Ну, думаю,
судьба. Теперь брат приходит из плавания, сквозь зубы цедит;
брось, пока не поздно, эту падаль... Нет, не поздно. Мне двадцать
восемь только, и я твердо знаю теперь, что главное в мужчине - ум
и деньги.
- Рита, - спросил Вербицкий, с нетерпением глядя на
кофейник. - А почему у вас нет детей?
- От этого? - с искренним ужасом произнесла Рита. Вербицкий
пожал плечами. - Ну, сначала, знаете: рано, я хочу любить только
тебя... Потом - субсидии. Я, девчонка, кормила этого гада, и
училась, и работала, и тексты его вычитывала, пока он форсил и не
мог пристроить ни одной рукописи. Какие тут дети. Теперь-то он
пожиже стал - то ли водка, то ли на роду так написано... Да и
слава богу. Надо, надо сначала. Громадные деньги по стране ходят
- а этот сидит и буковки пишет!
- Вот как, - проговорил Вербицкий.
- А вот вы почему до сих пор один? - спросила она чуть ли не
с намеком. - Неужели не нашли женщины настоящей?
- Нашел, - ответил Вербицкий. - Знаете, совсем недавно. Он
замолчал. Что я леплю, промелькнуло у него в голове. И вдруг
будто ощутил снова, как проносится мимо недоступный сгусток
животворного огня. Дохнул солнечным жаром и улетел... Вербицкого
затрясла нервная дрожь. Да что это я, подумал он смятенно. И
небрежно уронил, тщась развеять наваждение:
- Она, правда, замужем...
- Вы так спокойно это говорите.
- Потому что мне это не помешает.
- Как вы в себе уверены, - проговорила Рита мечтательно.
- Да, - просто ответил Вербицкий, - я в себе уверен. Она
вздохнула и сняла кофейник с плиты. За стеной раскатисто, жирно
храпел Ляпишев.
- Я любуюсь вами, - призналась она. - Вы настоящий. Сильный,
но не подонок. Сейчас таких мало, все дергаются, пыжатся...
Завидую той женщине.
Я устал. Я устал, устал, устал же. И от тех, и от этих.
Устал быть на грани, на острие, одной ногой здесь, другой - там;
я уже знаю все, что происходит здесь, все угрозы и язвы, что
вызревают здесь, выгнивают; но я хочу до сих пор того, чего хотел
там, люблю, что любил там... И потому меня не слушают нигде.
Устал, устал, устал. Что меня добьет? Ведь это не может длиться
долго. Я уже не возмущаюсь ими, лишь боюсь, что сам стану таким
же. Страшно же! Я так больше не могу, помогите хоть кто-нибудь!
Мне ничего не надо. Ничего. Почему я должен плутать в этом
гноилище вечно, ведь есть же иное. Хочу туда. Я ни на что не
претендую, ничего не попрошу, ничего, клянусь, лишь вздохнуть,
почувствовать воздух чистый и живой, убедиться, что есть
совершенно иной мир, пусть по-своему несовершенный, но совершенно
иной, пронизанный светом, радостью бытия...
Он думал так, но сам бежал все быстрее, и прикидывал, есть
дома Симагин или еще, дай боже, все-таки нет.
3
Симагин был.
Он был розовый и улыбающийся. Он был в синих пузырящихся
трениках, в майке. В его руке был шланг воющего пылесоса.
- У-у-у! - радостно взвыл он пылесосу под стать и, выпустив
звякнувший шланг, вцепился в ладонь Вербицкого. - Привет! Ну ты
просто как летучий голландец! Влетай, влетай! Только я закончу,
а? Три секунды... Пока мои гуляют, - он наклонился за шлангом,
треники обтянули поджарый мальчишеский зад. Вербицкий отчетливо
ощущал неприязнь. Он тщательно, почти демонстративно вытер ноги -
Симагин этого не заметил - и прошел в комнату. Ты тоже сволочь,
мысленно сказал он Симагину и от нечего делать принялся
рассматривать книги на полках.
Осмотр удручал. Особенно нелепо выглядела "Четыре танкиста и
собака", вбитая между двумя томами польского издания лемовской
"Фантастики и футурологии".
Нудный вой затих.
- Аське сюрпризон, - радостно сообщил Симагин, свинчивая
шланг. Палец себе прищемил, что ли - зашипел: - У, зараза...
Валер, ты замечал, что для кого-то что-то делать гораздо
приятнее, чем для себя? И получается лучше...
- Заметил, заметил... Нельзя так обращаться с книгами,
Андрей. Себя не уважаешь, так хоть их уважай! Что это такое?
- А! - засмеялся Симагин. - Это я фотографии распрямляю.
