«Обсудим это лучше всего вдвоем, приеду в четверг к обеду».
Он тут же помчался на почту и телеграфировал: «На этой неделе у меня экзамены».
Безрезультатно. Мать отправила ему срочную телеграмму с лаконичным требованием: «Встречай и отпросись на день».
Он ждал ее на вокзале и еще издали услышал:
— Залезай скорее в вагон, поедем прямо в Доббер-тин, в Нойштрелице сделаем пересадку, билет купишь в поезде.
Мать, полная, нервная, с больным сердцем, несмотря на свои шестьдесят пять лет, строила множество планов, хотела во всем принимать участие, помогать, во все вмешиваться. И всегда страшно волновалась по любому поводу. Ганс попытался ее успокоить:
— Мама, поверь, за ребенком хороший уход.
— Глупости,— сказала она и в Доббертине сразу заторопилась в «замок», в большие залы, где стояли детские кроватки.
Десятки ребячьих лиц, едва заметные светлые и темные волосики на головках, плаксивые и радостные детские голоса, протянутые ручки. Старая женщина то и дело останавливалась, растерянно озираясь. Малышам не было и года; девочки и мальчики — дети незамужних
матерей, поссорившихся родителей либо молодых супругов, работавших на огромной стройке и нетерпеливо ожидавших воскресений, когда можно провести часок у кроватки или взять ребенка с собой. Старая женщина надеялась найти в одном из детских лиц родные черты — особый блеск глаз, улыбку узнавания, неповторимое движение, может быть, даже лепет, которым ребенок даст понять: «Это я, я вас жду, возьмите меня с собой». Но, дойдя до последней кроватки, мать остановилась в нерешительности, обернулась к сыну, перехватила его взгляд и торопливо шагнула назад: «Аня!» Девочка расплакалась, едва старушка склонилась над ней. Со слезами на глазах мать повторяла:
— Аня, маленькая ты моя, я видела, знала, чувствовала, что это ты.
Ганс, смущенно улыбаясь, топтался рядом и не решался прикоснуться к ребенку. Обычно он приходил в часы, отведенные для посещений, как положено, платил деньги, несколько минут разговаривал с Викторией, если заставал ее у Аниной кроватки. Виктория с ребенком на руках расхаживала по светлому залу. «Доченька ты моя, ангел ты мой, самая любимая на свете»,— приговаривала она, укладывая девочку в кроватку, на мягкие подушки. А теперь его мать взбивала их, проверяла, достаточно ли они мягкие, будто отвечала за порядок в этой комнате.
— Мама,— наконец сказал он,— этого не следует делать, оставь!
Но она взяла девочку на руки и передала ему, показав местечко на головке, где волосы были особенно реденькие, а кожа слегка покраснела.
— Пролежень,— сказала она.— А все потому, что сестры, молодые глупые девчонки, не умеют обращаться с маленькими детьми.
Он не знал, как быть и что делать. Сестер рядом не было, они гремели посудой на кухне. Аня замахала ручками, потянулась, открыла глазки, сморщилась и заплакала.
— Ну, будет,— сказала мать, крепко обняв ребенка.— Теперь я с тобой.— Она повернулась к сыну, серьезно взглянула на него и решительным голосом прошептала:— Сейчас мы нашу Аню заберем, слышишь, сейчас же.
— Да, мы все очень любим Аню,— приветливо сказала она.
Старая женщина еще крепче прижала к себе ребенка!
— Взгляните-ка, у девочки пролежень.
Ганс хотел было вмешаться, смягчить резкость матери, покончить с неприятной сценой, но только промямлил:
— Спасибо, что разрешили нам заглянуть в неприемные часы.
Его мать уже направилась с ребенком к двери:
— Мы заберем Аню. И лучше всего сейчас же.
— Нет,— решительно сказала молоденькая сестра и заступила ей путь.— Так нельзя, вы ведь.не мать ребенка.
— Мама! — крикнул Ганс.— Прошу тебя, не надо! Старая женщина покраснела, неохотно остановилась,
обеими руками прижала к себе ребенка и, точно опомнившись, спросила:
— Почему?
— Вы не мать ребенка,— повторила сестра.— Положите девочку в постель.
— Да,— сказал Ганс. Ребенка принесла сюда Виктория. Это она мать, у нее права на этого ребенка, и она от них не отказалась. Ее заверили, что она может забрать ребенка отсюда в любое время, ни о чем ином и речи не было: и тогда, перед отъездом, и потом, в открытках и письмах, которые она присылала, с тех пор как пыталась прочно стать на ноги в другом мире.
