Когда пьяные колотили в дверь и стены кулаками, я чувствовала себя с ним в безопасности. Моему защитнику был двадцать один год, а мне —тридцать пять. Он был хозяйственным — валил деревья, продавал дрова английским солдатам и заботился о нашем существовании. Когда он начинал рассказывать, мне оставалось только удивляться ему. Чего только не повидал он в свои годы! Я была в таком восторге от этого, что верила каждому его слову, даже когда он утверждал, что я понравилась ему с первого взгляда и потому он вернулся сюда. Я забыла все остальное: ненависть к войне и солдатам, воспоминания о своей дочери и даже муже,— это правда. Я забыла, какую униформу носил этот мужчина годами. Мне, наверное, хотелось забыть с ним все остальное и начать новую жизнь.
Он пробыл здесь только год. Вскоре после того, как он меня покинул, родился ты. Ты — его сын, Йорг. С того времени я никогда больше не видела твоего отца.
Женщина умолкла и отвернулась. Она бросила быстрый взгляд на сына и достала из кармана платья конверт с пестрыми марками.
— Теперь он хочет назад,— сказала она. Ее руки расправили исписанный мелким почерком листок и разгладили его. В некоторых местах чернила расплылись голубыми пятнами, но женщина не замечала этого, потому что каждое слово знала наизусть.
— Почему ты не хочешь, чтобы он вернулся, мама? — спросил мальчик,
— Его слишком долго не было,— ответила она.— Он чужой тебе, чужой мне. Он не должен был оставлять нас тогда...
Она говорила горячо, словно тем самым могла защититься от мыслей, которые как никогда упорно одолевали ее. О многом она сказала, о многом умолчала. Она смотрела на лицо своего сына, тонкие жилки под бледной кожей, серьезный, пронизывающий взгляд и узкогубый рот, сегодня и вчера мешались, и она снова вспоминала ту ночь, наполненную криками пьяных солдат, грохотом их кулаков по двери и стенам, мужчину, который обнял ее, словно это было самым естественным на свете. Он покрыл поцелуями ее тело, клялся в любви и верности, и она прошептала: «Я счастлива. Я еще никогда не была так счастлива».
— Почему он уехал, скажи, почему? — хотелось знать мальчику. Его голос вдруг зазвучал требовательно, настойчиво, как голос отца.
Она опустила глаза. Ты не поймешь, могла бы она сказать, я все расскажу тебе потом... Она достаточно долго оттягивала этот час, потому что нет ничего мучительнее, чем интимное, потайное, свою собственную несостоявшуюся жизнь открывать своему же ребенку. Она сунула письмо, разбередившее воспоминания, в карман платья.
— Ты узнаешь вес,— сказала она,— все то, что я сама знаю. А знаю я многое, и еще более ужасное.— Она резко поднялась, подошла к плите и увидела, что вода в котелке почти выкипела.— Сколько же я говорю? Как идет время. Что ты хочешь, кофе или чай?
— Я ничего не буду пить,— ответил мальчик.
— А есть хочешь?
Есть ему хотелось всегда, как и его отцу. Она отрезала кусок хлеба, намазала толстым слоем масла, а сверху ливерной колбасой, домашней колбасой из деревни. Ее не любили в крестьянских усадьбах, но покупать она могла все, что хотела. А она хотела для своего мальчика все самое лучшее и постоянно пичкала его едой. Но он все-таки оставался слабеньким, бледненьким и тоненьким пареньком, внешне ничуть не похожим на своего отца.
Не жуя, он глотал куски, хотел утереть рот рукавом,
но в растерянности застыл и вопросительно посмотрел на мать.
— Костюм? Как получилось, что костюм здесь?
Усталым шагом женщина подошла к окну, долго смотрела в пустоту, а потом села на скамейку рядом с сыном, который отодвинул от себя надкусанный хлеб.
— Да, костюм,— сказала она через некоторое время,— из-за костюма кое-что и выплыло на свет. Однажды меня вызвали к английскому коменданту деревни. Он приподнял упаковочную бумагу, под ней лежал костюм, в котором мой муж ушел в последний раз. Его не было целых три месяца, и вот теперь мне объяснили, что костюм был найден русскими в лодке, прибитой к берегу под Бойценбургом. По этому поводу был составлен протокол на нескольких языках. А так как я заявила об исчезновении мужа и очень подробно описала коричневый костюм в елочку, он был прислан сюда — правда, с большими задержками из-за всеобщей неразберихи и границ между зонами.
