Лишь позже ему показалось, будто бы он видел что-то неладное.
До поры до времени профессор и русалка жили душа в душу.
— Я счастлива, что ты вытащил меня из водной стихии на землю,— сказала девушка, освободившись от крючка и вновь обретя дар речи.— В воде царит жестокий закон: большие охотятся на маленьких, сильные пожирают слабых. Раньше и я жила по этому закону: убивала и сама страшилась смерти. А теперь хочу узнать у тебя, что такое быть человеком.
Профессор взял ее за руку и долго держал, не говоря ни слова: впервые в жизни он задумался над тем, что, помимо наскучивших ему правил, балансов и цифр, есть еще человеческий закон, который он должен объяснить русалке, если не хочет ее разочаровать или потерять.
— Сомневаюсь, что такой закон вообще существует,— сказал он после долгого раздумья.— На земле живут миллиарды* разных людей, много народов со своими собственными законами, хорошими и дурными.
— Ну а как здесь? — спросила русалка и посмотрела из окна на беспокойную деревню Зерран, на трактористов в поле, на рыбаков в лодках, на учителя, который что-то оживленно рассказывал у раскрытого окна школы.— Наверное, у них слишком много работы и поэтому совсем нет времени изучать человеческий закон.
— Они трудятся, это и есть высший закон,— возразил профессор.— Всех бездельников давно прогнали.
— О, тогда они не потерпят, чтобы мы тут бездельничали,— испугалась русалка.— Прошу тебя, давай попробуем жить, как эти люди, по их законам.
Профессор попытался успокоить ее:
— Размышление — тоже труд, а моя профессия требует размышлений.
Купив кресло-коляску, он усадил туда закутанную в одеяла русалку и решил покатать ее по деревне. Любопытным он говорил, что его племянница парализована, а ей объяснил:
— Я вынужден лгать, а то нам не дадут покоя.
Он влепил пощечину молодому парню, который с первого взгляда влюбился в прекрасную девушку и уже протянул руки, чтобы пересадить ее на свой мотоцикл.
— Мне приходится быть жестоким и неумолимым,— сказал профессор русалке.— Иначе неприятности будут подстерегать нас на каждом шагу.
Потом наловил для нее в озере рыбы (рыбу она любила больше всего). Однако жестокость, с какой профессор ловил рыбу, потрошил и жарил, возмутила русалку, а он признался:
— И тебя я так же поймал. Будь ты не русалкой, а рыбой, я бы и тебя умертвил.
С этого дня в их жизни что-то разладилось. Профессор изо всех сил в самых изысканных выражениях тщился растолковать ей человеческий закон, но она не-верила, когда он говорил об истине, добре и мире на земле, а сам тут же выключал радио, сообщавшее о мошенничествах, голоде и войнах в далеких странах. Ему приходилось лгать вновь и вновь, даже быть жестоким, чтобы сохранить в тайне, кто живет с ним под одной крышей. Да и она была не без греха: ведь не устояла — выловила и съела золотых рыбок из хозяйского аквариума. Или, нежась в ванне, которую профессор устроил для нее в комнате, до того громко плескалась, что сбежались дети и начали подглядывать в замочную скважину. Сколько понадобилось уверений и уловок, чтобы рассеять подозрения! Даже одна учительница вмешалась в эту историю, научно доказав, что русалок, сирен и морских богинь в природе не существует, следовательно, никто видеть их не мог, что золотые рыбки исчезли вообще неизвестно как, и директор школы намерен расследовать это через полицию.
Несмотря ни на что, русалка и экономист любили всем сердцем и по мере сил пытались сделать друг друга счастливыми. Однако мужчину слишком обременяли житейские заботы, а юная женщина, напротив, ничего не делала, праздно сидела в кресле-коляске. Она призадумалась и поняла, что профессор никогда не сможет жить по людским законам, если она останется с ним и ему придется ради нее по-прежнему лгать и быть жестоким. И вот она решила покинуть его и вернуться в озеро, хотя сердце ее и разрывалось от горя.
