Он с удовольствием рассуждал о борьбе и смерти за отечество. Сказанное сильно взволновало отца. Его нельзя было удержать от поездки за своим зятем. Отцу удалось его вернуть, потому что Йоханнеса невзлюбили на новой
работе: ой давал отпор солдатам, когда те норовили получить без документов продукты со склада, которым он заведовал. Один, да еще с искалеченной рукой, он всегда оказывался побитым; однажды его очень сильно избили, а склад разграбили, в особенности запасы сигарет и водки. Нужно было найти виноватого, и его представили как неизлечимого пьяницу, что окончательно выбило у него почву из-под ног.
Когда незадолго до рождества в последнюю военную зиму отец умер, а тело целую неделю лежало в доме, потому что не на чем было отвезти его на кладбище, и нам в конце концов пришлось самим рыть ему могилу в мерзлой земле, я думала, что пришел мой конец, что сердце у меня разорвется и я отмучаюсь навсегда. Но сердце по-прежнему билось, мы по-прежнему жили в нашей лачуге, которая раньше была чересчур тесной, а сейчас казалась мне огромной и жуткой покойницкой. Слова застывали у меня на губах. Муж что-то втихомолку замышлял, чего-то ждал, а чего — не знал и сам.
Мы еще как следует не пришли в себя, когда наступил апрель сорок пятого. По всей округе были разложены дымовые сигналы. Самолеты так низко проносились над нами, что мы боялись, как бы они не снесли нашу крышу. Звуки канонады были точно такими же, как во время маневров, но беженцы, которые хотели переправиться через Эльбу, многое нам рассказывали. На Западе стояли американцы и англичане, на Востоке — русские. Первая волна беженцев покатилась на Восток. Семьи с кричащими детьми, скотом, повозками, колонны военных, раненые— все было забито ими. И если бы несколько солдат не следили за порядком, паром был бы взят штурмом и пошел ко дну со всеми пассажирами. Из Ферхфельде тоже угнали скот, потом ушли женщины и дети. Те немногие мужчины, которые еще оставались в деревне, должны были рыть окопы: щели для фауст-патронщиков, переходы, углубления и ямы. Под охраной эсэсовцев они усердно рыли даже на нашем берегу. Но однажды утром вся эта нечисть исчезла, ни один солдат не ползал по траншеям. Казалось, фронт исчез. Появлялись только отдельные группы грязных ополченцев, которые задерживались здесь только для того, чтобы равнодушно выбросить в Эльбу противогазы, вещевые мешки, ранцы. Бесполезно было спрашивать их о линии фронта. Они апатично стояли на причале, потом на пароме, устремив неподвижные взгляды на противоположный— спасительный, как они думали,— берег. Как-то офицеры принесли на паром мертвого генерала и потребовали, чтобы он один, с военными почестями был перевезен на другой берег. Только оркестра не хватало. Проклятия ожидающих солдат — вот что было его заупокойной молитвой.
Не сосчитать, сколько народу мы переправили в те дни через Эльбу. Старики и старухи рвались на тот берег, потом снова назад, они никак не могли решить, куда им деваться. Мне так и хотелось закричать: «Да какая разница, там или здесь, не сегодня завтра всему придет конец, конец, конец!» Мы должны были безотлучно быть на месте, без отдыха, без сна, без денег. Большинство людей бросало свой ненужный теперь скарб: матрасы, ванночки, вазы, лампы. К нашей двери незаметно привязали овчарку. Она скулила и лаяла, а у нас даже не было времени ее накормить.
Однажды вечером появился моторизованный патруль, эсэсовцы. Они загнали свои заведенные мотоциклы с колясками в сарай. Нам было велено выкатываться, у них якобы есть приказ занять помещение. Я вступила с ними в спор. Собака залаяла, шерсть у нее на загривке встала дыбом. Она прыгала и рвалась с веревки, пока молодой солдат со светлыми волосами не подошел к ней и не сказал ласковым голосом: «Успокойся, малыш, иначе ты накличешь на нашу голову Томми!» И собака послушалась, хотя в сарае по-прежнему тарахтели мотоциклы и из всех дыр несло бензином, даже сквозь соломенную крышу. Автомобили все прибывали, наконец затормозил грузовик, из которого выпрыгнул офицер. «Черт возьми!— закричал он.— Черт возьми, что за беспорядок!» От его крика собака снова залаяла, еще яростнее, чем прежде. Дружелюбный солдат уже не успокаивал животное, а только не отрываясь смотрел на оружие в руках офицера. Мы с мужем тоже смотрели на него. Он держал автомат, тонкий ствол которого был направлен на овчарку. Над двором прогремела очередь. Животное еще раз рванулось на веревке и распласталось под окном. Я боялась, что муж бросится на офицера, но он стоял перед ним со сжатыми кулаками и не двигался.