— Это костюм вашего мужа или нет? — спросил меня комендант через переводчицу. Я долго щупала материал, потом кивнула. Английский офицер быстро взял мою руку, а переводчица сказала, что в таком случае господин офицер вынужден выразить мне свое соболезнование, потому что в той лодке найден также труп мужчины с искалеченной рукой, который, без сомнения, являлся моим мужем. Я узнала, что он был похоронен, и решила на этой неделе найти его могилу, на которой не было ни креста, ни надгробного камня. Я дала кладбищенскому служителю на чай все деньги, которые у меня были; он обещал мне, что по крайней мере на могиле будут посажены несколько кустов вереска — как последний привет с родной земли.
Что только не лезло мне в голову по пути домой. Смерть человека, за которым долгие годы я была замужем, не могла пройти бесследно. Даже когда между людьми нет привязанности, у них есть много общего, и оно вдруг предстает совсем в ином свете, примиряющем и даже лучезарном, и становится грустно, оттого что упущена возможность облегчить другому жизнь, доставить радость или счастливую минуту.
В этом настроении я и оказалась перед твоим отцом, который уже давно занял место умершего. Он встречал меня в дверях, приготовив мне особенный сюрприз: почистил, выгладил и надел коричневый костюм. Увидев его, я не удержалась от крика. Это был самый бессердечный сюрприз, какой он только мог выдумать, и с той минуты что-то встало между нами, чего уже нельзя было переступить. У меня возникло ужасное подозрение. Мой муж кем-то убит, и убийцей мог быть именно тот, кто тогда звал с того берега паромщика.
Мое чувство пыталось заглушить подозрения. Не может этого быть. В то время я уже знала, что под сердцем у меня ты, мой мальчик. Я жила как в бреду, разные мысли не давали мне покоя, я плакала, оставаясь в одиночестве. А вообще старалась держаться, улыбалась, но ни с кем не откровенничала, потому что люди начали показывать на меня пальцами, когда стало заметно, что я жду ребенка. Скоро пошли толки и пересуды. Говорили, будто я удушила своего мужа посреди реки в грозу, а лодку с трупом пустила по воде. Будто крики были слышны даже в деревне, а теперь ясно, я сделала это потому, что, потеряв всякий стыд, отдалась этому парню.
Твой отец оставался здесь примерно год. Он никогда не видел тебя, мой мальчик. Если бы он задержался еще немного — дня два-три,— он бы увидел тебя. Он держался так, как будто никто не может предъявить ему никаких обвинений. Но все-таки его прогнал страх перед русскими. С англичанами он был на дружеской ноге, потому что снабжал их всем необходимым. То, что в округе не осталось ни единого дерева, дело его рук. В иной день он срубал до двадцати сосен и распиливал их на дрова. Он даже поставлял им столбы, балки, тонны дров. Сила в нем так и бурлила, он сделал заготовки, которые еще долго давали мне средства к существованию.
В этом коричневом костюме твой отец и ушел, костюм был еще довольно новым, когда он надел его впервые. Месяца через три я получила его по почте назад с потертыми локтями и коленями. В посылке не было ни письма, ни адреса, по которому я могла бы писать. Только на почтовом штемпеле читалось название города: Марсель. Сейчас я знаю, что там был огромный сборный пункт солдат Иностранного легиона. Большинство продавали свою гражданскую одежду перед отправкой в дальний путь. Некоторые отсылали вещи домой.
Долгие годы я ждала, что он даст о себе знать. Может, только надежда и помогла мне все выдержать. Чтобы он всегда мог меня найти, чтобы не затерялось письмо, я осталась здесь, в этой лачуге, среди людей, которые меня презирали. А когда устала от ожидания, у меня уже не хватило сил куда-то уехать. Я осталась в силу привычки, привязанности, которую с годами начинаешь испытывать даже к беднейшему родному уголку. Теперь я уже не уеду отсюда, теперь я не хочу видеть того мужчину, о котором часто думала. Я не хочу, чтобы все началось сначала, вопросы, сомнения и эти ужасные подозрения.
