Он ушел с работы вместе со всеми. Но отдельно. Вышел в
ветер. Горбясь под неимоверной тяжестью неба, прошел мимо
закрытого цветочного киоска, мимо автобусной остановки.
Он не помнил, где плутал. Забрел, кажется, в маленький
кинотеатр. Ему стали что-то показывать. Он ушел с середины.
Он пришел домой в половине десятого. Ноги омертвели от
скитаний. Кружилась голова. Он не ел с Москвы. Вот теперь -
казалось, триста лет прошло после того, как он утром приехал сюда
с вокзала - он понял, что произошло. И одновременно понял, сидя
на стоящем в коридоре нераспакованном чемодане, что в глубине
души весь день носил сумасшедшую надежду - придя домой, встретить
здесь ее. Потому и не шел допоздна - давал ей время. Было пусто.
Было много места - три маленькие комнаты, узкий коридор,
кухонька, и повсюду одинаково - пусто. Все дышало ею, мерцало
отблесками. Но отблески угасали. Промозглая ночь сочилась в окна.
Ему казалось неоспоримым, что лишь тогда он начал жить, когда на
остановке увидел прекрасную девушку с ослепительно черным костром
волос. И, значит, сегодня - кончил жить. Ему было страшно. Ведь
впереди, наверное, еще много лет. Голова разламывалась, он принял
баралгин, напился воды из крана. Подошел к окну. Город спал.
Громоздились темные, мертвые контуры. Ледяная луна стремительно
летела над ними, гибла в тучах, взрывая их края серебряным
блеском, и вновь вырывалась в бездонную черноту, падала в глаза
жутким бельмом. Ее пронзительный свет был непереносим. Симагин
задыхался. Он пошел обратно. Гулко, непривычно звучали на ночной
лестнице выходящие шаги. Завывал ветер. В почтовом ящике белело,
Симагин машинально вынул - письмо. "Здравствуйте, наши дорогие!
Что-то давно от вас нет ничего. Сеновал мы приготовили, погода
стоит отменная, и верандочка ваша ждет не дождется. Тошенька,
поди, вырос за лето совсем большой, мы купили ему велосипедик,
пусть катается, тут просторы. Как Асино здоровье? Ты, Андрюша, ее
сейчас береги. Не знаешь, какие женщины в такой момент капризные,
так то не со зла". На улице черный свирепый ветер ударил Симагина
по лицу, закрутил плащ. Симагин разжал пальцы - маленький светлый
призрак мелькнул в темноте и пропал, проглоченный водоворотом.
Сгибаясь, Симагин побрел. Он не знал, куда идет. Он не знал даже,
что идет. Но шел безошибочно, и в сером свечении рассвета пришел.
Долго стоял под неживыми окнами. Потом вспомнил - там, внутри,
она тоже одна. Может быть. Если не с тем. Взбежал на седьмой
этаж. Едва дыша, опрокинулся на дверь, и несколько минут стоял,
закрыв глаза, унимая боль в сердце, затылком чувствуя среди
пухлого дерматина льдистую твердость кругляша с цифрой "47",
который он сам прикручивал в сентябре, потому что прежний совсем
облупился. Ася была за дверью, он ощущал ее, слышал ее сон, видел
ее дыхание, струйчато дрожащее в зазорах, в замочной скважине...
Это напоминало марево над полуденным лугом. Его рука потянулась к
звонку и отлетела. Не надо ее будить. Но я же здесь. Она не
чувствует? Она уже не чувствует. В окна тек скупой илистый свет.
Стекла стонали под напором ветра, по лестнице крутился сквозняк.
Симагин прижался губами к звонку. В квартире квакнуло. Симагин
отпрянул, зажав рот обеими руками. Потом стал медленно пятиться.
Оступился и едва не упал. Ася не проснулась. Наверное, она
устала. Наверное, она очень много курит. Наверное, ей еще
нездоровится. Он бросился вниз, словно за ним гнались, потерял
равновесие и упал-таки, разбив локоть и колено, ссадив щеку о
заплеванный пол. Сильно хромая, выбрался на улицу. Шипя и упруго
подскакивая на выбоинах в асфальте, проламывая густые, песчаные
потоки ветра, мчались утренние машины. Симагин перешел улицу и
опять долго смотрел на окна, машинально размазывая кровь и грязь
по лицу. Потом пошел на работу.