Я терялась в догадках, не зная, чем может обернуться для нас бряцание оружием, возгласы на швабском диалекте и суета во дворе. У бочки с дождевой водой я увидела молодого солдата — он был по пояс раздет, лицо в мыле. Солдат шагнул ко мне и прошептал: «Хотите сто марок? Мне необходима какая-то гражданская одежда, что-нибудь, только срочно!» Он обтер рукой мыло, и я увидела, что у него красивое мужественное лицо, белокурые вьющиеся волосы мокрыми прядями падали ему на лоб. Его глаза, темные, немного холодноватые, беспокойно сновали от меня к его товарищам. «Я мог бы сейчас спрятать шмотки в коляске,— сказал он. Слова вырывались из него требовательно и настойчиво.— Через пять минут мы уедем. Помогите мне!» Я спросила: «Все уезжают?» Ведь они могли окопаться в прибрежных траншеях, и нам пришлось бы бежать отсюда. Он ответил: «Все! Через Эльбу! Русские позади, будь они прокляты! Вы должны мне помочь!» Думая о нашей дочери, о всей нашей жизни, я возразила ему: «Я должна вам помочь? А кто поможет нам? Кто помог нам хоть когда-нибудь?» Солдат вытащил три купюры по пятьдесят марок и протянул мне. «Вот вам стр пятьдесят марок, у меня нет больше ни минуты!» Мимо нас проехал мотоцикл, потом офицерская машина. Кто-то крикнул: «Внимание!» Солдат с проклятьем отскочил к бочке и натянул свою униформу. В петлицах поблескивали знаки СС, на пряжке тоже. «Дайте же мне наконец одежду! — прошептал он, одевшись.— Черт возьми, если я задержусь здесь, то это покажется подозрительным». Я не ответила и вошла в дом. Из головы не выходил молодой солдат, так дрожавший за свою жизнь. Из окна мне было видно, что он не пошел в сарай, где стоял его мотоцикл, а подошел к моему мужу. Он вложил ему в руку деньги и что-то сказал.
В следующую минуту раздался оглушительный шум. Мотоциклисты выводили из сарая свои машины, в развевающихся на ветру дождевиках вскакивали на сиденья. Один крикнул: «Паромщик, давай!» Это был молодой белокурый солдат, он оглянулся на меня, выводя мотоцикл к мосткам. Только сейчас я увидела, что офицер бросил горящую тряпку в свою машину и толкнул ее к воде. Пламя вспыхнуло, прежде чем машина погрузилась в воду. На другом берегу патруль поспешно удалился прочь. Они двинулись сначала на север,~потом на юг, что мы определили по облакам пыли. Когда муж причалил к нашему берегу, я сказала: «Теперь эсэсовцы не знают, в какую сторону им кинуться». «Пусть провалятся ко всем чертям»,— ответил он в сердцах. Он вытащил те пятидесятимарковые бумажки и отдал их мне. «Как это ты с ним о чем-то договорилась? Солдат утверждает, он о чем-то с тобой договорился и вернется назад». Муж не оставил меня в покое, пока не узнал, за что были даны деньги. Тогда он съязвил: «Значит, теперь они просят у нас милостыни? Ни единой тряпки они не получат у нас за свои паршивые деньги». Он поклялся, что не перевезет через Эльбу ни одного эсэсовца. И уж подавно ни одному не поможет переодеться и уйти от ответа и расплаты.
И на востоке и на западе громыхало как в непогоду. Вечером в округе было светло от пожаров и взрывов. На фоне красного горизонта выделялись по берегу Эльбы буки, ольхи, кустарник. Не обменявшись ни словом, мы зарыли овчарку неподалеку от дома.
В ту же ночь англичане заняли Ферхфельде. Мы узнали об этом от парней из гитлерюгенда, которые тряслись от страха и которым казалось, что они видели не меньше тридцати-сорока танков, они умоляли перевезти их на восточный берег. «Только если вы побросаете в воду свои фаустпатроны»,— объявил им Йоханнес. Так они и сделали, сорвали с себя даже ремни, ножи, ружья и стальные шлемы, все было брошено в воду. Я стояла на причале и смотрела, как удаляется некогда такой ненавистный мне паром, незадолго до смерти заново выкрашенный отцом. Пятнадцати-шестнадцатилетние мальчишки поспешно взбирались на берег, и мне верилось, что мы спасли их от бессмысленной смерти. Я еще долго смотрела им вслед и благодарно пожала руку мужу, когда он вернулся назад.