— Прошу вас,— сказала сестра, подошла к матери Ганса и протянула руки.— Пожалуйста, отдайте мне девочку, ее нужно положить в кроватку.
На кухне стало тихо. В большой зал сбежались дру* гие сестры, постарше и помоложе, все в белых халатах, зашушукались, одна громко сказала:
— Марга, не надо было их вообще сюда пускать.
А одна молоденькая девчонка-повариха, лет восемнадцати, пригрозила:
— Если не отдадите, вызовем полицию.
Один за другим стали просыпаться дети, беспокойно зашевелились в кроватках, стараясь приподняться, и тоже заплакали.
— Ну,— сказал Ганс и подошел к матери, зная, что должен что-то предпринять, положить конец неприятной
сцене.— Ну, мама,— повторил он, кладя ей на плечо руку. При этом он нечаянно коснулся головы ребенка, мягких как пух потных волосиков, ощутил тепло детского тельца и заглянул в широко раскрытые глаза дочери, не похожие ни на его собственные, ни на чьи другие. Они смотрели отчужденно и вопросительно. Минуту он оторопело стоял с протянутой рукой, глядя на малышку, потом обратился к сестре: — Я отец ребенка. Мы хотели бы забрать Аню к себе.
— Мы возьмем ее сейчас же,— не унималась мать.
— Мы все уладим по закону,— сказал он,— а пока Аня еще несколько дней останется здесь.
Старая женщина покачала головой, обернулась в одну, в другую сторону — кругом сестры — и сказала громко и укоризненно:
— У Ани пролежни, за ней тут нет надлежащего ухода.
— Послушайте,— крикнула дерзкая восемнадцатилетняя девчонка,— это уже слишком! Сейчас же отдайте ребенка!
— Прошу тебя! — Ганс решительно взял у матери ребенка, снова пристально посмотрел в темные глаза, на мгновение забыв о криках и перебранке. Потом, словно издалека, донесся голос матери: она внушала сестрам, что ребенка надо переворачивать на бок, на спину, на живот, чтобы голова развивалась правильно и была хорошей формы. Он подошел к кроватке, бережно положил в нее дочь, выпрямился и сказал: — Ничего, скоро мы снова придем.
Мать только добавила:
— Да, скоро.— Но все не двигалась, и Гансу пришлось буквально тащить ее к двери.
Было уже поздно, вряд ли им удастся еще застать мужчину в очках за письменным столом.
— Вон там, за церковью,— сказал Ганс.
Они были где-то на окраине. Рядом — суматоха стройки, путь преграждали глубокие канавы, курилась пыль, громыхали грузовики, трактора тащили за собой бревна. Разве тут поймешь, о чем говорит мать? И что толку в планах, если мужчина в очках уже ушел домой, закрыв на ключ контору на третьем этаже, третью дверь справа, за которой стоят полки, набитые бумагами? А среди них папка с документами Ани Линднер, его дочери, которую он не хотел отдавать Виктории, если та вдруг вернется—
завтра или спустя годы, упирая на договор: «Я заберу ребенка, как только смогу». Но все же он еще надеялся и верил, что придет конец разлуке и обману; ему дороги и Виктория, и ребенок, та и другая были нераздельны и принадлежали этому миру.
А в переулке среди домишек, перед табачным киоском, они встретили мужчину в очках. Ганс бросился ю нему: «Герр...» (имя он забыл). Заметив, что тот купил сигареты, но забыл спички, обшарил свои карманы, ничего не нашел, сбегал к киоску, купил коробок спичек, дал мужчине прикурить. А мать сразу перешла в наступление: она говорила и говорила — и добилась-таки, что мужчина повернул обратно и еще раз поднялся на третий этаж, в третью дверь направо.
— Она на Западе,— сказала мать, выговаривая слово «Запад» так, словно речь шла о преисподней. Морщась, закашлялась от сигаретного дыма, присела, потому что очень устала за день.— Послушайте, пусть даже она вернется,— сердито продолжала мать,— разве вы поручитесь, что она воспитает ребенка как следует? Да ее самое еще надо воспитывать. Нет, нельзя позволить, чтобы подобная женщина забрала ребенка, да еще утащила его на Запад. Да, да утащила! Я этого не допущу!
— Да,— сказал мужчина в очках. Видно было, что он тоже сильно устал за день, и особенно за этот час. Ему хотелось домой. Он кивнул и вновь перелистал бумаги: — Хорошо. Сделаем так: ваш сын напишет заявление, и вы возьмете ребенка на воспитание.
П. С Аней и матерью он поехал домой, в маленький городок в предгорьях недалеко от границы.
