Так они стояли с минуту.
- Откуда ты? - глупо спросил Симагин.
- А я оттуда, - ответил Антошка, не разнимая рук.
- Пошли! - Симагин внес Антошку в Антошкину комнату и
осторожно поставил на пол. Антошка озирался.
- Тут все как было, - сообщил он.
- Конечно. А ты что же, думал, тут другой мальчик живет?
- Откуда я знаю, - едва слышно пробормотал Антон. Симагин
сглотнул.
Антон нагнулся и вдруг, со стремительностью котенка нырнув
под диван, выволок за провод покрытый пылью планетоход.
- Вездеходик... - произнес он дрожащим голосом.
- Ты возьми его, - попросил Симагин.
Антон замотал головой, с испугом выпустив игрушку из рук.
- Мама выбросит... Симагин молчал.
- Мы с бабушкой гостили на даче у ее друзей, а когда
приехали, мама сказала, что ты не велел нам возвращаться, -
сказал Антошка, искоса глянул на Симагина и заплакал.
Это продолжалось недолго. Шмыгая носом, он виновато подошел
к Симагину и уткнулся горячим, влажным носом ему в живот. Симагин
положил ладони на Антошкину голову.
- Мама знает, что ты здесь?
- Нет, - ответил Антошка. Подумал и объяснил: - Я сказал,
что пойду в кино.
- В какое кино? - бессмысленно спросил Симагин. Антошка
помедлил и ответил:
- Еще не придумал.
Симагин сел и посадил сына себе на колени. Тот вцепился в
его руку изо всех сил.
- Как вы?
- Мы? Так... Бабушка болеет. Мама курит, дарит игрушки и
приходит поздно.
Симагин опять прижал его к себе.
- Ты должен заботиться о ней.
- Как?
- Ты должен ее слушаться. Чтоб она не волновалась лишнего.
- Я старался. Но тогда она стала говорить, что у Симагина я
от рук отбился, а теперь стал хороший.
- Это ничего, - сказал Симагин сквозь острый, режущий ком в
горле. - Это не со зла.
- А от чего?
- От боли.
- Боль - это болезнь?
- Да, - твердо ответил Симагин. - Это я точно знаю.
- Ты вылечишь маму? Симагин молчал.
- Ты еще не умеешь, - сказал Антошка, гладя его руку. - Я
ведь знаю - если бы умел, пошел бы и вылечил. Да?
- Да.
- Я все время жду, когда ты что-то сделаешь, и это кончится.
- Антошка помедлил. - А это не кончается.
- Да, Антон. Не кончается.
- А я могу тебе помочь?
- Конечно. Ты можешь заботиться о ней пока. Вместо меня.
Понимаешь, мне будет гораздо спокойнее, если я буду знать, что
рядом с нею мужчина, на которого я могу положиться.
- Хорошо, - серьезно сказал Антон. - Полагайся.
Он постепенно оттаивал, лицо его смягчилось, и вдруг он
заболтал ногой, пытаясь носком ботинка достать лежащий на боку
планетоход. Симагин, не выпуская Антошку, нагнулся и поднял
пультик. Планетоход начал перебирать резиновыми гусеницами,
крутясь на месте и уютно жужжа; одна из гусениц загребала воздух.
Он раскачивался из стороны в сторону, наконец, повалился на живот
и сразу пополз, уставя вперед низкий настойчивый лоб.
- Дай, - жадно сказал Антошка, протягивая обе руки. Симагин
вложил в них пульт. Планетоход, вращая лепесточком локатора,
объехал вокруг кресла, порыскал вправо-влево и остановился.
Антошка выпустил пульт, и с приглушенным стуком тот упал на
ковер.
- Нет, - сказал Антошка. - Знаешь... Неинтересно. Замерев,
Симагин ждал.
- У тебя было так, когда ты был мальчик? - спросил Антошка. -
Что все игрушки становятся скучными... - Он помедлил, подбирая
слово: - стыдными?
- Да, - сказал Симагин. - Было.
- Знаешь, пап, не могу забыть. Когда погиб дядя Витя, я в
тот же день играл в их аварию. Понимаешь? И у меня все спасались.
А ведь они по-настоящему погибли. Навсегда. А я в это играл. Я
только недавно понял, что все происходит по-настоящему и
навсегда. Ты меня понимаешь?
- Конечно, - тихо ответил Симагин.
- Играть стыдно, потому что чего захотел, то и стало. Но не
по-настоящему. А значит, этого и нет. И только ты такой глупый,
что притворяешься, будто есть. Сделать не можешь, а только
притворяешься. Понимаешь? Я это понял и пошел к тебе.
- Спасибо, Антон. Ты мне очень помог. Правда.
- Вот и хорошо, - сказал Антошка.