Но для нас война еще не кончилась. Многие из тех, кто бежал на Восток, теперь бросились на Запад, когда к Эльбе подошла Красная Армия. Наш паром метался между берегами, и совершенно случайно мы услышали, что неподалеку, на том берегу Эльбы, эсэсовский патруль схватил и повесил группу безоружных гитлерюгендцев на деревьях вдоль дороги. В тот же день Йоханнес велел отдать ему те пятидесятимарковые бумажки, которые я из предосторожности спрятала. Он порвал их и сжег маленькие пестрые клочки, неподвижно глядя в огонь.
Ночью мы услышали крик с другого берега. Йоханнес не обращал внимания. «Это СС»,— сказал он, когда крики стали громче, а тон — повелительным и привычно приказным. Когда раздался стук в нашу дверь, Йоханнес вскочил и схватился за кочергу. Он тотчас понял, что ему угрожает. Несколько человек переплыли Эльбу. Оказавшись в нашем доме, с головы до ног мокрые, они начали избивать мужа. Калека, он и на этот раз оказался побежденным. Кочерга выпала у него из руки, и они пинками погнали его к парому. До зари он был вынужден перевозить через Эльбу отряды СС и СА, даже нескольких помещиков с их семьями, каких-то шишек из города и целые обозы с чемоданами, коробками, коврами, картинами.
Конец был похож на кошмарный сон. Я стояла на нашем берегу, слышались выстрелы, рокот моторов, громкие крики. Медленно, очень медленно приближался свет паромного фонаря, качаясь на волнах. Потом, как обычно, дерево ударилось о дерево, и я закрепила за сваю конец каната, который мне бросили. На пароме были мотоциклисты, знакомые лица. Эсэсовцы покатили свои рычащие машины по причалу, светловолосого солдата среди них не было. Последним был Йоханнес, он стоял перед офицером, который недавно убил собаку, и кричал: «Они еще были детьми! Почему вы убили детей? Скажите, почему вы это сделали?» Тем временем солдаты укладывали на пароме ящики. Они достали гранаты из колясок и положили их на паром. Йоханнес ничего не видел и не слышал. Он повторял одно и то же и не хотел пускать' офицера на берег. И вновь вспыхнула пропитанная бензином тряпка. Взрыв расколол воду, нас рвануло с места, швырнуло и вжало в прибрежную вымоину. Отовсюду сыпались и с грохотом падали обломки дерева. «Едем скорее! Там русские!» — кричали солдаты, полы их дождевиков развевались, мотоциклы умчались прочь.
Когда мы поднялись с земли, перевоза больше не существовало, причал был разбит, вниз по течению плыли доски. Обломки парома, носовая часть с названием «Хульда», моим именем, торчали из воды. При виде это мне стало горько, хотя когда-то я проклинала жизнь, приковавшую меня к нему. Мы пошли в дом и легли не раздеваясь, Йоханнес — в своем лучшем костюме, чтобы Б любую минуту быть готовыми к побегу. Спать, ни о чем больше не думать, только забыться! Но мне очень хотелось поговорить с Йоханнесом. Впервые за долгие годы я положила голову к нему на плечо, и он погладил меня по волосам. Мне хотелось сказать ему что-то хоро-
шее, что-нибудь о близком мире, о новой жизни. Но тут говорить начал он. Он обвинял себя в том, что всегда позволял себе плыть по течению, как бревно. У других была в жизни своя дорога, а у него — нет. «Почему же нет?» — спросила я. «В одиночку трудно идти своей дорогой».— «Это верно. Если живешь так, как мы, то топчешься на одном месте. У нас никого не было, не было друзей, даже друг для друга мы были чужими». Он кивнул и тяжело вздохнул. Потом сказал: «У меня был один друг. Когда он выйдет на свободу, я пойду к нему. Мы пойдем к нему. Нам и раньше надо было ходить к нему почаще».
Я чувствовала его дыхание, лицо в темноте было неразличимым. Но я представляла его так же ясно, как в самый светлый день: седые волосы и изборожденный морщинами лоб. Все эти годы он не знал ни минуты отдыха и потому изменился до неузнаваемости. Вдруг он резко поднялся и спросил: «Ты ничего не слышишь?» Я слышала, с того берега звали: «Паромщик! Паромщик!», этот крик частенько пугал нас во сне. «Мы теперь не паромщики,— сказала я.— Мы не слышим. Парома больше нет!» Но после нашего разговора он размяк, к нему вернулось его прежнее добродушие. Он поспешно застегнул пиджак, коричневый пиджак в елочку, немного измятый. «У нас еще есть лодка,— возразил он.— Не могу я спокойно слушать, когда так зовут. Голос молодой; наверное, совсем мальчик».
