Симагин выпустил его - щуплой полосатой
молнией он стрельнул в сторону и сразу пропал. На Страстном
бульваре Симагин от души посмеялся над отчаянным рукописным
объявлением, прилепленным изнутри к стеклу двери маленького
кафетерия: "Туалета и стакана нет!!!!!" На Петровке его облаял
кургузый лохматый дворняг, Симагин удивился было, но вспомнил,
что нес котенка. "Ты думаешь, я кто? - спросил Симагин. - Ты
думаешь, я такая большая кошка?" Дворняг захлебывался лаем и
поджимал хвост - сам ужасно трусил. Но делал свое дело, как его
понимал. Симагин стал читать ему стих о собаке, который Антошка и
Ася вечно рассказывали в Лешаках доброй соседской Альме. Дворняг
притих. "Но как он может взглядом теплых глаз и языком, блестящим
глянцевито, напоминать мне день за днем, за разом раз, что я
живой еще пока. Я не убитый..." Дворняг слушал, свесив голову
набок и подметая асфальт рыжим мохнатым ухом. Из подворотни на
Симагина вышел рослый парень в заляпанной краской спецовке и
джинсах и сумрачно попросил выручить - дать семнадцать копеек.
Симагин выручил и дал двадцать. Боль не унялась.
В гостинице на Октябрьской площади Кашинский и Карамышев
вдвоем продолжали банкет. "А я думал, вы с Юрико", - озадаченно
сказал Карамышев, когда Симагин вошел. "А я думал, вы с Юрико", -
в тон ему ответил Симагин. "Тогда кто же с Юрико?!" - воскликнул
Кашинский. Потом, хохоча, они стали усаживать за стол Симагина,
причем именовали его не иначе как героем дня и гордостью
отечественной науки. Выпили, обсудили ситуацию на конгрессе.
Интересно, Ася получила ли уже телеграмму, прикидывал Симагин.
Потом Карамышев, извинившись, вышел. Симагину не хотелось ни
смеяться, ни беседовать. Кашинский мотал головой, что-то говорил
и сам ухмылялся своим словам - он сильно размяк.
- Вадим, - неожиданно для себя спросил Симагин. - Вы по
собственной инициативе старались, чтоб я что-нибудь сболтнул?
А?.. Или все-таки в дирекции просили прощупать, не полный ли я
идиот?
Кашинский поперхнулся и отставил рюмку. Потом после ощутимой
заминки, возмущенно вскочил.
- Андрей Андреевич, - сказал он угрожающе, - что вы,
собственно имеете в виду?
- Мне это важно, - объяснил Симагин. - Не обижайтесь.
- Что "это"? - холодно осведомился Кашинский.
- Да сядьте вы, сядьте...
- Что за чушь вы порете, герой дня? - начав улыбаться,
выдавил Кашинский. Первый шок у него миновал, но губы чуть
дрожали, растерянность в глазах сменилась гневом и презрением.
Симагин задумчиво смотрел в эти глаза несколько секунд, потом,
смутившись, отвернулся.
- Ну, простите меня, - сказал он. - Жаль...
- Что - жаль? - вдруг спросил Кашинский каким-то новым
голосом. - Что все у вас по маслу идет, вам жаль? - Симагин
поднял голову. В хмельных зрачках Кашинского плясала азартная
ненависть. - Знаете, как бьют банки? Нет? Жаль! Это действительно
жаль. Вдвоем зажимают за шею в положении "раком", а третий лупит
табуреткой. В ней килограмма четыре! Мне отбили почки за то, что
не стал чистить сортир за "старика"! Вы знаете, что такое сидеть
в конце стола? Вам никогда не наесться! Все два года! Мне сразу
сказали: а, влип, Абрам! Не помогла тебе твоя синагога, придется
Родине послужить, служи, Абрам! Если не откликался на Абрама,
били ночью. Почему они решили, что моя фамилия еврейская? Она
польская! Мой дед бежал из Польши строить коммунизм! А через семь
лет его расстреляли как панского шпиона! А я не еврей! Я сам их
теперь ненавижу!! - с триумфом выкрикивал он, надсаживаясь от
волнения, спеша, глотая слова, будто боясь, что не успеет
высказать всего. - Вам хорошо, у вас талант! И везение! А у меня
ни везения, ни таланта! Ни здоровья, чтобы брать задницей! А вы
всегда отгрызете свой кусок. И вы еще говорите! Вы еще смеете! -
он задохнулся.
- Но я же ничего не отгрызаю, Вадик, - тихо сказал Симагин.
- Потому что вам все само плывет, - просипел Кашинский и
перевел дух. - Да, - вдруг сказал он. - Я хотел, чтобы вы
прокололись хоть как-нибудь.
Симагин покивал.
- Я так и думал. Но прокололись-то, Вадик, вы.