— Ты останешься до тех пор, пока я не устрою все как следует,— сказала мать и засуетилась, переставляя мебель.
Лучшая комната превратилась в детскую. Приходили соседи посмотреть на девочку. Лишь считанные минуты он провел наедине с Аней. Он думал о Виктории, прекрасно сознавая: нет, она не умерла, для меня и моей дочери она отнюдь не умерла.
Так он и сказал, когда в институте потребовали объяснений. Ему пришлось отвечать перед деканом, потому что его отсутствие было замечено и пошли слухи о бегстве Виктории. Он признал, что ему было известно о побеге, и совершенно безразлично отнесся к тому, что этим признанием положил конец своей учебе.
— Поеду в Доббертин,— сказал он,— я и так туда собирался.
«Два года Ганс Рихтер должен проходить проверку на производстве,— гласило решение об исключении из института,— потом он получит право снова подать заявление».
Когда Ганс начал работать в Доббертине, были уложены первые километры труб, залиты первые фундаменты; стены электростанции, которую через три года пришлось расширять, а через десять лет заменять новой, лишь чуточку возвышались над сухими соснами на краю строительной площадки. Новый город и гигантский химический завод росли по фантастическому плану, для которого Виктория сделала кучу чертежей. Файт, партийный секретарь стройки, пожал Гансу руку и ни словом не вспомнил о Лейпциге, Дюбеке и свадьбе, в последний раз объединившей всех их. Дюбек исчез. Виктория жила в «потустороннем мире», и Ганс отнюдь не обольщался, что заменит ее в Доббертине.
— Я хотел бы устроиться истопником,— сказал он. Файт согласно кивнул и позвонил на электростанцию.
«Герр истопник, пора тебе наконец взяться за учебу»,— говорила Виктория на свадьбе у Файта. Но в Доббертине как раз срочно требовались истопники.
В тесной барачной комнатушке, куда Файт направил Ганса, стояли три койки, три узких шкафа, стол и три стула. Лабуда, широкоплечий и темноволосый двадцатитрехлетний монтер, в первый же день сказал Гансу, да и позже то и дело повторял:
— Я здесь добровольно, прошу иметь в виду.
А Шпут, специалист по подземным работам из Верни-героде, вечно что-то выпиливал, шлифовал и сколачивал из кусочков фанеры, каждый вечер мастерил кораблики, модели самолетов и всякий раз принимался стучать молотком еще сильнее, когда Ганс входил в барак. Шпут его даже не удостаивал взглядом, а в конце недели сразу после окончания смены исчезал — уезжал к жене и трем детям.
— Виктория Линднер , тоже была здесь добровольно,— заметил Лабуда в одно из воскресений, оставшись наедине с Гансом, и захохотал, рассматривая в зеркальце свое намыленное лицо.— Она вон там работала, в зеленом бараке. Плохо дело!
— Да,— согласился Ганс.
Барак тогда недавно выкрасили снаружи и внутри зеленой краской. Со всех сторон несло краской и смолой, а под окном грузовики поднимали тучи песка. Однажды Виктория сказала Гансу: «У нас на стройке царит эстетика роста, ее можно или любить, или ненавидеть».
Лабуда заметил:
— Она ненавидела грязь и бежала в романтику. — Что ты имеешь в виду?
— Зерран.
— Зерран? — удивился Ганс, словно никогда о нем и не слышал.
— У меня есть мотоцикл, мы с ней разок съездили туда,— мимоходом заметил Лабуда, стер с лица мыло и еще долго шумно отфыркивался над умывальником. Затем он принялся энергично растирать затылок, взбудоражив целую флотилию, которую Шпут подвесил на лесках,— ганзейские военно-торговые корабли, пиратские шхуны, учебное судно «Вильгельм Пик», атомный ледокол и пароходы, курсирующие по Эльбе.
Ганс поймал мельтешивший перед глазами трехмачтовый кораблик, задев при этом парившие над кораблями модели самолетов, покорителей небес,— четырехмоторные, реактивные. Он думал о Виктории, ее мечтах о дальних странах, вслух же произнес:
— Она ничего не рассказывала о вашей поездке в Зерран.
— Ну и что? Тоже мне событие, и все-таки...— Лабуда пожал плечами.
— Все-таки?
— Зерран много для нее значил.
— Она так сказала?
— Черт, это было зимой.— Лабуда бросил полотенце в шкаф.—Я чуть не отморозил ноги, дожидаясь ее. А она бродила вокруг озера. Там один лед кругом, понимаешь?
— Понимаю,— сказал Ганс.
Лабуда надел белую рубашку и завязал галстук.