На том берегу должен лежать его мотоцикл — или остатки от него. Я не верю, что он лежит там. Не должно этого быть, ведь он переправился через реку совсем в другом месте, как он часто повторял, с другими солдатами на надувной лодке. Там он облил мотоцикл бензином и поджег. Может быть, в один прекрасный день отыщется кто-то из тех солдат, которые смогут это подтвердить. Мне действительно хотелось бы убедиться в этом, из-за тебя. Ты должен знать, что твой отец не убийца. Других желаний у меня уже нет. Раньше в своих мечтах я парила так высоко, теперь мой душевный покой зависит только от этого!
Я написала твоему отцу: до тех пор, пока он не найдет хоть одного свидетеля, пусть не приезжает. Он так долго блуждал по свету — неужели он не встретил ни одного из тех солдат? Почему он в первую очередь не отыскал их? Когда он бросил меня, я думала, он ушел искать.
Неожиданно она остановилась. Котелок на плите раскалился докрасна, вся вода выкипела. Хотя женщина и видела это, она еще некоторое время сидела неподвижно рядом с сыном, пока не принялась за привычные хлопоты по хозяйству.
— Завтра мы отпразднуем твою конфирмацию,— сказала она, отвернувшись от сына, чтобы скрыть волнение.— Я написала твоему отцу, правильный путь в жизни ты найдешь и без него. Кому так долго не хватало отца, тот и впредь не пожалеет о его отсутствии.
Она пригласила всех прежних друзей, знакомых мужа, человек пятнадцать-шестнадцать. Она поднялась спозаранку, варила, пекла, накрывала стол, со счастливой улыбкой заворачивала кулечки и сверточки из блестящей бумаги: конфеты, бисквиты, сигареты; поставила
несколько бутылок вина. Ни в чем не должно быть недостатка! С гордостью она вспомнила о том, что на крестинах ее дочери тоже было всего вдоволь.
Она разбудила мальчика и разложила белую рубашку, галстук, костюм.
— Уже время,— напомнила она. Когда он оделся, она озабоченно оглядела его со всех сторон и сказала:
— Я должна была бы купить тебе новый костюм. Но все угощение стоило недешево, понимаешь? Я рассчитываю по крайней мере на десять гостей.
Он понимает. Он тоже мечтал о том, что с трудом накопленные деньги пойдут на праздник. Конфирмацию празднуют все, праздник — самое главное. И все-таки после рассказа матери ему не по себе в коричневом костюме. Что толку уговаривать себя, что все это было давно, что материал вычищен и перелицован? Воротник натирает шею и душит, перед зеркалом ему хочется поскорее закрыть глаза.
Церковь в Ферхфельде небольшая, ничем не украшения. По стенам висят доски с именами погибших в двух последних войнах. Имени Йоханнеса Доббертина не видно. Гудит орган, конфирманты преклоняют колени. Священник молитвенно воздевает руки, а мальчик из одинокого домика на реке воспринимает только отдельные слова из проповеди, созвучные его мыслям: «...гордый взгляд, возводить напраслину, рука, пролившая невинную кровь...»
По дороге домой у матери смущенный вид. Большинство приглашенных отказались пойти, приглашение приняли только четверо. Они в молчании идут рядом: маленький батрак, который много лет назад привел ее к искалеченному Йоханнесу, и сестры-близнецы Грета и Лена Поппе, все еще незамужние. Идет и лучший друг Йоханнеса. «Красный», как называют его в деревне, потому что он сидел в концлагере, а после войны часто бывал на том берегу Эльбы.
— Ты так и живешь здесь?—удивляются сестры, трясут головами с толстыми щеками и бесцветными кудряшками и хихикают. У них едва хватает терпения дождаться, когда все усядутся за стол.
Маленький батрак спрашивает:
— Можно? — открывает штопор в своем складном ноже и берет бутылку. В мгновение ока она опустошена. Девушки Поппе восхищаются тем, что он может столько
выпить. Они вздыхают по нему давно и безнадежно. Они ревниво следят друг за другом, спорят и ругаются из-за пустяков. Друг умершего паромщика отводит конфирманта в сторону и спрашивает:
— Кем ты хочешь быть?
Мальчик смущен, запинается, он нигде не может найти себе места ученика. Мужчина с горечью кивает и указывает на реку:
— Хоть здесь и нет парома, это еще не край земли, можешь мне верить!
У мальчика на лбу выступает пот. Он оглядывается в поисках матери, но по выражению ее лица не может понять, слышала она или нет.