Но когда долгожданное произошло наконец, Ася испытала
странное, горькое разочарование. Нет, она ни о чем не жалела, ей
не о чем было жалеть. Она любила Валерия смертельно, и, конечно,
куда Симагину было до него. Но все творилось где-то вдали. Она
вбирала навсегда и целиком, до легчайшего вздоха, до мельчайших
бисеринок пота. А вложить ничего не могла. Старалась изо всех
сил, ласкала, как только могла. Но ничего не могла. Была
марионеткой. Самой можно было ничего не хотеть, только слушаться.
Казалось, на ее месте сгодилась бы любая. Не пылкой нимфой,
радостно и безоглядно упавшей в полдень на зеленую траву
чувствовала она себя, нет. Просто искалеченной абортом женщиной,
на грани отчаяния, с широко разведенными ногами. Наверное, так и
должно. Сказки ушли, пришла жизнь. Но когда все кончилось, они с
Валерием не стали ближе, остались порознь, каждый на своей
стороне постели. Она долго лежала, глядя в прокуренную тьму чужой
квартиры. И не могла уснуть. И не могла понять, почему ее
преданность, ее восторг скатывались с него, как капельки воды с
промасленной бумаги. Она едва не плакала, но лежала тихо,
привычно боясь разбудить спящего рядом мужчину. Он был
разочарован. Она не смогла! Наверное, он не может забыть той,
предавшей. Он часто рассказывал. Инна. Ася ненавидела ее. Надо
бороться. Он же целовал меня, целовал! Ему нравилось! Пусть хоть
немножко...
Что за удовольствие, что за блаженство он испытал, произнеся
наконец вслух фразу, которую столько времени мечтал произнести
вслух кому-нибудь, кто от него зависит, с превосходственным
идиотизмом и жирной незаинтересованностью, с какими она была
когда-то обрушена на него самого, о, что за блаженство - платить
миру его же монетой, не сдерживаясь, не щадя и не размышляя. До
новых встреч, сказал он ей, снисходительно чмокнул в горящую
щеку, мимо подставленных запекшихся, робко приоткрытых губ, и
захлопнул за нею дверь, и тихонько засмеялся, когда эта
невыносимая женщина, все утро глядевшая на него огромными,
чего-то требующими глазами, наконец ушла. Право, я дурак хуже
Симагина, думал он, тихонько смеясь, тот хоть просто дурак, а я
все понимаю - и тем не менее продолжаю искать чего-то этакого...
Ну и богиня! Ну и муза, боже правый! Он никак не мог понять, что
же, в конце концов, померещилось ему в ней, что приворожило? Кем
она сумела притвориться, чтобы он, собаку съевший на этих
вывертах, заметил ее и захотел, как она добилась этого, хитрая
тварь? Требовательный взгляд, требовательные руки,
требовательные, слащавые бесконечные поцелуи, как если бы он,
Вербицкий, благодаря тому, что она разделась и легла с ним, стал
ее маленьким сыном, которого она имеет право зацеловать до того,
чтобы велеть потом: так делай, так не делай... Сколько суматохи,
вожделений, надежд - и денег, между прочим, на этот идиотский
прибор - и все ради того, чтобы наставить рога обормоту Симагину,
которому разве что отпетый лентяй или евнух не наставил бы рогов,
да повесить себе на шею очередную женщину. Слова те же, движения
те же, все по безграмотному трафарету, и смотрит голодно и
выжидающе, будто я у нее по гроб жизни теперь в долгу, будто не
сама бросилась в постель ко мне...
Сердобольный кретин! Вешаются на шею убогие куры - а
настоящего, хоть убейся, нет. Уж сидела бы дома со своим
Симагиным - как же, взалкала африканской страсти, высокодуховной
аморалки, истосковалось мещанское сердечко по запретным плодам,
остренького захотелось; разумеется, от Андрюшки она побежала
только пальцем щелкни, но на кой же ляд я щелкнул-то? Кретин,
портфель этот таскал, надрывался, поверил в этот бред; какие-то
железки - ив глазах вспыхивает огонь самосожжения, несносно
требовательного, как у всех кур, которые жаждут только
отдаваться, стряпать да стирать, и от всех требуют того же.
Крепилась, покамест муж торчал дома, а стоило ему отъехать на
какие-то две недели, она рванула под одеяло к первому, кто
подвернулся...
Хватит, ребята. Больше я в эти игры не играю. Как-то вдруг
Вербицкий понял наконец, что они - удел богом тюкнутых,
неуверенных, ищущих себе костыли. Пропадите вы пропадом, вруны,
не способные есть, пить, спать без миражей, под каждый чих
подводящие моральный фундамент, прячущие голову под крыло. Мне
пора работать. Кончай перекур, начинай приседание. Повесть,
которую он придумал тогда на мосту, казалась ему теперь
сентиментальной, инфантильной, надуманной. Но, слава богу, голова
еще пашет. Мне есть, что сказать, думал Вербицкий, отключая
телефон и заправляя в машинку лист белой, белой бумаги.