Однажды, когда профессор удил для нее рыбу, русалка выпрыгнула из кресла-коляски, с любовью посмотрела на профессора и скользнула в воду.
— Стой! —в ужасе закричал он и в последнюю минуту успел схватить ее за хвост.
Он упрашивал ее никогда больше и близко не подходить к озеру, запирал в мансарде, уходя на рыбалку, и велел даже закрывать колодец во дворе — из опасения, что она туда бросится. Когда она откровенно призналась, что намерена по доброй воле расстаться с землей ради его счастья и счастья других людей, он крепко сжал ее в объятиях, заклиная:
— Я люблю тебя больше всего на свете.
Эти слова еще больше опечалили ее, потому что теперь он совсем забыл человеческий закон. Хоть и пьянили русалку его поцелуи, хоть и терзали противоречивые чувства — рассудок в ней восторжествовал и повелел тоже лгать и быть жестокой. И она, девственница, сказала ему:
— У меня будет ребенок, и ты должен отпустить меня в озеро, потому что я могу родить только там.
Он растерялся от радости и боли, хотел было построить бассейн, где бы он мог всегда видеть ее и охранять. Но она искусно усыпила его бдительность, размечтавшись вслух о подводных растениях, о ракушках и водорослях, о сестрах и братьях — рыбах, которые так нужны ей и ребенку; он поверил ей и покорился. В последний раз он усадил ее в кресло-коляску, повез к озеру и прямо в кресле опустил в воду. Он окликнул ее, когда она погружалась, еще раз увидел, как блеснули слезы в ее глазах, исчезавших среди листьев кувшинок,— во всяком случае, ему так показалось,— и вот уж перед ним ровная гладь озера.
Профессор остался в Зерране и вернулся в науку. Он преподавал в школе и помогал крестьянам кооператива в трудных расчетах, в планировании, калькуляциях и бухгалтерии. Даже на любимую рыбалку времени не хватало— так его загрузили в деревне работой. Да и сам он жаждал одного: за работой забыть свою печаль. Лишь спустя годы удочка вновь попалась ему на глаза. Он взял ее и пошел к озеру, на то самое место, где обрел и потерял русалку. И снова он забросил леску с наживкой.
— Приди!— позвал он.— Я хочу поведать тебе человеческий закон, который наконец открыл: быть человеком — значит жить для людей.
Но озеро безмолвствовало, а там, где когда-то исчезли в воде ее глаза, цвели кувшинки. На удочку попалась крупная щука, которую он, вернувшись в деревню, подарил первому встречному.
Когда Виктория закончила рассказ, над Зерраном спустились сумерки, и остров с пасущимися телятами исчез, будто и впрямь погрузился в воду.
— Но зачем же погружаться целому острову со всеми телятами,— осмелился возразить Ганс.— Этой русалке хватило бы и одного теленка.
Но Виктория сохраняла полнейшую серьезность, и даже поцелуи не заставили ее замолчать.
— Ты, наверное, хотел сказать, что одной русалки достаточно? — лукаво спросила она, тем самым с наслаждением доводя свою историю до логического конца.
6. Почему он вспомнил эту сказку и вообще Зерран? Несколько холмов, лес с северной стороны, озеро с островом — вот и все. В крестьянском доме, где они жили, гнездились птицы. В одной из черепичных плиток была дыра, и из нее высовывали клювы два дрозденка. Они щебетали с раннего утра целый долгий день напролет.
Спустя неделю птенцы еще не улетели. Были ли это в самом деле черные дрозды? Ганс с Викторией и об этом немножко поспорили, но радость от веселого птичьего соседства одержала верх. Они сидели на прибрежном Лугу и смотрели на крышу. Может быть, сегодня маленькие крылатые квартиранты распрощаются с гнездом? Иначе зачем им поднимать такой гам?