— Я тогда все спрашивал себя: что с ней происходит? — Он вызывающе взглянул на Ганса.— Если ты знал, что с ней творится, ты не должен был ни за что отпускать ее.
— Всего я не знал,— ответил Ганс.
— Но о том, что она собирается бежать, ты же знал? Ганс кивнул. Он не мог удержать ее. Никто не мог.
А начался побег еще в Зерране.
— Наши пути,— сказал он,— разошлись в Зерране. Лабуда тщательно причесывался перед зеркалом. Он
обернулся, словно желая еще что-то добавить, потом вдруг быстро направился к двери и, не попрощавшись, исчез. Вернулся он лишь поздно ночью, разбудил Ганса, присел на койку и сказал:
— Черт побери, ты не смел ее отпускать! Ведь она приехала сюда добровольно.
Во сне Гансу слышался треск мотоцикла Лабуды. Зерран был занесен снегом, дорогу на Доббертин расчищали и вчера, и сегодня. Озеро, конечно, замерзло. А Виктория отважилась в ледяную январскую стужу идти, увязая в снегу, скользя по льду,— все равно, по зрелом размышлении или под влиянием минутного порыва. Он никогда не умел удержать ее. И на лыжах она бешено мчалась вниз с крутых склонов, падала, вскакивала на ноги и уходила все дальше и дальше.
— Там, на Западе, она пропадет,— сказал Лабуда. Для него она была ребенком, который танцевал на льду, не подозревая, что в любую минуту может провалиться в воду. Тогда, в Зерране, он разглядел ее на другом берегу и крикнул: «Остановись!» А она только весело засмеялась, когда, желая удержать ее, он помчался на мотоцикле сквозь вмерзшие в хрупкий прибрежный лед камыши. И все это ничего не значило по сравнению с тем, другим миром, тоже блестящим, зеркально-гладким и хрупким, где она могла танцевать теперь.
— Я,— сказал Лабуда, растирая замерзшее лицо,— я бы не смог вот так спокойно лежать, закрыв глаза, и спать.
Ганс взял сигарету, которую Лабуда бросил ему на койку, закурил и вспомнил снег за окном, солнце над Зер-ранским озером и быстро гонимые ветром дождевые облака. Он мало знал о том зимнем дне в Зерране и о другом мире, куда убежала Виктория. Да, он прижимал к ее лбу носовой платок, когда она упала с велосипеда, веря, что так можно удержать в ней жизнь.
— Когда-нибудь она -вернется,— сказал он и подумал: «Она заберет ребенка. Хотя бы из-за ребенка (он на это надеялся) она вновь прочно станет на ноги. И если
не найдется там, в другом мире, человека, который своей рукой сумеет удержать в ней жизнь, тогда она сама удержит ее собственными руками».— Нет, она не пропадем-сказал Ганс.— Она останется такой же, какой была всегда, и к нашему миру она принадлежит ровно настолько, насколько всегда к нему принадлежала.— Он сделал на этом особый упор, но в душе уже сомневался, что Виктория осталась такой, какой он ее помнил.
12. Два дня шел снег, движение рабочих поездов грозило прекратиться, даже состав с углем застрял в снегу. В пятницу вечером строителям пришлось еще раз выйти из бараков, чтобы расчистить дорогу до нетопленого клуба— два километра! Они проклинали Файта, не пожелавшего перенести партсобрание. Уже за полночь сто двадцать членов партии подняли, голосуя, закоченевшие руки и объявили Гансу Рихтеру выговор за «индифферентное отношение» к побегу Виктории. После собрания Лабуда сказал ему:
— Тебе надо было приехать сюда раньше, добровольно.
Остальные, храня ледяное молчание, поспешили уйти в кружащуюся вихрем снежную мглу.
Ганс и сам не заметил, как сбился с дороги.
— Эй, товарищ, там не пройти,— окликнул его женский голос.
Он сделал еще несколько шагов, потом остановился и оглянулся. Молодая женщина, крановщица, с которой он был знаком лишь мельком, подошла к нему, утопая в рыхлом снегу, и примирительно сказала:
— Ничего, мир от этого не перевернется.
Она была сильно укутана, как все в ту зиму, только на миг обернулась к нему лицом, и ему показалось, что ее узкие глаза светятся насмешкой. Но снег тотчас стер это впечатление; он видел перед собой неясную удаляющуюся тень и последовал за ней. У него захватило дух: шагать приходилось очень быстро, чтобы не остаться одному и не блуждать бесцельно.