Глянцевателя нет, так я дедовским способом... - он с трудом, едва
не выдрав полку из стены, извлек раздутого Пшимановского.
- Варвар!
- Хочешь посмотреть? - спросил Симагин, вытряхивая
фотографии из книги. - Это мы в конце мая на перешеек выбрались.
Тепло, березулечки зеленые такие, как в дыму...
Вербицкий увидел Симагина. Ты мне здесь-то поперек горла
уже, подумал он. Симагин, в тех же трениках и завязанной на пузе
узлом безрукавке стоял, приставив ладонь ко лбу, и картинно
всматривался в даль. На плечах его сидел этот мальчик... Антон. И
всматривался так же. На следующей фотографии Ася раскладывала на
траве какие-то припасы. Здесь Вербицкий задержался чуть дольше.
Волосы ее свесились вперед, и лица не было видно.
- Там есть место чудесное, - рассказывал Симагин, -
маленькое озеро, понимаешь, вокруг сплошной лес, а оно маленькое
и глубокое, как чашечка, изумрудное такое...
Затем Вербицкий снова увидел Симагина и Антона. Они стояли
лицом друг к другу и козыряли, одинаково выставляя грудь. Рядом
торчала воткнутая в землю коряга, на которой развевался не то
носовой платок, не то косынка. Играют, подумал Вербицкий. И у них
свой пуп - игра. Сашеньку бы на них натравить. Он взял следующую
фотографию и ощутил болезненный, тупой толчок. Ася, в светлом
купальнике и пиратски повязанной косынке, стояла, подбоченясь, и
подмигивала объективу. Она улыбалась. Это была та самая улыбка.
Асю никто не видел, кроме Симагина, - она улыбалась для него. От
него. От него, мучительно осознал Вербицкий, от того, что рядом -
этот... Он отвел глаза, а потом снова уставился на фотографию,
пытаясь привычным животноводческим разбором статей успокоить
себя. А она ничего, думал он старательно. Не Аля, разумеется, да
и не та лабораторная мурмулетка, но - ничего. Тонкая талия. Грудь
маловата, пожалуй. Взгляд. Проклятье, подумал Вербицкий, поспешно
хватая следующую фотографию. В застывшем полыхании брызг,
взламывая сверкающее зеркало воды, плыл Антон - у него были
надуты щеки и зажмурены глаза. Потом он же болтался на толстом
суку приземистой корявой сосны, пытаясь, как видно, подтянуться.
Потом на этом же суку, поджав длинные тощие ноги, на одной руке
висел Симагин и делал героическое лицо, Антон же стоял рядом,
задрав голову, и завистливо кусал палец. Потом...
С паническим вскриком Симагин выхватил пачку.
Перед мысленным взором Вербицкого медленно появилось
мелькнувшее изображение: Ася, нагая, сидела на полотенце, и
улыбалась смущенно и неярко. Мокрые волосы длинными острыми
языками скатывались на грудь.
- Дай сюда, - с деланной непринужденностью протягивая руку,
велел Вербицкий. Он был уверен, что Симагин отдаст. - От нее же не
убудет.
- Нет-нет-нет-нет, да ты... ты-ты-ты что, - забормотал
Симагин, заикаясь от волнения. Он спрятал фотографии за спину и
даже отбежал. - Ты что! Вот черт... Да нет же!
- Ханжи вы, - опуская руку, равнодушно сказал Вербицкий.
Сердце его колотилось.
Симагин удрал в другую комнату, и слышно было, как он лазает
по каким-то ящикам, пряча фотографии подальше. Когда он вернулся,
лицо и уши у него пылали по-прежнему.
- Ты только ей не говори, ладно?
- Да перестань. Только мне и разговору с твоей женой. Там
что, вся пачка такая?
- Да нет... - Симагин с силой провел по лицу ладонью.
- Смотреть на тебя противно.
- Ладно... Вот что я лучше покажу! - он опять побежал в
соседнюю комнату. - Смотри, какая бумага красивая!
Бумага была действительно хороша - тонкая, приятная на
ощупь, со светло-зеленым узором в виде стилизованных веточек
сосны.
- Это специальная бумага для дружеских писем, - проговорил
Симагин. - Мол, дружба наша крепка и не теряет цвета, несмотря на
зиму... Хочешь, я тебе на ней письмо напишу?
- Откуда у тебя?
Симагин взял у него листок и перевернул - там были
иероглифы, небрежно и изящно написанные то ли очень тонкой
кистью, то ли хорошим фломастером.
- Видишь, написано красиво: Такео Сиратори. Это их главный
биоспектралист.
- Так ты что же, - со злобой спросил Вербицкий, - и
по-самурайски наборзел?
- Да нет, - смутился Симагин, - по специальности чуток...