Его шаги поспешно удалялись, и через несколько секунд я уже слышала удары весел, однотонные всплески, которые постепенно затихали, пока совсем не смолкли. Стрельба прекратилась. Даже скрежет танков, который постоянно сопровождал нашу жизнь, умолк. Неделями я не знала ни часа отдыха, и сейчас, когда я неподвижно лежала в ожидании, все тревожные мысли разлетелись, меня сморил сон.
Я проснулась оттого, что кто-то остановился перед нашим домом. По-прежнему было темно и тихо. Я никогда не узнаю, прошли минуты или часы. И что произошло на том берегу, пока мое сознание было отключено, покрыто мраком неизвестности.
В дверях стоял не кто иной, как белокурый солдат, который оставил здесь свои деньги. Сначала я испугалась при мысли о том, что мы сожгли сто пятьдесят марок и что у нас нет и половины тех денег, чтобы вер-
путь ему. Потом я вспомнила о криках с того берега и спросила: «Это вы так громко кричали с того берега?» Но он уверял, что его перевезли на надувной лодке на четыре-пять километров выше по реке. Ему только нужна была гражданская одежда и укрытие на несколько дней, пока все не уляжется.
«Где мой муж?» — спросила я все еще спокойно, почти в полусне. В ответ он пожал плечами. Молодой человек расстегнул униформу и подошел к бочке с водой, которую он и в темноте нашел без труда. «Зажгите, пожалуйста, свет»,— крикнул он мне, я послушно зажгла керосиновую лампу и посветила ему. У меня дрожали руки, дрожь передалась лампе, и ее неверный свет сделал все окружающее нереальным, призрачным. Я видела игру мускулов на склоненной шее, шрамы на руках и свежую, пропитанную кровью повязку. Брызги пены летели на землю, вода плескалась на униформу, лежащую рядом с бочкой. «Ничего! — сказал он.— Грязь на помойку!» И отбросил вещи сапогом.
Я не знала, что мне думать об этом человеке. Его денег не было, я чувствовала себя обязанной помочь ему и потому достала из шкафа костюм моего отца. Пиджак оказался слишком тесным, и мне ничего другого не оставалось, как отдать ему рабочую одежду мужа, синюю куртку и зеленые вельветовые брюки.
Сама не своя от беспокойства, я смотрела на Эльбу. Было тихо, и казалось, ничто не предвещает опасности: водная гладь под черным небом, широко раскинувшаяся низина с пересекающими ее светлыми песчаными дорогами, деревьями и брошенные сгоревшие машины. Время от времени издалека доносились звуки взрывов, усугубляя опустошенность и сиротливость местности после суматохи последних недель. А человек, с которым прошла моя жизнь, словно сквозь землю провалился. У эсэсовского солдата, который преспокойно сжег свою униформу, наготове было сколько угодно объяснений его исчезновения. Я доверчиво слушала и обретала надежду. Я дала ему все необходимое и попросила помочь мне в поисках Йоханнеса. Но не было даже никакого следа, по которому можно было бы идти. Пропала и лодка, та самодельная лодка с веслами, удары которых по воде я слышала ночью.
Через три дня я побежала в Ферхфельде к помещику, который по-прежнему был нашим бургомистром, за советом и помощью. «Это русские схватили твоего мужа, а может, и похитили, он не должен был плыть на ту сторону»,— сказал он и, чтобы утешить меня, дал карточку на три килограмма белого хлеба. Я купила еще масла и мяса, заплатив за все семьдесят марок. С продуктами я направилась домой мимо огромного лагеря, который разбили английские солдаты на лугу. Они кричали и делали мне знаки, несколько человек увязались за мной. Но, увидев поджидающего меня возле дома молодого сильного мужчину, отстали. Я была совершенно выбита из колеи и почти все продукты, купленные за большие деньги, истратила на один обед. Я должна была моему гостю вдвое больше, и мне хотелось как-то выразить ему признательность, ведь без него я не пережила бы это ужасное время.
В одну из следующих ночей на лугу галдели пьяные солдаты, они все еще праздновали победу. И я была рада, когда он пришел ко мне в дом, хотя настаивала на том, чтобы он ночевал в сарае.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18