— А я знаю,— сказала Виктория,— мамаша не отпускает молодь.
Птенцы на крыше задирали головы, жалобно пищали, потому что, когда Виктория заговорила, мамаша вспорхнула и описала круг над деревьями. Она опустилась на яблоню возле дома и уселась на сучок недалеко от верхушки, посвистывая и с подозрением посматривая на луг, словно со стороны людей грозила опасность.
— Глупышка, мы тебе ничего не сделаем,— крикнула Виктория.— Лети к птенцам, они уже большие, вытолкни их наконец из гнезда!
И опять дроздиха испуганно взмыла в небо, покружила над ними, потом юркнула в листву. Если люди сидели неподвижно и молча, дроздиха летела на крик птенцов с червяком в клюве, но стоило им шевельнуться, как игра начиналась вновь: птица кружилась в воздухе, вспархивала на яблоню, потом стрелой мчалась к гнезду, подозрительно поглядывая на берег.
— Если ты не утихомиришься, птенцы помрут с голоду, эх ты, непутевая мамаша! — сказал Ганс.
Виктория прошептала ему на ухо:
— А я вот тоже непутевая мамаша, я своих детей сразу заставлю летать.
— Летать?
— Во сне я иногда летаю.
— Это как же?
Они лежали на спине и смотрели в небо. Виктория пояснила, что действительно летает во сне:
— Это, наверное, оттого, что я много плаваю. Да, во сне я как бы парю, плыву по воздуху.
Дроздиха спрыгнула с конька крыши и, перескакивая с плитки на плитку, направилась в гнездо. Она не улетела, когда Ганс с Викторией поцеловались. Голос Виктории прозвучал у него над ухом тихо и нежно, так что не мог испугать птицу:
— А кое у кого будет ребенок!
— У кого? — спросил он.
Она была разочарована, оттого что он не сразу понял, и крикнула почти угрожающе:
— У непутевой мамаши, имей в виду!
Птичий выводок, пронзительно галдя, дрался из-за червяка. Больше они не обращали внимания на птиц, а * когда на следующий день взглянули на крышу, обнаружили, что гнездо под дырявой черепицей опустело. В их жизни вдруг сразу так многое переменилось — что в сравнении с этим пустое птичье гнездо?
Жители Зеррана, глядя на них, качали головами. Хлеб с полей давно убрали, а свадьбы все нет. Куры продолжали сновать по двору, вино так и стояло в погребе.
— Три большие бутыли,— сказал председатель.— Его можно бы еще подсластить. Может, все-таки хоть попробуете?
Виктория отказалась:
— Мы скоро уезжаем. Я начну работать, а для этого нужна ясная голова.
7. После Зеррана наступило затишье. Писем от Виктории не было. Ни слова в ответ на вопросы, заботы, надежды. Он не выдержал и, чтобы успокоиться, поехал в Доббертин. Виктория как-то раз сказала: «У непутевой мамаши будет ребенок, имей в виду!» Он ждал ее в комнате, где еще не было ни кресел, ни книжных полок. К вечеру Виктория явилась. Закрыв за собой дверь, сделала к нему несколько шагов по пустой огромной комнате и сказала:
— Я не хочу ребенка, не хочу!
Она все испробовала. В углу стояли бутылки из-под красного вина, она пнула их ногой и закричала:
— Я, столько выпила, что у меня до сих пор глаза как у пьяницы, и я, наверное, ввек не протрезвею! — Она совала ему коробочки с таблетками и порошками, которые принесла соседка, чашки с остатками крепчайшего чая.— Эх ты, святой! Думаешь, я когда-нибудь в жизни притронусь к красному вину? Меня тошнит уже при одной мысли об этом. Даже свой ржавый велосипед я забросила. Ездила как черт, по ухабам, по жнивью, по стройплощадке, если хочешь знать, все снадобья испробовала, а толку никакого!