Потом он вместе с ней остановился у темного дощатого забора, за которым, словно стадо жирафов, тянули ввысь свои шеи подъемные краны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18
Он тут же помчался на почту и телеграфировал: «На этой неделе у меня экзамены».
Безрезультатно. Мать отправила ему срочную телеграмму с лаконичным требованием: «Встречай и отпросись на день».
Он ждал ее на вокзале и еще издали услышал:
— Залезай скорее в вагон, поедем прямо в Доббер-тин, в Нойштрелице сделаем пересадку, билет купишь в поезде.
Мать, полная, нервная, с больным сердцем, несмотря на свои шестьдесят пять лет, строила множество планов, хотела во всем принимать участие, помогать, во все вмешиваться. И всегда страшно волновалась по любому поводу. Ганс попытался ее успокоить:
— Мама, поверь, за ребенком хороший уход.
— Глупости,— сказала она и в Доббертине сразу заторопилась в «замок», в большие залы, где стояли детские кроватки.
Десятки ребячьих лиц, едва заметные светлые и темные волосики на головках, плаксивые и радостные детские голоса, протянутые ручки. Старая женщина то и дело останавливалась, растерянно озираясь. Малышам не было и года; девочки и мальчики — дети незамужних
матерей, поссорившихся родителей либо молодых супругов, работавших на огромной стройке и нетерпеливо ожидавших воскресений, когда можно провести часок у кроватки или взять ребенка с собой. Старая женщина надеялась найти в одном из детских лиц родные черты — особый блеск глаз, улыбку узнавания, неповторимое движение, может быть, даже лепет, которым ребенок даст понять: «Это я, я вас жду, возьмите меня с собой». Но, дойдя до последней кроватки, мать остановилась в нерешительности, обернулась к сыну, перехватила его взгляд и торопливо шагнула назад: «Аня!» Девочка расплакалась, едва старушка склонилась над ней. Со слезами на глазах мать повторяла:
— Аня, маленькая ты моя, я видела, знала, чувствовала, что это ты.
Ганс, смущенно улыбаясь, топтался рядом и не решался прикоснуться к ребенку. Обычно он приходил в часы, отведенные для посещений, как положено, платил деньги, несколько минут разговаривал с Викторией, если заставал ее у Аниной кроватки. Виктория с ребенком на руках расхаживала по светлому залу. «Доченька ты моя, ангел ты мой, самая любимая на свете»,— приговаривала она, укладывая девочку в кроватку, на мягкие подушки. А теперь его мать взбивала их, проверяла, достаточно ли они мягкие, будто отвечала за порядок в этой комнате.
— Мама,— наконец сказал он,— этого не следует делать, оставь!
Но она взяла девочку на руки и передала ему, показав местечко на головке, где волосы были особенно реденькие, а кожа слегка покраснела.
— Пролежень,— сказала она.— А все потому, что сестры, молодые глупые девчонки, не умеют обращаться с маленькими детьми.
Он не знал, как быть и что делать. Сестер рядом не было, они гремели посудой на кухне. Аня замахала ручками, потянулась, открыла глазки, сморщилась и заплакала.
— Ну, будет,— сказала мать, крепко обняв ребенка.— Теперь я с тобой.— Она повернулась к сыну, серьезно взглянула на него и решительным голосом прошептала:— Сейчас мы нашу Аню заберем, слышишь, сейчас же.
— Да, мы все очень любим Аню,— приветливо сказала она.
Старая женщина еще крепче прижала к себе ребенка!
— Взгляните-ка, у девочки пролежень.
Ганс хотел было вмешаться, смягчить резкость матери, покончить с неприятной сценой, но только промямлил:
— Спасибо, что разрешили нам заглянуть в неприемные часы.
Его мать уже направилась с ребенком к двери:
— Мы заберем Аню. И лучше всего сейчас же.
— Нет,— решительно сказала молоденькая сестра и заступила ей путь.— Так нельзя, вы ведь.не мать ребенка.
— Мама! — крикнул Ганс.— Прошу тебя, не надо! Старая женщина покраснела, неохотно остановилась,
обеими руками прижала к себе ребенка и, точно опомнившись, спросила:
— Почему?
— Вы не мать ребенка,— повторила сестра.— Положите девочку в постель.
— Да,— сказал Ганс. Ребенка принесла сюда Виктория. Это она мать, у нее права на этого ребенка, и она от них не отказалась. Ее заверили, что она может забрать ребенка отсюда в любое время, ни о чем ином и речи не было: и тогда, перед отъездом, и потом, в открытках и письмах, которые она присылала, с тех пор как пыталась прочно стать на ноги в другом мире.