Помню, первое письмо писал ему, так две фразы ухитрился
иерошками. Ну, а потом по-английски, тут мне Аська первый друг.
Она ж на европейских, как на родных, и Антона дрессирует вовсю...
А Такео уязвился! В Касабланке подскочил потом и обращение
по-нашенски исполнил...
- А как ты в Марокко-то попал?
- Чудом, признаться. Это отдельная эпопея... Собственно, там
был первый наш международный конгресс. А второй через месяц в
Москве будет.
- И как Касабланка?
- Как-как... - Симагин помрачнел. - Аська уж ругала меня за
нее. Ни черта не видел. Бланка и есть бланка, все белое, сверк.
Западные немцы тогда потрясающую методику вводили, мы из них
вытрясли, что могли. Треп до посинения. Есть там такой мужик -
фон Хюммель его фамилия. Ох, башка, доложу я тебе!
Эта болтовня уже прискучила Вербицкому. Вот чем оказывается
на поверку мир, наполненный радостью бытия, - миром инфантилизма.
Ася не возвращалась.
- А вот и мои! - вдруг вскрикнул Симагин и с просиявшим
лицом кинулся к двери.
- Где?
- А на лестнице. Лифт громыхнул. По-Аськиному... Вербицкий
поджал губы - он ничего не слышал. Но Симагин уже распахнул
входную дверь с криком: "Я вас учуял!", и голос женщины отвечал
ему весело, и дверь лязгнула снова, и в коридоре зашептались.
Помолодевшее сердце тревожно пропускало такты. Вдруг показался
мальчик - вдвинулся неловко, прижался к косяку и серьезно
уставился на Вербицкого своим невыносимо взрослым взглядом.
Вербицкому стало не по себе.
- Здравствуйте, - сказал он.
- Здравствуйте, - ответил мальчик. - А вы будете про папу
книжку писать?
В пятнадцати томах, мысленно ответил Вербицкий. Черт боднул
его в бок.
- А кто твой папа?
Мальчик отлепился от косяка и посреди дверного проема принял
что-то вроде боевой стойки.
- Папа Симагин - самый лучший папа в мире, - сказал он
сдержанно. - Меня зовут, - добавил он затем и ушел, хотя его явно
никто не звал.
Вербицкий перевел дух. В комнату вбежал Симагин, бормоча:
"Черт, я же пылесос не убрал..." Вербицкий молча смотрел,
как он, спеша, упихивает пылесос в ящик, а ящик задвигает за
диван.
- Аська мне выговор сделала, - сообщил он, распрямляясь. - В
каком, говорит, виде гостей встречаешь...
- Правильно сделала, - кивнул Вербицкий.
- И ты считаешь так? - огорчился Симагин и убежал. Вербицкий
снова остался один. Его тянуло в кухню, но он сдерживался из
последних сил, ознобно чувствуя присутствие этой женщины за
тонкой стеной. Как мальчишка, подумал Вербицкий. Странное дело -
эта мысль показалась ему приятной.
- Мальчишки, ужинать! - раздался ее голос. Вербицкий
осторожно прокашлялся, чтобы вдруг не перехватило горло, и пошел.
В узком коридоре он столкнулся с Симагиным, и вынужден был
пустить его вперед, так как идти рядом не хватало места. Симагин
шествовал в серых, очевидно, парадных брюках, светло-голубой
Рубашке и широком галстуке, который почему-то висел у него на
спине. Подмигнув Вербицкому, он с серьезным видом проследовал на
кухню. Раздался восторженный вопль. Вербицкий вошел - Антон
прыгал вокруг Симагина, стараясь дотянуться до узла на
симагинском загривке.
- Такова новая аглицкая мода, - чопорно сообщил Симагин. Ася
щурилась от сдерживаемого смеха.
- А ну, прекрати сейчас же! - сказала она Антону. -
Здравствуйте! - поспешно кивнула она Вербицкому. - Ты что это?
- Кес-кесе? - жеманясь, спросил Симагин. Изящнейшим балетным
жестом он поддернул брючины, сел и, держа воображаемый лорнет у
глаз, принялся лорнировать стол. - Где фрикасе?
- А ты есть не сможешь! - закричал Антон и стал драть с
Симагина галстук. - У тебя горло веревкой передушится!
- Прочь с глаз моих! - воскликнула Ася. - Срамота! Взрослый
академик, глава прекрасной семьи - хомута прилично навязать не
может! - она схватила половник и грозно двинулась на Симагина.
Тот вскочил, пискнув: "Консерваторы!" - и, опасливо подтягивая
зад, порскнул из кухни.
- Весело вы живете, - сказал Вербицкий. Грызущий яблоко
Антон закивал и проурчал с набитым ртом:
- Ага!