— Пей! — кричит маленький батрак.— Это твой день.— И прижимает рюмку к его горячим, сухим губам.— А почему ты в этом костюме? Не знаешь, что с ним было? — Он тоже указывает на противоположный берег Эльбы.— Хороший парень. Я про того, который никого не бросал в беде, а не про того, кто только о тряпье думал, о костюме. Проклятье!
Четырнадцатилетний паренек открывает дверь, костюм он снял, как только ушел последний гость. Приближается рассвет, по обеим сторонам дороги поднимается с пустоши пыль — по ней едут машины в Ферхфельде и дальше, в деловой Люнебург. Сколько он себя помнит, этот берег Эльбы всегда выглядел опустошенным. Противоположный берег Эльбы для Йорга Доббертина — незнакомая страна, и единственное, что он знает о ней,— там умер мужчина, который не был его отцом. И на той, и на этой стороне ему предстоит узнать правду, подлинное лицо его отца, которому он совершенно чужд и на которого совсем не похож.
ПОРАЖЕНИЕ ВИКТОРИИ
Почерк Виктории был, как прежде, ровным и четким, хотя сама она, наверно, переменилась за эти годы. Получив из Кёльна ее письмо, Ганс Рихтер мог бы забыть о нем, сжечь каллиграфическое послание или отослать назад. Но Зузанна, жена Ганса, права, от письма так просто не отмахнешься.
— Теперь Виктория захочет забрать своего ребенка И действительно, речь в письме шла об этом. Все
было решено и подписано много лет назад: рука высоко поднята, средний и указательный пальцы раздвинуты в виде латинского V, что означало Viktoria — «победа», «победительница». А теперь Ганс взбунтовался и сказал «нет». Из гостиной, заставленной книгами, он прошел в соседнюю комнату. Там за уроками сидела дочь, на столе перед ней — забрызганные кляксами тетради.
— Ну как, Аня, получается? — спросил он.
Но девочка склонилась еще ниже и продолжала, вздыхая, писать; при всем старании буквы получались ужасно корявые.
— Да ты совсем носом пишешь, милая. Сядь-ка прямо!— сказал он, погладил дочку по голове и вернулся в гостиную. Зузанна снова подсунула ему письмо.
Он читал и думал: «Виктория пишет, словно печатает,— деловито, точно, без украшений и ненужных завитушек. Почерк архитектора и слог юриста: у нее есть право на ребенка, она советовалась с адвокатом. Время и место встречи — все согласовано, все по закону».
«Я не знаю,— писала она, эти строки выпадали из общего строгого тона письма,— зачем я вообще живу и работаю, если моего ребенка нет рядом со мной».
Он порвал письмо:
— Нет, это моя дочь.
Зузанна кивнула и с улыбкой поправила:
— Наша.
1. Ганс Рихтер наполнил корзину картошкой лил на плечи. Маленькая черноволосая студентка с предпоследнего курса крикнула:
— Подожди, вдвоем удобнее!
Она тянула за ручку и не отставала, пока он не согласился. Но когда они несли через полутемный погреб столовой третью или четвертую по счету корзину, она уже заметно устала и обрадовалась, что Ганс предложил отдохнуть. Вытерев пот со лба, она сказала:
— Ну вот, перетаскали вдвоем столько картошки, сколько нам сроду вместе не съесть. Ничего себе!
В эту минуту они и не думали, что им придется съесть картошки намного больше, да еще грибы в Зерране, да полпирога на прощанье в Доббертине (а вот пуд соли съесть не довелось, и, стало быть, узнать друг друга по-настоящему — тоже).
В погребе девушка говорила:
— Картошка-то для профессоров, и с какой стати мы ее таскаем!
Развеселившись, они немного посидели на корзине, воображая, как профессора набросятся на всю эту гору картошки и съедят ее.
— Нет, они ее сожрут,— задорно воскликнула девушка.— И в наказание растолстеют и разжиреют! Ну,, а поскольку все профессора сплошь толстые и жирные, я профессором быть не хочу!
— А кем же? — спросил он. Она гордо вскинула голову:
— Буду строить дома!
— А в них поселятся профессора,— съязвил Ганс.
— Глупости! Я построю в Мекленбурге нечто потрясающее,— заявила она, будто это дело решенное.— Кстати, мало кто из профессоров стремится в деревни и на фабрики, так что самые лучшие стройки достанутся мне.
