. Я
философ, хотя не читал ни одного трактата и читать не умею и не
хочу. Понимаете вы?
- Да... - ответил Вербицкий, изображая мыслительное усилие. -
Я знатный сталевар, герой социалистического труда, хотя всю жизнь
только лазию на Фудзияму и обратно... Правильно?
- Вы идиот, - надменно сказал поэт и удалился. Ляпишев
загоготал и показал Вербицкому большой палец.
- Вы действительно нынче не в настроении, - заметила Евгения
и улыбнулась с кошачьим коварством. - Что вам все-таки наговорил
Косачев?
Вербицкий пожал плечами и побрел к столу.
Доктор наук Вайсброд, вздумавший на склоне лет написать
назидательный роман из жизни советских ученых, смирно кушал
диетический салат. Его лысина блестела в свете свечей. Вот за это
меня не любят, подумал Вербицкий, за то, что сей гриб старый
принес рукопись именно мне. Как-то вышел на меня, попросил
прочесть и, если сочту возможным, подыскать площадку... Конечно,
я ему не скажу, что получился у него пшик.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29