Она обежала вокруг стола, который казался в пустой комнате слишком маленьким.
— Я хочу ребенка, а в данном случае решаем мы оба,— сказал он.
— Ну, если уж на то пошло, это касается моей жизни и моей профессии.— В тот час Виктория думала о новой фабрике среди сосен, общий чертеж которой уже был выполнен. Все остальное ей только мешало.—Здесь нашелся врач, который готов мне помочь. Он работает хирургом на стройке. У него такая верная рука, как у Зауэрбруха 1.
Хозяйка открыла дверь, принесла кофе с пирогом, села к столу, и на несколько минут хирург —посланец смерти был изгнан из комнаты. Все опять было почти как в Зерране, и он повторил, когда они остались вдвоем:
— Я хочу ребенка.
Он не предполагал, что год спустя хозяйка снова поставит на стол пирог, а Виктория скажет:
— Я оставляю ребенка здесь, позже заберу его к себе. Сейчас она стояла перед ним, уговаривая:
— Все это мы сможем позволить себе потом, когда я проработаю здесь пару лет. Я ведь только начинаю и, пока не достроена новая фабрика, не желаю бросать работу.
— Фабрик еще много построят,— заметил он. Виктория сказала:
— Господи, да ведь и детей много родится.
В Зэрране чуть не состоялась свадьба — в тот день, когда птенцы разлетелись из гнезда, или после ночи на
1 Зауэрбрух, Фердинанд (1875—-1951)—знаменитый немецкий хирург.
острове, или несколькими днями раньше. Однажды он сказал ей: «Брак — это разумная необходимость, заставляющая людей как бы притираться друг к другу Тут уж не побежишь из-за пустяка разводиться, тем более если есть ребенок». «Не думай, что я выйду замуж из-за ребенка»,— сказала она тогда. А сейчас повторила:
— Если только поэтому нам нужно очертя голову жениться, то я иметь ребенка не желаю.
— Никто тебя не неволит,— возразил он,— но мы ведь накрепко связаны, Виктория.
Уже найден врач, который за двадцать минут все сделает: выкидыш на втором месяце, обойдется нормально. Все осложняло решение Ганса: «Я хочу ребенка».
И почему он хотел ребенка? Чертежи новой фабрики готовы, в сосновом лесу раздавался стук топоров. Комната пуста, и от городских ворог до стройплощадки еще не проложили асфальтированной дорожки. Его поезд через час отправлялся в Лейпциг, а он даже не знал, когда выкроит время, чтобы еще раз наведаться в Доббертин,
Он видел, как Виктория сидела за столом, подперев голову руками; может, она проклинала час их первой встречи, и картошку, и свадьбу Файта, и любезного усатого китайца на крыше замка.
А может, проклинала Зерран и Доббертин или все вместе. Она дала ему высказаться, едва смотрела на него, а когда он уходил, сказала:
— Предоставь мне, пожалуйста, решать самой. Конечно, ребенок связан и с отцом, и с матерью. Но разве мы связаны друг с другом?
8. Тихий переулок за старой доббертинской церковью, кривые лестницы, третья дверь направо, письменный стол, крошечные окна, большие шкафы, папка-скоросшиватель... Мужчина в очках кладет ее на стол, и можно прочитать: «Аня Линднер, родилась 03.04.1961 года».
— Ты обязан сразу пойти туда, у ребенка должен быть отец,—говорила Виктория. Она сама там уже давно побывала, хотя никто и не сомневался, что родила ребенка она.— Я мать,— гордо объявила она,— а теперь надо официально установить, кто еще причастен к рождению внебрачного ребенка.
И вот он стоял в комнатушке, предъявлял паспорт и свидетельство о рождении, терпеливо ждал, пока мужчина в очках неспешно листал бумаги, разбирая имя ребенка, потом откинулся в кресле и минуту молча смотрел в подслеповатое окошечко.