- Тебя кто приучил так разговаривать? - спросила Ася. -
Проглоти, тогда разговаривай!
Антошка проглотил и вдруг заорал:
- Ага-а!
Вошел Симагин, уже без галстука. Глаза его искрились. Антон,
закусив яблоко, показал Симагину два больших пальца.
- Салат покамест ешьте, - сказала Ася, тронув Симагина за
локоть. - Мясо неудачное, никак не ужарю.
Симагин и Антон, будто бравые солдаты, захрустели салатом.
Это получалось у них как-то на редкость задорно. Вербицкий
подключился, глядя на Симагина исподлобья, едва умея скрыть
ненависть. Даже поздороваться толком с нею не дал, идиот...
Салат был вкусный.
- Ты-то расскажи что-нибудь, - произнес Симагин с набитым
ртом, и Антошка рыпнулся было сделать ему замечание - мол
проглоти, потом разговаривай, - но всепонимающая Ася легонько
обняла сына за плечи, и тот смолчал.
- Ну что я могу рассказать, - улыбнулся Вербицкий. - Я человек
скучный, за рубеж не выезжаю...
Женщина стала оделять их едой, повеяло сытным, душистым
запахом. Антошке - ласково, по-матерински, тут все ясно.
Вербицкому - нейтрально, спокойно: ешь, мол, не жалко. Но
Симагину... Эта ведьма даже картошку умудрялась положить так, что
каждым движением кричала: я твоя. Мое тело - твое, моя душа -
твоя, и вот эта моя картошка - тоже твоя... Вербицкий заговорил о
новой повести, о муках творчества, о писательской Голгофе.
Украдкой он взглядывал на Асю. Странно: язык сковало. Не
рассказывалось. Самому было скучно слушать кислую тягомотину.
Только с Сашенькой пикироваться да Ляпу утешать - вот что я
могу... Она слушала. Прежней враждебности не было в ней, но это
еще хуже. Безразличие. Вербицкий понял: она приветлива с ним
из-за Симагина. Я его друг, вот и все, она приветлива, кормит,
слушает, ждет, когда уйду. У Вербицкого перехватило-таки горло,
картофель едва не пролетел в легкие. Он достал сигареты.
- Вы же все нуждаетесь... спички дай.
- Валер, прости, не дам, - сказал Симагин. - Антошка... и
вообще. Не надо курить, ладно? Вот и Ася у меня уже завязала.
Вербицкий опять ощутил холодное напряжение злобы. Он
поспешно спрятал сигареты и засмеялся:
- Это ты меня прости! Забыл! Правильно говорят: в чужой
монастырь... Здорово потравил вас в тот вечер, да? Симагин
облегченно улыбнулся.
- Так вот. Вы же все, говорю я - все! - нуждаетесь в
лечении. Но уверены, что здоровы. Ты вот возишься со своими
спектрами и знать не хочешь, что готовишь гибель человечества...
- Валер, - укоризненно покачал головой Симагин, - послушать
тебя, так только писатели не готовят гибель человечества.
- Звучит нахально, да? Но это так и есть. Всякая конкретная
деятельность, кроме пользы, приносит и вред. Но человек, который
в нее втянут, кормится от нее и продвигается по службе, слепнет.
Ее успех есть его успех. Ее престиж есть его престиж. Она занят
не миром, а его осколком. Поэтому нужен человек, не участвующий
ни в чем. Не сторонник и не противник. У него и будет эта самая
общечеловеческая позиция, понимаешь? Он разводит всех по их
местам, одергивает всех, кто теряет меру... Поэтому, кстати,
писателя бьют все.
- Да я понимаю... Но, знаешь, человек не может быть
абсолютно сам по себе, - покрутил головой Симагин.
- Именно! Повторяй за мной! Я - человек человечества! Не
семьи. Не профсоюза. Не расы. Я - член вида. Только такой подход
дает возможность не делить людей на своих и чужих, а значит -
понимать всех, сочувствовать всем, любить всех...
- Чихать на всех, - сказала Ася. Симагин вздрогнул. Они
помолчали. Из комнаты доносился захлебывающийся гул реактивных
двигателей, прерываемый отрывистыми командами по-марсиански.
- Такое впечатление, - сказал Вербицкий, криво усмехнувшись
и ни на кого не глядя, - что весь мир против меня!
- Да побойся бога! - взвыл, как пылесос, Симагин. - Я, что
ли? Или Аська? У нее язык просто...
- Конечно, против, - Вербицкий глянул ему в глаза. - Потому
что ты не понимаешь меня.
Симагин только руками всплеснул.
- И ты меня!
- Да, но тебе это не важно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29