Он затрепыхался, и Симагин поспешно выпустил его. Антошка
съехал на пол с его колен, взял планетоход и бережно задвинул на
прежнее место. Поднялся и вдруг замер спиной к Симагину.
- А ты по нам скучаешь? - напряженно спросил он.
- Очень.
- Я спрошу, ладно?
- Конечно, Антон.
Он помедлил и совершенно чужим голосом спросил:
- Мама меня обманула?
Симагин смотрел ему в спину. Сын ждал ответа.
- Нет, - сказал Симагин. Антошка молчал. - Нет, Антон, не
обманула. Она сама верит в то, что говорит. Она больна.
- А ты веришь в то, что говоришь?
- Да.
- А ты здоров? Симагин сглотнул.
- Немножко здоров, - сказал он.
Антон начал поворачиваться к нему и вдруг завозился под
курточкой, расстегнул рубашку и достал из-за пазухи скрученную
школьную тетрадку с таблицей умножения на задней стороне обложки.
Протянул Симагину. Симагин взял. Тетрадка была теплой.
- Я написал рассказ, - проговорил Антон. - Про один
неразрешимый вопрос. Я когда вырасту, обязательно стану писатель
и решу их все. Я их ненавижу.
- Спасибо, - тихо проговорил Симагин, не решаясь открыть. - А
мама... читала?
- Нет. Я же не хочу, чтобы она опять плакала. А знаешь, пап.
Если я у тебя останусь, мама ведь за мной сюда придет. А?
- Нельзя так делать, - с трудом выговорил Симагин. Потом они
молча ехали в метро. Потом - в пустом трамвае. И тоже молчали,
обнимая друг друга. Зажужжала невесть откуда взявшаяся пчела и с
размаху ударилась о стекло. Заметалась.
- Глупая, - нежно сказал Антошка. - Все твои сестрички спят
давно, а ты что?
Симагин будто собственным телом ощущал боль и отчаяние
бессильных, смехотворно легковесных щелчков о непостижимую
прозрачную преграду. Он порылся в карманах, вырвал из блокнота
листок со старыми формулами и, свернув из него кулечек, поймал
пчелу. Попытался открыть окно, но окно, конечно же, не
открывалось- Пчела обреченно бесновалась внутри. Приговаривая
что-то ласковое и успокаивающее, Симагин подошел к дверям и,
когда на остановке они раскрылись, выпустил пчелу. Она косо пошла
вверх, мелькнула темным прочерком на фоне освещенных окон и
пропала.
Антон восхищенно смотрел на Симагина.
- Она не умрет? - спросил он. Симагин молчал. - Папа! Теперь
она не умрет?
- Умрет, - сказал Симагин. - Все когда-нибудь умрут, Антон.
Антон помолчал и проговорил опять совсем чужим голосом:
- А зачем тогда все?
- Никто не знает, - ответил Симагин.
- А как думаешь ты?
- Я... Я думаю, Антон, что раз уж так получилось, и все, что
есть, уже есть, самое лучшее, что мы можем, - это помогать друг
дружке. Ведь если бы нас не было, кто спас бы пчелу?
- А зачем ее спасать? Она все равно умрет.
- А затем, что она успеет кого-нибудь еще спасти.
- А если бы нас не было, трамвая бы не было, и пчела бы в
него не зашла.
- А если бы нас не было. Альме в Лешаках стало бы некому
лизать руки, она бы от этого очень обозлилась и всех бы старалась
покусать. И людей, и уток, и зайцев.
Антон нахмурился.
- Как все путается, - сказал он. - Это неразрешимый вопрос?
- Да.
Антон вздохнул.
- А вообще бывают разрешимые вопросы?
- Бывают. Но их так легко решить, что их даже не замечаешь.
- А скажи, пап. Она правда успеет кого-нибудь спасти?
- Правда, - твердо ответил Симагин. - Это я точно знаю. Из
трамвая он вынес Антошку на руках. Подержал немного и осторожно
опустил. Антон чуть отодвинулся, глядя на него по-Асиному,
звездными глазами.
- Возьми мой рабочий телефон, - сказал Симагин. - Если что,
звони. И приезжай почаще.
- Как смогу, - взросло и просто ответил Антон, тщательно
упрятывая клочок бумаги. Потоптался еще и, шепнув: "Пожалуйста,
вылечи маму...", опрометью кинулся к дому.
- Антон! - не выдержав, крикнул Симагин. Антошка застыл в
темном провале входа, обернулся.
- Хочешь уметь летать?
Асины глаза смотрели серьезно с маленького лица. У него был
красивый отец, вдруг подумал Симагин впервые в жизни, и по сердцу
опять будто полоснули бритвой. Антон помедлил, потом коротко
посмотрел вверх, в черноту, где пропала пчела. Если с ней опять
случится беда, чтобы помочь, нужно лететь следом.