Заглавными литерами, по знаку через три пробела, он настучал
заглавие: "До новых встреч". А ниже, откровенно уже хохоча от
прилива сил и чувства полной свободы, прострочил страницу
эпиграфом: "Он неопытен, да строг. Еле держит молоток!"
Весь день не отходила от телефона. Каждый звонок бросал с
места. Сердце обмирало, а потом неслось так, что темнело в
глазах. Когда телефон занимали девчонки, не могла работать,
отвечала невпопад, путала печати. Думала лишь - только б он не
позвонил сейчас. Только б он позвонил потом. Только бы скорей
перестали они трепаться. Смутно вспоминала, что никогда так не
волновалась, ожидая звонков Симагина: тот бы прозвонился, что
ему...
После работы позвонила сама. Не могла больше ждать. Эта
ночь, наверное, решила судьбу их отношений - а ведь Ася проявила
себя не лучшим образом. Ответь, заклинала Ася. Я опять прибегу.
Позволь мне попробовать еще, ну позволь. Станет так светло. Я
сготовлю вкусный ужин; ты будешь рассказывать мне все-все, потому
что я пойму все-все; потом ты побудешь во мне, потом уснешь
спокойно, не одиноко. Разве ты сам не хочешь?
Поздно вечером позвонили снова. Сил не было сидеть в пустой
квартире. Не отвечали. Надвигалось ужасное, непоправимое.
Кажется, она проиграла. Я неумелая, черствая дура, я холодная
рыба, я не сумела. Это Симагин виноват! Он отучил бороться, он
сюсюкал и берег, и заваливал цветами, стоило слегка помрачнеть.
После полуночи она вышла на пустынную улицу и позвонила в
последний раз. У Вербицкого не отвечали. Тогда она заплакала. Не
будь Антошки, она покончила бы с собой.
5
Листья летели навстречу.
Вскипая недолгими водоворотами, всплескивая и опадая, в
грудь била стремительная золотая река. Осень стряхивала листву, и
от косых лучей не по-теплому яркого, сухого солнца некуда было
укрыться.
Со странным чувством бродил он по городу. Память играла с
ним злую шутку - ему некуда было укрыться.
Вот остановка - здесь познакомились. Вот площадь Искусств -
здесь договорились встретиться, и оба ужасно опоздали, но так
были уверены друг в друге, что приехали оба час спустя, и
встретились. Вот Финляндский, отсюда уезжали в тот волшебный день
на залив. Вот полнолуние, ее так волновала луна. Вот вода, она
любила плавать. Мир был полон ею. Она присутствовала всюду - в
воздухе, в воде, в цветах, которые он не успел ей подарить... Она
сама была воздухом, водой и цветами, и воздух стал теперь душен,
вода - суха, и цветы - бесцветны.
Он не знал, не старался узнать, где она и что с нею. Он был
уверен, что она счастлива.
Он больше не задерживался в институте. Это тоже было странно
и глупо: когда его ждали дома и он спешил домой, - работа
увлекала, и он засиживался допоздна. Теперь его не ждал никто, но
он уходил со всеми. Голова обесплодела.
Он листал книги. Смотрел кино. Обедал, где придется, и
заходил домой, как в гостиницу. Все потеряло смысл - и работа, и
книги, все.
Получил письмо от Леры - ровно через год после того, как они
повстречались на набережной. Сцепив руки и глядя на лежащий на
столе белый конверт, Симагин долго сидел в густеющих сумерках,
пока пустая квартира валилась в ночь. Потом, не читая, сжег. Умом
понимал, что это, может быть, жестоко. Но не хотел равнодушно
приятельского письма. И не хотел влюбленно преданного письма. И
то, и другое было бы больно. Ничего не хотел. Нелепо, гротескно -
при Асе он стремился, и мог, и даже чувствовал себя вправе
ласкать другую женщину. Теперь нет. Не чувствовал себя вправе, не
стремился, не мог.
Полюбил заходить в женские магазины. Нравилось мучить себя,
прикидывая, что бы он подарил, что пошло бы ей, чему бы она
обрадовалась. Он так любил, когда она радовалась. Она так любила,
когда он дарил. И так любила дарить сама. Почему я мало ей дарил?