Потом они пошли в ресторан и заказали жареную картошку с яйцом. Это была первая картошка, которую они съели вместе. Позднее, спустя много месяцев, они иногда прикидывали, которая пошла корзина по счету: добрались до двузначного числа, не более. За столом Виктория сказала:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18
Он пробыл здесь только год. Вскоре после того, как он меня покинул, родился ты. Ты — его сын, Йорг. С того времени я никогда больше не видела твоего отца.
Женщина умолкла и отвернулась. Она бросила быстрый взгляд на сына и достала из кармана платья конверт с пестрыми марками.
— Теперь он хочет назад,— сказала она. Ее руки расправили исписанный мелким почерком листок и разгладили его. В некоторых местах чернила расплылись голубыми пятнами, но женщина не замечала этого, потому что каждое слово знала наизусть.
— Почему ты не хочешь, чтобы он вернулся, мама? — спросил мальчик,
— Его слишком долго не было,— ответила она.— Он чужой тебе, чужой мне. Он не должен был оставлять нас тогда...
Она говорила горячо, словно тем самым могла защититься от мыслей, которые как никогда упорно одолевали ее. О многом она сказала, о многом умолчала. Она смотрела на лицо своего сына, тонкие жилки под бледной кожей, серьезный, пронизывающий взгляд и узкогубый рот, сегодня и вчера мешались, и она снова вспоминала ту ночь, наполненную криками пьяных солдат, грохотом их кулаков по двери и стенам, мужчину, который обнял ее, словно это было самым естественным на свете. Он покрыл поцелуями ее тело, клялся в любви и верности, и она прошептала: «Я счастлива. Я еще никогда не была так счастлива».
— Почему он уехал, скажи, почему? — хотелось знать мальчику. Его голос вдруг зазвучал требовательно, настойчиво, как голос отца.
Она опустила глаза. Ты не поймешь, могла бы она сказать, я все расскажу тебе потом... Она достаточно долго оттягивала этот час, потому что нет ничего мучительнее, чем интимное, потайное, свою собственную несостоявшуюся жизнь открывать своему же ребенку. Она сунула письмо, разбередившее воспоминания, в карман платья.
— Ты узнаешь вес,— сказала она,— все то, что я сама знаю. А знаю я многое, и еще более ужасное.— Она резко поднялась, подошла к плите и увидела, что вода в котелке почти выкипела.— Сколько же я говорю? Как идет время. Что ты хочешь, кофе или чай?
— Я ничего не буду пить,— ответил мальчик.
— А есть хочешь?
Есть ему хотелось всегда, как и его отцу. Она отрезала кусок хлеба, намазала толстым слоем масла, а сверху ливерной колбасой, домашней колбасой из деревни. Ее не любили в крестьянских усадьбах, но покупать она могла все, что хотела. А она хотела для своего мальчика все самое лучшее и постоянно пичкала его едой. Но он все-таки оставался слабеньким, бледненьким и тоненьким пареньком, внешне ничуть не похожим на своего отца.
Не жуя, он глотал куски, хотел утереть рот рукавом,
но в растерянности застыл и вопросительно посмотрел на мать.
— Костюм? Как получилось, что костюм здесь?
Усталым шагом женщина подошла к окну, долго смотрела в пустоту, а потом села на скамейку рядом с сыном, который отодвинул от себя надкусанный хлеб.
— Да, костюм,— сказала она через некоторое время,— из-за костюма кое-что и выплыло на свет. Однажды меня вызвали к английскому коменданту деревни. Он приподнял упаковочную бумагу, под ней лежал костюм, в котором мой муж ушел в последний раз. Его не было целых три месяца, и вот теперь мне объяснили, что костюм был найден русскими в лодке, прибитой к берегу под Бойценбургом. По этому поводу был составлен протокол на нескольких языках. А так как я заявила об исчезновении мужа и очень подробно описала коричневый костюм в елочку, он был прислан сюда — правда, с большими задержками из-за всеобщей неразберихи и границ между зонами.