— Да, мать ребенка назвала ваше имя,— наконец проговорил он и грустно посмотрел на Ганса.— Вы, конечно, можете не соглашаться, а сие означает, что отцовство будет установлено юридически или вам придется искать свидетелей, которые могли бы подтвердить, что мать ребенка в спорное время имела половые сношения с другими лицами и вы, господин Рихтер, вовсе не можете считаться отцом или же ваше отцовство весьма проблематично.
— Нет,— сказал Ганс.
Мужчина за письменным столом взглянул на него, удрученно покачав головой.
— Что значит «нет»? Не торопитесь, обдумайте все как следует. Ребенок никуда не убежит, он здесь. Речь идет лишь о том, придется ли вам в последующие восемнадцать лет платить алименты, ни о чем более.
— Я отдаю себе во всем полный отчет, я все обдумал,— смущенно уверял Ганс.
— А потом пойдете на попятный! — укоризненно воскликнул мужчина и показал на полки с папками.— Вы и не подозреваете, какая бывает канитель, когда вначале подписывают документ, а потом пытаются его опротестовать. Ужас!
— Но я не собираюсь ничего опротестовывать. Поверьте. Я отец ребенка, я хотел его и буду о нем заботиться, насколько это в моих силах.
Он подошел вплотную к письменному столу, где мужчина теперь недовольно просматривал подшитые бумаги: денежная субсидия на ребенка, справка о прививках, сведения об отце, сообщенные Викторией, обоснование, почему девочка будет находиться в Доме ребенка, ходатайство предприятия.
— Да, пока дочь останется в Доме ребенка,— сказал Ганс, вспомнив небесно-голубой замок в парке, где встретился с Викторией; его тогда еще поразил ее примирительный тон: «Приезжай сюда в конце следующей недели, я свободна и буду рада тебе».
И они шли по городу рядом, болтали обо всем и ни о чем, смеялись, поглядывая друг на друга,— живо вспомнилось былое. Возле старой доббертинской церкви она остановилась и сказала: «А теперь поднимись на третий
этаж, войди в третью дверь направо и оформи Анины документы. Ребенок без отца — позор!»
Еще одна улыбка, крепкое рукопожатие — пора возвращаться к чертежной доске, сроки поджимали, как водится.
— Итак, дочь будет находиться в Доме ребенка, родители живут раздельно, сочетаться браком не намерены,— брюзжал мужчина за письменным столом, устало подпершись рукой. Но теперь он уже готов был смириться с положением вещей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18
До поры до времени профессор и русалка жили душа в душу.
— Я счастлива, что ты вытащил меня из водной стихии на землю,— сказала девушка, освободившись от крючка и вновь обретя дар речи.— В воде царит жестокий закон: большие охотятся на маленьких, сильные пожирают слабых. Раньше и я жила по этому закону: убивала и сама страшилась смерти. А теперь хочу узнать у тебя, что такое быть человеком.
Профессор взял ее за руку и долго держал, не говоря ни слова: впервые в жизни он задумался над тем, что, помимо наскучивших ему правил, балансов и цифр, есть еще человеческий закон, который он должен объяснить русалке, если не хочет ее разочаровать или потерять.
— Сомневаюсь, что такой закон вообще существует,— сказал он после долгого раздумья.— На земле живут миллиарды* разных людей, много народов со своими собственными законами, хорошими и дурными.
— Ну а как здесь? — спросила русалка и посмотрела из окна на беспокойную деревню Зерран, на трактористов в поле, на рыбаков в лодках, на учителя, который что-то оживленно рассказывал у раскрытого окна школы.— Наверное, у них слишком много работы и поэтому совсем нет времени изучать человеческий закон.
— Они трудятся, это и есть высший закон,— возразил профессор.— Всех бездельников давно прогнали.