- Хочу, - сказал он.
- И я хочу, - сказал Симагин. И ободряюще улыбнулся сыну: -
А крылья у нас будут диаметром двадцать метров.
6
Он долго стоял, будто его пригвоздили. Привела - и увела,
думал он, каким-то чудом продолжая ощущать в ладонях и на коленях
худенькое, смешно увесистое тело. Привела - и увела.
Тот человек предал ее. Она несчастна.
Неужели нельзя решиться ради счастья трех людей?
Но разве это счастье - с грохотом вклепанное паровым
молотом! Ощущать ласку, зная, что это я сам ласкаю себя ее
руками, будто тряпичными ручонками куклы вожу по собственной
коже... Как если бы, отчаявшись обрадовать друзей, взял автомат,
поставил их к стенке и под дулом заставил кричать: "Мы рады!
Спасибо! Нам хорошо!"
Ненастоящая любовь - ежедневное напоминание того, что
настоящей добиться не смог, нескончаемое свидетельство
собственной несостоятельности...
Свинья! О чем ты думаешь? О себе, о себе! А Антон? А она
сама? Какое право я имею из-за себя не лечить ее?
Выдался погожий день.
Морозно светящиеся облака медленными грядами плыли по
ярко-синему небу. Тени печатались длинно и густо. Ледяное солнце
ослепительно гравировало город, остро полыхая стеклами
проносящихся машин.
Симагин издалека увидел Асю. Воздух застрял в горле, кровь
приклеилась к стенкам сосудов. Он боялся встретить ее с мужчиной
- нет, она шла одна, не торопясь, спокойная, во всем прежнем,
очень похожая на себя, но совсем другая. Он вспомнил ее слова,
адресованные его другу: мне нужно только то, что мне нужно, - и
понял, что обречен. И решительно пошел навстречу.
- Здравствуй, Ася, - сказал он. - Видишь, солнышко
специально, чтоб на лето похоже было...
Он сразу понял, что начал фальшиво. Это были слова из
прежней жизни - прежнего Симагина прежней Асе, о прежнем
солнышке. Симагин тосковал по тому себе смертельно, больше всего
на свете он хотел стать прежним, и при виде Аси прежние слова так
и рвались из горла. Но солнце было иным, осенним. Права на
прежние слова он еще не заслужил.
- Смотрите-ка вы, - ответила Ася. - Шляпу надел. Кто ж это
тебя надоумил?
- Ты не скучаешь?
- По кому? - спокойно парировала она.
- По нам с тобой.
- Нет.
- Я плохой?
- Ты никакой. Ты ничтожный, как моль. Вайсброд дал тебе идею
и работу, я дала тебе любовь и ребенка - а сам ты не можешь
ничего.
Он покивал.
- Скажи. Тот человек. Он не любит тебя?
- Мне неинтересно рассказывать.
- Я спрашиваю не из пустого любопытства. Это очень важно.
Она молчала. Но по ее лицу он понял. Он взял ее ладонь и
поцеловал. Она позволила.
- Мне холодно, - с вызовом сказала она, позволяя.
- Ну, пойдем потихоньку, - предложил он. Они пошли
потихоньку. Мимо монументального белоколонья Академии Наук, мимо
облупленного салата Кунсткамеры.
- Я на пять минут. Надо поговорить, Ася.
- Неужели ты не понимаешь, Симагин, что мне больно и
неприятно тебя видеть?
- Понимаю. Но это необходимо, я объясню. Только успокойся.
Она презрительно скривилась.
- Я спокойна. Это у тебя руки дрожат. Мадам твоя к тебе
являлась?
- Нет, - ответил он, не сразу поняв. Разговор все время шел
не туда. Он видел, что ее неприязнь нарастает, и это делало
совсем бессмысленным его отчаянный подход.
- Странно. Я была уверена, что она должна как-то отметить
годовщину своего апофеоза. Даже двух апофеозов, если мне не
изменяет память. Уж не умерла ли родами?
- Ася. Ты сейчас любишь кого-нибудь?
- Я вас всех ненавижу, - сквозь зубы проговорила она. Это
было то, что он надеялся услышать, и, видимо, она заметила тень
непонятного ей удовлетворения, скользнувшую по его лицу, потому
что остановилась - он остановился тоже - и, смерив его унижающим
взглядом, добавила:
- Не беспокойся, спать мне есть с кем. А подштанники ему
пусть жена стирает.
Она больна, одернул себя Симагин. Если бы он не знал этого
прежде, то с очевидностью убедился бы теперь. В родном ему теле
поселился другой человек. Но можно ли сказать о зарезанном, что
он стал другим? Его просто зарезали. Пока не ускользнули минуты
клинической смерти - надо лечить.