— Это костюм вашего мужа или нет? — спросил меня комендант через переводчицу. Я долго щупала материал, потом кивнула. Английский офицер быстро взял мою руку, а переводчица сказала, что в таком случае господин офицер вынужден выразить мне свое соболезнование, потому что в той лодке найден также труп мужчины с искалеченной рукой, который, без сомнения, являлся моим мужем. Я узнала, что он был похоронен, и решила на этой неделе найти его могилу, на которой не было ни креста, ни надгробного камня. Я дала кладбищенскому служителю на чай все деньги, которые у меня были; он обещал мне, что по крайней мере на могиле будут посажены несколько кустов вереска — как последний привет с родной земли.
Что только не лезло мне в голову по пути домой. Смерть человека, за которым долгие годы я была замужем, не могла пройти бесследно. Даже когда между людьми нет привязанности, у них есть много общего, и оно вдруг предстает совсем в ином свете, примиряющем и даже лучезарном, и становится грустно, оттого что упущена возможность облегчить другому жизнь, доставить радость или счастливую минуту.
В этом настроении я и оказалась перед твоим отцом, который уже давно занял место умершего. Он встречал меня в дверях, приготовив мне особенный сюрприз: почистил, выгладил и надел коричневый костюм. Увидев его, я не удержалась от крика. Это был самый бессердечный сюрприз, какой он только мог выдумать, и с той минуты что-то встало между нами, чего уже нельзя было переступить. У меня возникло ужасное подозрение. Мой муж кем-то убит, и убийцей мог быть именно тот, кто тогда звал с того берега паромщика.
Мое чувство пыталось заглушить подозрения. Не может этого быть. В то время я уже знала, что под сердцем у меня ты, мой мальчик. Я жила как в бреду, разные мысли не давали мне покоя, я плакала, оставаясь в одиночестве. А вообще старалась держаться, улыбалась, но ни с кем не откровенничала, потому что люди начали показывать на меня пальцами, когда стало заметно, что я жду ребенка. Скоро пошли толки и пересуды. Говорили, будто я удушила своего мужа посреди реки в грозу, а лодку с трупом пустила по воде. Будто крики были слышны даже в деревне, а теперь ясно, я сделала это потому, что, потеряв всякий стыд, отдалась этому парню.
Твой отец оставался здесь примерно год. Он никогда не видел тебя, мой мальчик. Если бы он задержался еще немного — дня два-три,— он бы увидел тебя. Он держался так, как будто никто не может предъявить ему никаких обвинений. Но все-таки его прогнал страх перед русскими. С англичанами он был на дружеской ноге, потому что снабжал их всем необходимым. То, что в округе не осталось ни единого дерева, дело его рук. В иной день он срубал до двадцати сосен и распиливал их на дрова. Он даже поставлял им столбы, балки, тонны дров. Сила в нем так и бурлила, он сделал заготовки, которые еще долго давали мне средства к существованию.
В этом коричневом костюме твой отец и ушел, костюм был еще довольно новым, когда он надел его впервые. Месяца через три я получила его по почте назад с потертыми локтями и коленями. В посылке не было ни письма, ни адреса, по которому я могла бы писать. Только на почтовом штемпеле читалось название города: Марсель. Сейчас я знаю, что там был огромный сборный пункт солдат Иностранного легиона. Большинство продавали свою гражданскую одежду перед отправкой в дальний путь. Некоторые отсылали вещи домой.
Долгие годы я ждала, что он даст о себе знать. Может, только надежда и помогла мне все выдержать. Чтобы он всегда мог меня найти, чтобы не затерялось письмо, я осталась здесь, в этой лачуге, среди людей, которые меня презирали. А когда устала от ожидания, у меня уже не хватило сил куда-то уехать. Я осталась в силу привычки, привязанности, которую с годами начинаешь испытывать даже к беднейшему родному уголку. Теперь я уже не уеду отсюда, теперь я не хочу видеть того мужчину, о котором часто думала. Я не хочу, чтобы все началось сначала, вопросы, сомнения и эти ужасные подозрения.
На том берегу должен лежать его мотоцикл — или остатки от него. Я не верю, что он лежит там. Не должно этого быть, ведь он переправился через реку совсем в другом месте, как он часто повторял, с другими солдатами на надувной лодке. Там он облил мотоцикл бензином и поджег. Может быть, в один прекрасный день отыщется кто-то из тех солдат, которые смогут это подтвердить. Мне действительно хотелось бы убедиться в этом, из-за тебя. Ты должен знать, что твой отец не убийца. Других желаний у меня уже нет. Раньше в своих мечтах я парила так высоко, теперь мой душевный покой зависит только от этого!