— Прошу вас,— сказала сестра, подошла к матери Ганса и протянула руки.— Пожалуйста, отдайте мне девочку, ее нужно положить в кроватку.
На кухне стало тихо. В большой зал сбежались дру* гие сестры, постарше и помоложе, все в белых халатах, зашушукались, одна громко сказала:
— Марга, не надо было их вообще сюда пускать.
А одна молоденькая девчонка-повариха, лет восемнадцати, пригрозила:
— Если не отдадите, вызовем полицию.
Один за другим стали просыпаться дети, беспокойно зашевелились в кроватках, стараясь приподняться, и тоже заплакали.
— Ну,— сказал Ганс и подошел к матери, зная, что должен что-то предпринять, положить конец неприятной
сцене.— Ну, мама,— повторил он, кладя ей на плечо руку. При этом он нечаянно коснулся головы ребенка, мягких как пух потных волосиков, ощутил тепло детского тельца и заглянул в широко раскрытые глаза дочери, не похожие ни на его собственные, ни на чьи другие. Они смотрели отчужденно и вопросительно. Минуту он оторопело стоял с протянутой рукой, глядя на малышку, потом обратился к сестре: — Я отец ребенка. Мы хотели бы забрать Аню к себе.
— Мы возьмем ее сейчас же,— не унималась мать.
— Мы все уладим по закону,— сказал он,— а пока Аня еще несколько дней останется здесь.
Старая женщина покачала головой, обернулась в одну, в другую сторону — кругом сестры — и сказала громко и укоризненно:
— У Ани пролежни, за ней тут нет надлежащего ухода.
— Послушайте,— крикнула дерзкая восемнадцатилетняя девчонка,— это уже слишком! Сейчас же отдайте ребенка!
— Прошу тебя! — Ганс решительно взял у матери ребенка, снова пристально посмотрел в темные глаза, на мгновение забыв о криках и перебранке. Потом, словно издалека, донесся голос матери: она внушала сестрам, что ребенка надо переворачивать на бок, на спину, на живот, чтобы голова развивалась правильно и была хорошей формы. Он подошел к кроватке, бережно положил в нее дочь, выпрямился и сказал: — Ничего, скоро мы снова придем.
Мать только добавила:
— Да, скоро.— Но все не двигалась, и Гансу пришлось буквально тащить ее к двери.
Было уже поздно, вряд ли им удастся еще застать мужчину в очках за письменным столом.
— Вон там, за церковью,— сказал Ганс.
Они были где-то на окраине. Рядом — суматоха стройки, путь преграждали глубокие канавы, курилась пыль, громыхали грузовики, трактора тащили за собой бревна. Разве тут поймешь, о чем говорит мать? И что толку в планах, если мужчина в очках уже ушел домой, закрыв на ключ контору на третьем этаже, третью дверь справа, за которой стоят полки, набитые бумагами? А среди них папка с документами Ани Линднер, его дочери, которую он не хотел отдавать Виктории, если та вдруг вернется—
завтра или спустя годы, упирая на договор: «Я заберу ребенка, как только смогу». Но все же он еще надеялся и верил, что придет конец разлуке и обману; ему дороги и Виктория, и ребенок, та и другая были нераздельны и принадлежали этому миру.
А в переулке среди домишек, перед табачным киоском, они встретили мужчину в очках. Ганс бросился ю нему: «Герр...» (имя он забыл). Заметив, что тот купил сигареты, но забыл спички, обшарил свои карманы, ничего не нашел, сбегал к киоску, купил коробок спичек, дал мужчине прикурить. А мать сразу перешла в наступление: она говорила и говорила — и добилась-таки, что мужчина повернул обратно и еще раз поднялся на третий этаж, в третью дверь направо.
— Она на Западе,— сказала мать, выговаривая слово «Запад» так, словно речь шла о преисподней. Морщась, закашлялась от сигаретного дыма, присела, потому что очень устала за день.— Послушайте, пусть даже она вернется,— сердито продолжала мать,— разве вы поручитесь, что она воспитает ребенка как следует? Да ее самое еще надо воспитывать. Нет, нельзя позволить, чтобы подобная женщина забрала ребенка, да еще утащила его на Запад. Да, да утащила! Я этого не допущу!
— Да,— сказал мужчина в очках. Видно было, что он тоже сильно устал за день, и особенно за этот час. Ему хотелось домой. Он кивнул и вновь перелистал бумаги: — Хорошо. Сделаем так: ваш сын напишет заявление, и вы возьмете ребенка на воспитание.
П. С Аней и матерью он поехал домой, в маленький городок в предгорьях недалеко от границы.