- Тебе было плохо со мной?
Ася неопределенно повела рукой.
- Дура была.
- Почему?
- По кочану, по капусте. Отстань от меня.
- Я хотел спросить, в чем это выражалось?
- Сидела в розовом сиропе и квакала.
- А как ты думаешь, Ася, Антону было...
- Антошка - мой сын! - крикнула она, сразу срываясь. - Мой!
Ему хорошо!
- Да, я знаю. Ты чудесная, умная, заботливая мать. Разве я
мог это забыть? Но с нами обоими ему было все-таки лучше. Или
нет? Как ты думаешь?
- Я не дам тебе искалечить парня. Он мужчиной вырастет, а не
пентюхом. Он только-только стал приходить в себя. Он отрывисто
рассмеялся и тут же оборвал себя.
- Прости.
- Не прощу. Иди смейся где-нибудь в другом месте. Хоть раз в
жизни подумай обо мне.
- Я думаю о тебе.
- Ты обо мне не думаешь. Ты думаешь, как бы вернуть лестную
игрушку. Ты ведь у нас ребенок. А если у ребенка отбирают игрушку
- пусть даже не очень любимую, достаточно, что привычную, - он
клянчит, на пузике ползает. Чтоб потом потешиться пять минут и на
месяц кинуть в угол.
- Ты не хочешь, чтобы все вернулось?
- Упаси Бог. Опять караулить у окошка и трястись: то ли тебя
автобусом переехало, то ли ты аспиранток портишь в творческой
тиши лабораторий...
- Да, - сказал Симагин, - признаться, именно это я и думал
услышать. Но все-таки мне кажется, что по... не по мне, не по
нам, но хотя бы по себе ты тоскуешь. По той себе. Не отвечай.
Послушай теперь ты меня еще чуть-чуть, только спокойно. Без
ненависти, головой.
- Я совершенно спокойна. Если ты думаешь, что способен меня
взволновать, - ты сильно обольщаешься на свой счет.
- Хорошо. Так вот. Сейчас это еще невозможно, во всяком
случае, опасно. Придется подождать... ну, полгода. Я буду как вол
пахать, ты меня знаешь. Я сделаю это абсолютно безопасным.
Отфильтрую все, не относящееся к делу. Твоя личность, Ася... твое
"я", которое, Ася, я очень люблю... - он глотнул, потому что горло
опять грозило сжаться и не пропустить главные слова, - не
пострадает. Не исказится ни на бит. Я обещаю.
- Что ты лопочешь?
- Я подсажу тебе свой спектр, и ты снова меня полюбишь. И мы
снова будем счастливы, все трое. Трое, Ася!
В устремленных на него глазах серыми облаками заклубился
мистический ужас.
- Ты... серьезно? - выдохнула Она.
- Абсолютно. Сегодня у нас двадцать третье октября. Обещаю
уложиться, - он чуть улыбнулся, - к Восьмому марта. Праздник, как
и в эту весну, мы встретим вместе. Ненависть и злоба улетят
далеко-далеко, Ася. И мы с Антоном опять подарим тебе много
цветов.
Она закусила губу и с ледяной ненавистью наотмашь ударила
его по лицу. Сузившимися глазами проследила за реакцией. Его
голова чуть мотнулась, веки дрогнули, и от боли в уголках глаз
сразу проступили слезы. Тогда она ударила снова.
Набережная была полным-полна народу.
- Ты мне не ответила, Ася, - сказал Симагин.
- Послушай, - низко, хрипло сказала она. - Если я
когда-нибудь почувствую, что ты становишься мне хоть вот
настолько... интересен, - она показала кончик мизинца, - я сразу
пойму, что ты сделал! И я перережу себе вены! - с угрозой
выкрикнула она. - Запомни!
Резко повернувшись, она почти побежала. Он стоял. Она прошла
шагов пять и будто налетела на стеклянную стену. Вернулась.
Запрокинув голову, изо всех сил ударила его еще раз и снова
бросилась прочь, и больше не возвращалась.
Она легко вскочила в автобус и на миг исчезла, потом
появилась уже за стеклом. Симагин смотрел ей в лицо и ждал, что
она хотя бы поднимет глаза, автобус никак не решался закрыть
двери, словно тоже ждал чего-то, и Ася равнодушно ждала
отправления, расплющенная толпой, - ведь теперь ее никто не
прикрывал; наконец громада "Икаруса" утробно взревела, обдав
Симагина черным перегаром, вписалась в поток плывущих по
Дворцовому мосту машин и была видна очень долго.
Он брел по Менделеевской, загребая устилающие асфальт
золотые листья. Мерз. Слепо вышел на мост Строителей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29