— О, тогда они не потерпят, чтобы мы тут бездельничали,— испугалась русалка.— Прошу тебя, давай попробуем жить, как эти люди, по их законам.
Профессор попытался успокоить ее:
— Размышление — тоже труд, а моя профессия требует размышлений.
Купив кресло-коляску, он усадил туда закутанную в одеяла русалку и решил покатать ее по деревне. Любопытным он говорил, что его племянница парализована, а ей объяснил:
— Я вынужден лгать, а то нам не дадут покоя.
Он влепил пощечину молодому парню, который с первого взгляда влюбился в прекрасную девушку и уже протянул руки, чтобы пересадить ее на свой мотоцикл.
— Мне приходится быть жестоким и неумолимым,— сказал профессор русалке.— Иначе неприятности будут подстерегать нас на каждом шагу.
Потом наловил для нее в озере рыбы (рыбу она любила больше всего). Однако жестокость, с какой профессор ловил рыбу, потрошил и жарил, возмутила русалку, а он признался:
— И тебя я так же поймал. Будь ты не русалкой, а рыбой, я бы и тебя умертвил.
С этого дня в их жизни что-то разладилось. Профессор изо всех сил в самых изысканных выражениях тщился растолковать ей человеческий закон, но она не-верила, когда он говорил об истине, добре и мире на земле, а сам тут же выключал радио, сообщавшее о мошенничествах, голоде и войнах в далеких странах. Ему приходилось лгать вновь и вновь, даже быть жестоким, чтобы сохранить в тайне, кто живет с ним под одной крышей. Да и она была не без греха: ведь не устояла — выловила и съела золотых рыбок из хозяйского аквариума. Или, нежась в ванне, которую профессор устроил для нее в комнате, до того громко плескалась, что сбежались дети и начали подглядывать в замочную скважину. Сколько понадобилось уверений и уловок, чтобы рассеять подозрения! Даже одна учительница вмешалась в эту историю, научно доказав, что русалок, сирен и морских богинь в природе не существует, следовательно, никто видеть их не мог, что золотые рыбки исчезли вообще неизвестно как, и директор школы намерен расследовать это через полицию.
Несмотря ни на что, русалка и экономист любили всем сердцем и по мере сил пытались сделать друг друга счастливыми. Однако мужчину слишком обременяли житейские заботы, а юная женщина, напротив, ничего не делала, праздно сидела в кресле-коляске. Она призадумалась и поняла, что профессор никогда не сможет жить по людским законам, если она останется с ним и ему придется ради нее по-прежнему лгать и быть жестоким. И вот она решила покинуть его и вернуться в озеро, хотя сердце ее и разрывалось от горя.
Однажды, когда профессор удил для нее рыбу, русалка выпрыгнула из кресла-коляски, с любовью посмотрела на профессора и скользнула в воду.
— Стой! —в ужасе закричал он и в последнюю минуту успел схватить ее за хвост.
Он упрашивал ее никогда больше и близко не подходить к озеру, запирал в мансарде, уходя на рыбалку, и велел даже закрывать колодец во дворе — из опасения, что она туда бросится. Когда она откровенно призналась, что намерена по доброй воле расстаться с землей ради его счастья и счастья других людей, он крепко сжал ее в объятиях, заклиная:
— Я люблю тебя больше всего на свете.
Эти слова еще больше опечалили ее, потому что теперь он совсем забыл человеческий закон. Хоть и пьянили русалку его поцелуи, хоть и терзали противоречивые чувства — рассудок в ней восторжествовал и повелел тоже лгать и быть жестокой. И она, девственница, сказала ему:
— У меня будет ребенок, и ты должен отпустить меня в озеро, потому что я могу родить только там.