— Ты останешься до тех пор, пока я не устрою все как следует,— сказала мать и засуетилась, переставляя мебель.
Лучшая комната превратилась в детскую. Приходили соседи посмотреть на девочку. Лишь считанные минуты он провел наедине с Аней. Он думал о Виктории, прекрасно сознавая: нет, она не умерла, для меня и моей дочери она отнюдь не умерла.
Так он и сказал, когда в институте потребовали объяснений. Ему пришлось отвечать перед деканом, потому что его отсутствие было замечено и пошли слухи о бегстве Виктории. Он признал, что ему было известно о побеге, и совершенно безразлично отнесся к тому, что этим признанием положил конец своей учебе.
— Поеду в Доббертин,— сказал он,— я и так туда собирался.
«Два года Ганс Рихтер должен проходить проверку на производстве,— гласило решение об исключении из института,— потом он получит право снова подать заявление».
Когда Ганс начал работать в Доббертине, были уложены первые километры труб, залиты первые фундаменты; стены электростанции, которую через три года пришлось расширять, а через десять лет заменять новой, лишь чуточку возвышались над сухими соснами на краю строительной площадки. Новый город и гигантский химический завод росли по фантастическому плану, для которого Виктория сделала кучу чертежей. Файт, партийный секретарь стройки, пожал Гансу руку и ни словом не вспомнил о Лейпциге, Дюбеке и свадьбе, в последний раз объединившей всех их. Дюбек исчез. Виктория жила в «потустороннем мире», и Ганс отнюдь не обольщался, что заменит ее в Доббертине.
— Я хотел бы устроиться истопником,— сказал он. Файт согласно кивнул и позвонил на электростанцию.
«Герр истопник, пора тебе наконец взяться за учебу»,— говорила Виктория на свадьбе у Файта. Но в Доббертине как раз срочно требовались истопники.
В тесной барачной комнатушке, куда Файт направил Ганса, стояли три койки, три узких шкафа, стол и три стула. Лабуда, широкоплечий и темноволосый двадцатитрехлетний монтер, в первый же день сказал Гансу, да и позже то и дело повторял:
— Я здесь добровольно, прошу иметь в виду.
А Шпут, специалист по подземным работам из Верни-героде, вечно что-то выпиливал, шлифовал и сколачивал из кусочков фанеры, каждый вечер мастерил кораблики, модели самолетов и всякий раз принимался стучать молотком еще сильнее, когда Ганс входил в барак. Шпут его даже не удостаивал взглядом, а в конце недели сразу после окончания смены исчезал — уезжал к жене и трем детям.
— Виктория Линднер , тоже была здесь добровольно,— заметил Лабуда в одно из воскресений, оставшись наедине с Гансом, и захохотал, рассматривая в зеркальце свое намыленное лицо.— Она вон там работала, в зеленом бараке. Плохо дело!
— Да,— согласился Ганс.
Барак тогда недавно выкрасили снаружи и внутри зеленой краской. Со всех сторон несло краской и смолой, а под окном грузовики поднимали тучи песка. Однажды Виктория сказала Гансу: «У нас на стройке царит эстетика роста, ее можно или любить, или ненавидеть».
Лабуда заметил:
— Она ненавидела грязь и бежала в романтику. — Что ты имеешь в виду?
— Зерран.
— Зерран? — удивился Ганс, словно никогда о нем и не слышал.
— У меня есть мотоцикл, мы с ней разок съездили туда,— мимоходом заметил Лабуда, стер с лица мыло и еще долго шумно отфыркивался над умывальником. Затем он принялся энергично растирать затылок, взбудоражив целую флотилию, которую Шпут подвесил на лесках,— ганзейские военно-торговые корабли, пиратские шхуны, учебное судно «Вильгельм Пик», атомный ледокол и пароходы, курсирующие по Эльбе.
Ганс поймал мельтешивший перед глазами трехмачтовый кораблик, задев при этом парившие над кораблями модели самолетов, покорителей небес,— четырехмоторные, реактивные. Он думал о Виктории, ее мечтах о дальних странах, вслух же произнес:
— Она ничего не рассказывала о вашей поездке в Зерран.
— Ну и что? Тоже мне событие, и все-таки...— Лабуда пожал плечами.
— Все-таки?
— Зерран много для нее значил.
— Она так сказала?
— Черт, это было зимой.— Лабуда бросил полотенце в шкаф.—Я чуть не отморозил ноги, дожидаясь ее. А она бродила вокруг озера. Там один лед кругом, понимаешь?
— Понимаю,— сказал Ганс.
Лабуда надел белую рубашку и завязал галстук.