Я написала твоему отцу: до тех пор, пока он не найдет хоть одного свидетеля, пусть не приезжает. Он так долго блуждал по свету — неужели он не встретил ни одного из тех солдат? Почему он в первую очередь не отыскал их? Когда он бросил меня, я думала, он ушел искать.
Неожиданно она остановилась. Котелок на плите раскалился докрасна, вся вода выкипела. Хотя женщина и видела это, она еще некоторое время сидела неподвижно рядом с сыном, пока не принялась за привычные хлопоты по хозяйству.
— Завтра мы отпразднуем твою конфирмацию,— сказала она, отвернувшись от сына, чтобы скрыть волнение.— Я написала твоему отцу, правильный путь в жизни ты найдешь и без него. Кому так долго не хватало отца, тот и впредь не пожалеет о его отсутствии.
Она пригласила всех прежних друзей, знакомых мужа, человек пятнадцать-шестнадцать. Она поднялась спозаранку, варила, пекла, накрывала стол, со счастливой улыбкой заворачивала кулечки и сверточки из блестящей бумаги: конфеты, бисквиты, сигареты; поставила
несколько бутылок вина. Ни в чем не должно быть недостатка! С гордостью она вспомнила о том, что на крестинах ее дочери тоже было всего вдоволь.
Она разбудила мальчика и разложила белую рубашку, галстук, костюм.
— Уже время,— напомнила она. Когда он оделся, она озабоченно оглядела его со всех сторон и сказала:
— Я должна была бы купить тебе новый костюм. Но все угощение стоило недешево, понимаешь? Я рассчитываю по крайней мере на десять гостей.
Он понимает. Он тоже мечтал о том, что с трудом накопленные деньги пойдут на праздник. Конфирмацию празднуют все, праздник — самое главное. И все-таки после рассказа матери ему не по себе в коричневом костюме. Что толку уговаривать себя, что все это было давно, что материал вычищен и перелицован? Воротник натирает шею и душит, перед зеркалом ему хочется поскорее закрыть глаза.
Церковь в Ферхфельде небольшая, ничем не украшения. По стенам висят доски с именами погибших в двух последних войнах. Имени Йоханнеса Доббертина не видно. Гудит орган, конфирманты преклоняют колени. Священник молитвенно воздевает руки, а мальчик из одинокого домика на реке воспринимает только отдельные слова из проповеди, созвучные его мыслям: «...гордый взгляд, возводить напраслину, рука, пролившая невинную кровь...»
По дороге домой у матери смущенный вид. Большинство приглашенных отказались пойти, приглашение приняли только четверо. Они в молчании идут рядом: маленький батрак, который много лет назад привел ее к искалеченному Йоханнесу, и сестры-близнецы Грета и Лена Поппе, все еще незамужние. Идет и лучший друг Йоханнеса. «Красный», как называют его в деревне, потому что он сидел в концлагере, а после войны часто бывал на том берегу Эльбы.
— Ты так и живешь здесь?—удивляются сестры, трясут головами с толстыми щеками и бесцветными кудряшками и хихикают. У них едва хватает терпения дождаться, когда все усядутся за стол.
Маленький батрак спрашивает:
— Можно? — открывает штопор в своем складном ноже и берет бутылку. В мгновение ока она опустошена. Девушки Поппе восхищаются тем, что он может столько
выпить. Они вздыхают по нему давно и безнадежно. Они ревниво следят друг за другом, спорят и ругаются из-за пустяков. Друг умершего паромщика отводит конфирманта в сторону и спрашивает:
— Кем ты хочешь быть?
Мальчик смущен, запинается, он нигде не может найти себе места ученика. Мужчина с горечью кивает и указывает на реку:
— Хоть здесь и нет парома, это еще не край земли, можешь мне верить!
У мальчика на лбу выступает пот. Он оглядывается в поисках матери, но по выражению ее лица не может понять, слышала она или нет.
— Пей! — кричит маленький батрак.— Это твой день.— И прижимает рюмку к его горячим, сухим губам.— А почему ты в этом костюме? Не знаешь, что с ним было? — Он тоже указывает на противоположный берег Эльбы.— Хороший парень. Я про того, который никого не бросал в беде, а не про того, кто только о тряпье думал, о костюме. Проклятье!