- Что вы знаете? - хрипло спросил Кашинский и вдруг опять
закричал: - Вы же ничего не знаете! Вы чужой! На вас всем
плевать! - На лице его мелькнул испуг и исчез, сорванный
исступлением. - Я вам все, все... - Он лихорадочно наплескал себе
еще водки, разлив половину на скатерть, и одним духом опрокинул в
себя. - Думаете, вас кто-то любит? - просипел он. - Вас
ненавидят! Думаете, Карамышев? Он завидует зверски и радуется
любой вашей промашке! Вайсброд?! Он все начал, а вы, русский,
талантливее! Он вас боится! Жена? Она вас в грош не ставит, я
поручусь, что изменяет вам! Вот сейчас изменяет! Вы что, не
видели на вокзале? Вы же ничего не видите! У вас ведь нет друзей!
Вы ничего не можете! Даже ненавидеть! Я, сопляк, бездарь,
оскорбляю вас, а вы, гений, терпите, словно я ребенок и не
отвечаю за слова! А я отвечаю! Больше, чем вы! И вы не сможете
мне ответить!!! - он захлебнулся криком и, схватившись за горло,
надсадно закашлялся. Симагин потрясение смотрел на него.
- Вадик... - проговорил он. - Господи... Да почки мы вам
вылечим... Мне очень жаль, что я завел этот разговор, простите
меня... - Кашинский, замерев в какой-то странной позе и продолжая
держаться за горло, смотрел на него бешеными глазами. - Идите-ка
сюда, - мягко позвал Симагин. Кашинский повиновался, словно под
гипнозом. - Сядьте. Успокойтесь. Ну вот, хорошо. Почки мы вам
вылечим. Рак, инфаркты, дефекты обмена, наркомания, генетические
болезни... да что я вам перечисляю, вы все это знаете... это
четверть дела. Мы на пороге возникновения человека, которого
нельзя будет ни обмануть, ни изолировать, ни запугать. Поверьте,
Вадик, это правда, я знаю, что говорю. Миллион лет человек
совершенствовал средства, находящиеся вне его. Которые могут ему
дать и могут отобрать. И его унижали, отбирая, отбирая... Не
пройдет и двух лет, как мы начнем совершенствовать средства,
присущие человеку неотъемлемо. Это скачок, сопоставимый разве
лишь с тем, когда обезьяна окончательно встала, высвободив руки.
От архейских бактерий, мезозойских ящеров - к человеческим рукам.
Что она только ни делала потом этими свободными руками! И мадонн,
и клипера, и бомбы...
Кашинский молчал, странно глядя ему в лицо.
- Да, я очень мало могу, - тихо сказал Симагин. - Но смогу
больше. И все смогут больше. Все или никто - иначе нельзя, вы же
понимаете. И, понимаете, я уже не смогу распоряжаться тем, что
станут с моим подарком делать другие. Так же, как мать, родив
ребенка, не может распорядиться его будущим. И ведь это и плохо,
и хорошо. Но тут решит статистика: если из десяти трое будут
ломать, пятеро сидеть сложа руки и двое делать, мир рухнет
обязательно. Обязательно. Но будет дан шанс делать. Представьте:
через несколько лет и вы, и я, и все, даже те, кто вас когда-то
так унизил, станут всемогущими. Плохо это или хорошо? И плохо, и
хорошо. Суть не в этом. Суть в том, что это неизбежно. Наука
дошла - шабаш. Обратного хода нет. И, так же, как сейчас, каждый
будет заниматься, чем захочет. Ни вы мне, ни я вам не сможем
помешать. Но вы представьте, Вадик, вы только вдумайтесь: до чего
же разными вещами мы с вами, всемогущие, станем заниматься! Вам
не будет жаль?
Кашинский молчал, но у него вдруг снова задрожали и губы, и
веки, и даже прочные, но как-то по-стариковски волосатые пальцы.
- А вот другая сторона, - совсем тихо закончил Симагин. -
Помельче. Мы проговорили с вами четверть часа. Там четверть,
здесь четверть, и все вода в ступе, и все нервы. И все плюсуется.
И в итоге, представьте, вы ходите с больными почками лишний год,
а то и два. И лишних десять лет не умеете, например, летать... -
Он помолчал, но Кашинский не ответил и ни о чем не спросил. - Вот
этих двух вещей мне жаль, - сказал Симагин.
Боль не унялась.
3
Ася не давала о себе знать. Симагин слал телеграмму за
телеграммой - будто в пустоту. Конгресс, которого он так ждал,
проходил теперь мимо него; на заседаниях, время от времени ловя
на себе прозрачный, какой-то апостольский взгляд Кашинского,
Симагин думал о доме; ему снились Ася и Антошка, на улице, в
метро, даже в гостиничном буфете то и дело мелькали Асины лицо,
или прическа, или сумочка, или вдруг накатывал запах ее духов, и
Симагин озирался, как в бреду, - он видел лишь прохожих...