— Я тогда все спрашивал себя: что с ней происходит? — Он вызывающе взглянул на Ганса.— Если ты знал, что с ней творится, ты не должен был ни за что отпускать ее.
— Всего я не знал,— ответил Ганс.
— Но о том, что она собирается бежать, ты же знал? Ганс кивнул. Он не мог удержать ее. Никто не мог.
А начался побег еще в Зерране.
— Наши пути,— сказал он,— разошлись в Зерране. Лабуда тщательно причесывался перед зеркалом. Он
обернулся, словно желая еще что-то добавить, потом вдруг быстро направился к двери и, не попрощавшись, исчез. Вернулся он лишь поздно ночью, разбудил Ганса, присел на койку и сказал:
— Черт побери, ты не смел ее отпускать! Ведь она приехала сюда добровольно.
Во сне Гансу слышался треск мотоцикла Лабуды. Зерран был занесен снегом, дорогу на Доббертин расчищали и вчера, и сегодня. Озеро, конечно, замерзло. А Виктория отважилась в ледяную январскую стужу идти, увязая в снегу, скользя по льду,— все равно, по зрелом размышлении или под влиянием минутного порыва. Он никогда не умел удержать ее. И на лыжах она бешено мчалась вниз с крутых склонов, падала, вскакивала на ноги и уходила все дальше и дальше.
— Там, на Западе, она пропадет,— сказал Лабуда. Для него она была ребенком, который танцевал на льду, не подозревая, что в любую минуту может провалиться в воду. Тогда, в Зерране, он разглядел ее на другом берегу и крикнул: «Остановись!» А она только весело засмеялась, когда, желая удержать ее, он помчался на мотоцикле сквозь вмерзшие в хрупкий прибрежный лед камыши. И все это ничего не значило по сравнению с тем, другим миром, тоже блестящим, зеркально-гладким и хрупким, где она могла танцевать теперь.
— Я,— сказал Лабуда, растирая замерзшее лицо,— я бы не смог вот так спокойно лежать, закрыв глаза, и спать.
Ганс взял сигарету, которую Лабуда бросил ему на койку, закурил и вспомнил снег за окном, солнце над Зер-ранским озером и быстро гонимые ветром дождевые облака. Он мало знал о том зимнем дне в Зерране и о другом мире, куда убежала Виктория. Да, он прижимал к ее лбу носовой платок, когда она упала с велосипеда, веря, что так можно удержать в ней жизнь.
— Когда-нибудь она -вернется,— сказал он и подумал: «Она заберет ребенка. Хотя бы из-за ребенка (он на это надеялся) она вновь прочно станет на ноги. И если
не найдется там, в другом мире, человека, который своей рукой сумеет удержать в ней жизнь, тогда она сама удержит ее собственными руками».— Нет, она не пропадем-сказал Ганс.— Она останется такой же, какой была всегда, и к нашему миру она принадлежит ровно настолько, насколько всегда к нему принадлежала.— Он сделал на этом особый упор, но в душе уже сомневался, что Виктория осталась такой, какой он ее помнил.
12. Два дня шел снег, движение рабочих поездов грозило прекратиться, даже состав с углем застрял в снегу. В пятницу вечером строителям пришлось еще раз выйти из бараков, чтобы расчистить дорогу до нетопленого клуба— два километра! Они проклинали Файта, не пожелавшего перенести партсобрание. Уже за полночь сто двадцать членов партии подняли, голосуя, закоченевшие руки и объявили Гансу Рихтеру выговор за «индифферентное отношение» к побегу Виктории. После собрания Лабуда сказал ему:
— Тебе надо было приехать сюда раньше, добровольно.
Остальные, храня ледяное молчание, поспешили уйти в кружащуюся вихрем снежную мглу.
Ганс и сам не заметил, как сбился с дороги.
— Эй, товарищ, там не пройти,— окликнул его женский голос.
Он сделал еще несколько шагов, потом остановился и оглянулся. Молодая женщина, крановщица, с которой он был знаком лишь мельком, подошла к нему, утопая в рыхлом снегу, и примирительно сказала:
— Ничего, мир от этого не перевернется.
Она была сильно укутана, как все в ту зиму, только на миг обернулась к нему лицом, и ему показалось, что ее узкие глаза светятся насмешкой. Но снег тотчас стер это впечатление; он видел перед собой неясную удаляющуюся тень и последовал за ней. У него захватило дух: шагать приходилось очень быстро, чтобы не остаться одному и не блуждать бесцельно.
Потом он вместе с ней остановился у темного дощатого забора, за которым, словно стадо жирафов, тянули ввысь свои шеи подъемные краны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18