Четырнадцатилетний паренек открывает дверь, костюм он снял, как только ушел последний гость. Приближается рассвет, по обеим сторонам дороги поднимается с пустоши пыль — по ней едут машины в Ферхфельде и дальше, в деловой Люнебург. Сколько он себя помнит, этот берег Эльбы всегда выглядел опустошенным. Противоположный берег Эльбы для Йорга Доббертина — незнакомая страна, и единственное, что он знает о ней,— там умер мужчина, который не был его отцом. И на той, и на этой стороне ему предстоит узнать правду, подлинное лицо его отца, которому он совершенно чужд и на которого совсем не похож.
ПОРАЖЕНИЕ ВИКТОРИИ
Почерк Виктории был, как прежде, ровным и четким, хотя сама она, наверно, переменилась за эти годы. Получив из Кёльна ее письмо, Ганс Рихтер мог бы забыть о нем, сжечь каллиграфическое послание или отослать назад. Но Зузанна, жена Ганса, права, от письма так просто не отмахнешься.
— Теперь Виктория захочет забрать своего ребенка И действительно, речь в письме шла об этом. Все
было решено и подписано много лет назад: рука высоко поднята, средний и указательный пальцы раздвинуты в виде латинского V, что означало Viktoria — «победа», «победительница». А теперь Ганс взбунтовался и сказал «нет». Из гостиной, заставленной книгами, он прошел в соседнюю комнату. Там за уроками сидела дочь, на столе перед ней — забрызганные кляксами тетради.
— Ну как, Аня, получается? — спросил он.
Но девочка склонилась еще ниже и продолжала, вздыхая, писать; при всем старании буквы получались ужасно корявые.
— Да ты совсем носом пишешь, милая. Сядь-ка прямо!— сказал он, погладил дочку по голове и вернулся в гостиную. Зузанна снова подсунула ему письмо.
Он читал и думал: «Виктория пишет, словно печатает,— деловито, точно, без украшений и ненужных завитушек. Почерк архитектора и слог юриста: у нее есть право на ребенка, она советовалась с адвокатом. Время и место встречи — все согласовано, все по закону».
«Я не знаю,— писала она, эти строки выпадали из общего строгого тона письма,— зачем я вообще живу и работаю, если моего ребенка нет рядом со мной».
Он порвал письмо:
— Нет, это моя дочь.
Зузанна кивнула и с улыбкой поправила:
— Наша.
1. Ганс Рихтер наполнил корзину картошкой лил на плечи. Маленькая черноволосая студентка с предпоследнего курса крикнула:
— Подожди, вдвоем удобнее!
Она тянула за ручку и не отставала, пока он не согласился. Но когда они несли через полутемный погреб столовой третью или четвертую по счету корзину, она уже заметно устала и обрадовалась, что Ганс предложил отдохнуть. Вытерев пот со лба, она сказала:
— Ну вот, перетаскали вдвоем столько картошки, сколько нам сроду вместе не съесть. Ничего себе!
В эту минуту они и не думали, что им придется съесть картошки намного больше, да еще грибы в Зерране, да полпирога на прощанье в Доббертине (а вот пуд соли съесть не довелось, и, стало быть, узнать друг друга по-настоящему — тоже).
В погребе девушка говорила:
— Картошка-то для профессоров, и с какой стати мы ее таскаем!
Развеселившись, они немного посидели на корзине, воображая, как профессора набросятся на всю эту гору картошки и съедят ее.
— Нет, они ее сожрут,— задорно воскликнула девушка.— И в наказание растолстеют и разжиреют! Ну,, а поскольку все профессора сплошь толстые и жирные, я профессором быть не хочу!
— А кем же? — спросил он. Она гордо вскинула голову:
— Буду строить дома!
— А в них поселятся профессора,— съязвил Ганс.
— Глупости! Я построю в Мекленбурге нечто потрясающее,— заявила она, будто это дело решенное.— Кстати, мало кто из профессоров стремится в деревни и на фабрики, так что самые лучшие стройки достанутся мне.
Потом они пошли в ресторан и заказали жареную картошку с яйцом. Это была первая картошка, которую они съели вместе. Позднее, спустя много месяцев, они иногда прикидывали, которая пошла корзина по счету: добрались до двузначного числа, не более. За столом Виктория сказала:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18