Не сразу сообразил он позвонить в Ленинград хоть кому-нибудь
и попросить узнать, в чем дело. Так. Вайсброд старый и больной,
неудобно. Бондаренки в отпуске. Тоня курганы ковыряет, Жорка на
полигоне до осени. Занятые все, как черти... Елкин корень,
Валера! Я же знаю теперь его телефон! Ну я и ворона.
- Привет! - сказал Симагин. - Слушай, как здорово, что я
тебя застал!
- Здравствуй, коли не шутишь, - отвечал сквозь шумы
тоненький, родной голос Вербицкого. - Как там? Потряс мировую
науку? Родные и близкие уж заждались...
Это об Асе, конечно, благодарно догадался Симагин.
- Ты с моими виделся? - выпалил он.
- Разумеется, - ответил Вербицкий. - За подотчетный период
бывал у твоей половины дважды, причем во второй раз - по старому
адресу. Покуда тебя нет, она к матери переехала.
Обмякли ноги. И только-то! Ну, разумеется - ей одной и
одиноко, и тяжело... Ни одной телеграммы, разумеется, не
получила. И теперь сама же дуется, конечно: я вестей не подаю. Но
как я подам, если она не сообщила о переезде! На работе нет, дома
нет... Так ведь она телеграмму с адресом тоже наверняка не
получила и не знает, где нас поселили! Ох, я нескладеха! А
страхов-то напридумывал! Как всегда, все разъяснилось самым
простым, безобидным образом.
- Ф-фу, - вырвалось у Симагина. - Спасибо, слушай... ты меня
спас. А то уж я тут... да. Ты к ним еще собираешься?
- Зван, - светски ответствовал Вербицкий. - Не гнан.
- Как она себя чувствует?
- Не знаю, Андрей. Мы с нею, как ты легко можешь догадаться,
на подобные темы не судачим.
- Ну выглядит-то как?
- Да как... Наверное, по тебе скучает - грустная...
Симагин только глубоко, шумно втянул воздух и так остался
стоять, забыв выдохнуть и забыв добросить монетку. Спохватился,
когда их чуть не разъединили.
- Ты долго еще там? - спросил Вербицкий.
- Да, - печально ответил Симагин. - Скукота, знаешь. Для нас
это, в общем, пройденный этап. А она правда скучает?
- Замечательная у тебя жена, - ответил Вербицкий. - Всю
жизнь искал, а она тебе, чертяке, досталась. Ты береги ее, понял?
- Да я берегу! - отчаянно воскликнул Симагин. - Но ведь
работа!
- Из болота тащить бегемота...
- Ладно тебе... юморист нашелся. Как она себя чувствует?
- Ты что, не выспался? - раздраженно спросил Вербицкий. -
Уже спрашивал!
- Ой, да-да, прости, из головы вон... А я тут передрейфил.
Она такая печальная была, когда я уезжал, нездоровилось ей...
Почему она на работу не ходит?
- Не знаю... Разве не ходит?
- То нет, то занято... Ладно. Увидишь - передай: скучаю
жутко! А я вот из кабинки вылезу и сразу телеграмму дам.
- Давай, давай. Передам.
- Счастливо, Валерка! Спасибо!
Вербицкий повесил трубку, улыбаясь. Бедный самоуверенный
глупыш, с удовольствием думал он снова. Думаешь, если ты открыл
или усовершенствовал колесо, все должны радостно носить тебя на
руках? Жизнь была прекрасна. Лишь одно омрачало ее - в то жуткое
воскресенье Вербицкий в отчаянии бросил портфель прямо в Неву с
моста. И сам едва не прыгнул следом... В нем ли дело, нет ли - но
следовало бы иметь аппарат под рукой на будущее. Жаль... Ася
преобразилась - он понял это, лишь только она позвонила. Это было
спустя одиннадцать дней после воскресенья, вряд ли дело было в
аппарате - но... Она была его, в его власти, в его пользовании,
от него зависела ее судьба. Теперь он не спешил. Он, как гурман,
смаковал ее растерянность, преданность, восхищение... Он
блаженствовал, царил. Он делал все, чтобы она поняла наконец,
какую удивительную душу унизила и отвергла. Теперь она должна
была понять. Он рассказывал, какой Андрей замечательный человек.
"Что греха таить, - говорил он, - Симагин куда больше, чем,
например, я, заслужил семейное счастье. Я неприкаянный". Он
видел, она ждет зова - и не звал. Словно бог, он кроил ее
будущее; видел, как наяву, ее прозябание возле опостылевшего
мужа, когда, заслышав звонок, она бросает недотепу за столом, у
телевизора, в постели - и сверкающей кометой летит открывать...