Почему мы мало бывали вместе? Все думал - потом... Какая
глупость! Ведь нет никакого "потом". Только "сейчас". Жизнь - это
то, что "сейчас". Больше ничего нет и не будет. Эти годы были
мимолетны, как взмах ресниц. Уже мчались последние дни, а я
благодушествовал: потом. Будет отпуск... Будет зима... Ничего не
будет, будущего нет. Сверкающая тонкая змейка сникла и погасла на
горизонте.
На щеке, от лестницы, остался едва заметный шрам. Пятнышко.
И, кроме, ничего не осталось.
Это было, пожалуй, самым противоестественным. Что от трех
лет - трех этих лет! - ничего не осталось. Плоские, холодные
фотографии. Немного одежды, которую он покупал ей и ее сыну.
Планетоход, коробка пластилина, радиоконструктор, привезенный из
Москвы поздно. Ее скромные подарки ему. Все. Да - еще много-много
боли и пустоты.
Если бы можно было уехать...
Как это писал Энгельс брату: "Я рекомендую каждому, кто
чувствует себя слабым или утомленным, предпринять путешествие по
океану и провести две-три недели у Ниагарского водопада, и столько
же в Андирондакских горах, на высоте двух тысяч футов..." Я читал
это вслух, и мы смеялись, и Ася, прижимаясь щекой к моему колену,
глядя звездными глазами, подшучивала: "Неплохо жили классики! В
этаких условиях не грех великое учение создать. Но в Лешаках
лучше..."
Как-то зашел Валера. Очень огорчился, узнав, что произошло.
Долго молча курил, глядя неподвижными глазами. Симагин закурил
тоже. "Ты прости меня, но этого следовало ожидать". - "Да?" - "Да.
Есть лишь одно средство, чтоб от тебя не уходили, - уходить
самому. Почувствовал хоть тень неудовлетворенности - бросай без
колебаний. Не бросишь - она же первая тебя станет презирать и уж
покуражится над тобой всласть". - "Да подожди, Валер. Если любишь
- как-то бороться надо..." - "Борются только за повышение
производительности труда. Это либо есть, либо нет". - "А знаешь,
я все думаю - может, сам в чем-то ошибся..." - "В этих делах,
Андреи, не бывает ошибок. Поверь старому греховоднику. Если
женщина на тебя поставила, можешь по ней сапогами ходить - она
будет благодарна. А если нет - хоть из кожи лезь, ей все будет не
так. И еще одно. На будущее, когда очухаешься. Твой возраст и
положение таковы, что бабы слетятся на них, как на мед. Не чтоб
тебя любить и помогать, разумеется, а для супружества. Ведь с
одного взгляда на тебя ясно, кем нужно прикинуться, чтоб ты
сомлел. Будь уверен - тебя дешево покупают, а в мыслях у богини -
твоя квартира, твои иностранные конгрессы с прилагающимся к ним
иностранным шмотьем, твоя карьера. А в сердце - Вася из пивбара.
Ищи женщин, которые не притворяются. Они, правда, честно говорят
тебе, кто ты есть, и честно изменяют - но не предают, как эта
фифа тебя предала". - "Мне никто не нужен". - "Не смеши. Курить
начал?" - "Начал". - "И по бабам бегать начнешь. Просто ты
катастрофически задержался в развитии". - "Я правду говорю,
Валера - никто". - "Ой, ну пойди тогда, облучи ее своим спектром!
- Вербицкий захихикал и ткнул Симагина кулаком в бок. - Нет,
ей-Богу! Вдруг и впрямь подействует!"
Был получен спектр с латентными точками. Все завороженно
толпились у экранов, а по ним головокружительно неслись
бесконечные линии спектрограмм, то и дело разрываемые едва
заметными паузами... Их было много, этих пауз, куда больше, чем
ожидали. Симагин огляделся, чтобы отдельно поздравить Володю, и
тут только обнаружил, что Володи нет. Он спросил.
Все помрачнели, будто темный ветер окатил головы и плечи. -
У него умер сын, - сказала Верочка. - Вчера. Симагин с трудом
узнал его - Володя одряхлел. Они молча стояли, глядя друг на
друга, - Володя, кажется, тоже не сразу узнал Симагина. Потом он
отступил в сторону, пропуская Симагина внутрь. Они прошли в
комнату, молча сели к столу. Зияла раскрытая постель, поперек нее
корчился женский халат. Пахло лекарствами. На полу белело крошево
растоптанных таблеток, колко отсверкивали осколки ампул, и сами
ампулы глумливо, нагло лежали на блюдце посреди стола.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29