Он пошел к ней назавтра.
- Андрейка мне звонил, - сообщил он между прочим. -
Беспокоится. Я ему сказал, Ася, что вы переехали.
- Да, - ответила Ася. - Вот, телеграмму прислал, - она
покопалась в бумагах на столе. - Слова. Люблю - у-лю-лю.
- Суховато, конечно, - примирительно сказал Вербицкий,
просмотрев текст. - Но ведь он очень занят.
- Он всегда занят.
- Асенька, - увещевающе произнес Вербицкий. - Он, конечно,
человек довольно тяжелый, капризный... Но небесталанный, это
оправдывает многое. И он вас любит. Это главное. Когда он
показывал мне ваши фотографии - те, на озере, - он прямо сам не
свой был от гордости, он хвастался вами, как ребенок!
- Ребенок, - ненавидяще повторила Ася и вдруг вспыхнула.
Растерянно глянула на Вербицкого. - Но ведь там...
Вербицкий успокоительно положил ладонь ей на руку, и Ася
вздрогнула.
- Я смотрел как художник, - сказал он. - Вы замечательная,
Асенька, вам него стесняться.
- Свинья, - сказала Ася. - Какая свинья!
- Ну, не надо. Вот - думал, вам приятно будет, а вы
рассердились, - мягко улыбнулся Вербицкий.
- Все-все. Это меня не интересует.
- Что не интересует?
Она молчала, покусывая губу. Потом сказала ровно:
- Он. Я ушла от него. Совсем. Вербицкий испугался.
- Асенька, - облизнув губы, проговорил он еще более мягко. -
Да что вы! Вы же так любите...
- Нет, - ответила Ася, глядя ему в лицо влажными горячими
глазами. - Уже нет. Да, наверное, и никогда не любила.
Вербицкий опять нервно улыбнулся. Ему стало не по себе. Он
совершенно не собирался отбивать эту женщину у Симагина. Он лишь
хотел, чтобы она презирала Симагина! Не замуж ли она за меня
собралась, в самом деле? Черт, да ведь она еще и беременная...
- Асенька, опомнитесь. У вас же... Вы же ждете...
- Нет, - снова сразу поняв, о чем он мямлит, ответила она. И
вдруг улыбнулась ему нежно и безоглядно. - Уже нет.
Ну и хватка у нее, с ужасом понял Вербицкий. Сладкое чувство
обладания пропало. Опять что-то сокрушительное происходило вне
его ведома и разрешения, но - вот ведь подлость - как бы в его
ответственности. Опять его насиловали.
- Вы шутите... - произнес он чуть хрипло.
- Этим очень трудно шутить, - ответила Ася все с той же
безоглядной улыбкой.
Вербицкий взмок. Даже на лбу проступили капли пота, он вытер
их ладонью.
- А Симагин? - тупо спросил он. Лицо Аси презрительно
скорчилось.
- Ася, вы жестоки! - от души сказал Вербицкий. - Андрей -
прекрасный человек. Даже если любовь начала угасать - все равно,
надо терпеливо и тактично...
- Ну хоть вы не мучайте меня! - умоляюще произнесла Ася,
прижимая руки к груди, словно в молитве.
И стала ему омерзительна.
Он именно такой. Я вижу. Измученный, озлобленный. Но
сохранивший - наперекор всему - лучезарную свою доброту.
Броситься к нему, зацеловать... Ну, скажи что-нибудь. Умоляю,
скажи. Мне ведь тоже трудно. Не надо о Симагине. Хватит. Я сто
раз все передумала. Перевспоминала всю жизнь, перечла письма.
Ничего не нашла. Мне мерещилось. Я тебя люблю! Тебя! Неужели не
видишь? Ты же взрослый, сильный, опытный. Помоги мне. Забудь, что
я не поняла тебя сначала, прости меня. Помоги. Я не могу сказать
сама. Хотя бы дай знак, что хочешь, чтобы я сказала сама. Ну,
хочешь? Тебе будет приятно? Я люблю тебя! Слышишь? Я люблю тебя!!
Скажи что-нибудь...
- Ну, я пойду, пожалуй, - выдавил Вербицкий. - Я и так занял
у вас массу времени. Все еще вернется, Асенька. Приедет Симагин.
Вы снова почувствуете, что он ваш, со всеми его недостатками.
Пусть нет прежнего пыла - но ваш, родной...
- Я полюбила другого человека, - произнесла она, глядя
Вербицкому прямо в глаза. У нее был молящий, затравленный взгляд.
Сейчас ляпнет, в панике понял Вербицкий. Сейчас ка-ак
ляпнет! Им овладело знакомое чувство тягостной, безнадежной
скуки, и он вспомнил: так всегда было с Инной.
- Это, конечно, сложнее, - забормотал он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29