Он растерялся от радости и боли, хотел было построить бассейн, где бы он мог всегда видеть ее и охранять. Но она искусно усыпила его бдительность, размечтавшись вслух о подводных растениях, о ракушках и водорослях, о сестрах и братьях — рыбах, которые так нужны ей и ребенку; он поверил ей и покорился. В последний раз он усадил ее в кресло-коляску, повез к озеру и прямо в кресле опустил в воду. Он окликнул ее, когда она погружалась, еще раз увидел, как блеснули слезы в ее глазах, исчезавших среди листьев кувшинок,— во всяком случае, ему так показалось,— и вот уж перед ним ровная гладь озера.
Профессор остался в Зерране и вернулся в науку. Он преподавал в школе и помогал крестьянам кооператива в трудных расчетах, в планировании, калькуляциях и бухгалтерии. Даже на любимую рыбалку времени не хватало— так его загрузили в деревне работой. Да и сам он жаждал одного: за работой забыть свою печаль. Лишь спустя годы удочка вновь попалась ему на глаза. Он взял ее и пошел к озеру, на то самое место, где обрел и потерял русалку. И снова он забросил леску с наживкой.
— Приди!— позвал он.— Я хочу поведать тебе человеческий закон, который наконец открыл: быть человеком — значит жить для людей.
Но озеро безмолвствовало, а там, где когда-то исчезли в воде ее глаза, цвели кувшинки. На удочку попалась крупная щука, которую он, вернувшись в деревню, подарил первому встречному.
Когда Виктория закончила рассказ, над Зерраном спустились сумерки, и остров с пасущимися телятами исчез, будто и впрямь погрузился в воду.
— Но зачем же погружаться целому острову со всеми телятами,— осмелился возразить Ганс.— Этой русалке хватило бы и одного теленка.
Но Виктория сохраняла полнейшую серьезность, и даже поцелуи не заставили ее замолчать.
— Ты, наверное, хотел сказать, что одной русалки достаточно? — лукаво спросила она, тем самым с наслаждением доводя свою историю до логического конца.
6. Почему он вспомнил эту сказку и вообще Зерран? Несколько холмов, лес с северной стороны, озеро с островом — вот и все. В крестьянском доме, где они жили, гнездились птицы. В одной из черепичных плиток была дыра, и из нее высовывали клювы два дрозденка. Они щебетали с раннего утра целый долгий день напролет.
Спустя неделю птенцы еще не улетели. Были ли это в самом деле черные дрозды? Ганс с Викторией и об этом немножко поспорили, но радость от веселого птичьего соседства одержала верх. Они сидели на прибрежном Лугу и смотрели на крышу. Может быть, сегодня маленькие крылатые квартиранты распрощаются с гнездом? Иначе зачем им поднимать такой гам?
— А я знаю,— сказала Виктория,— мамаша не отпускает молодь.
Птенцы на крыше задирали головы, жалобно пищали, потому что, когда Виктория заговорила, мамаша вспорхнула и описала круг над деревьями. Она опустилась на яблоню возле дома и уселась на сучок недалеко от верхушки, посвистывая и с подозрением посматривая на луг, словно со стороны людей грозила опасность.
— Глупышка, мы тебе ничего не сделаем,— крикнула Виктория.— Лети к птенцам, они уже большие, вытолкни их наконец из гнезда!
И опять дроздиха испуганно взмыла в небо, покружила над ними, потом юркнула в листву. Если люди сидели неподвижно и молча, дроздиха летела на крик птенцов с червяком в клюве, но стоило им шевельнуться, как игра начиналась вновь: птица кружилась в воздухе, вспархивала на яблоню, потом стрелой мчалась к гнезду, подозрительно поглядывая на берег.
— Если ты не утихомиришься, птенцы помрут с голоду, эх ты, непутевая мамаша! — сказал Ганс.
Виктория прошептала ему на ухо:
— А я вот тоже непутевая мамаша, я своих детей сразу заставлю летать.
— Летать?
— Во сне я иногда летаю.
— Это как же?
Они лежали на спине и смотрели в небо. Виктория пояснила, что действительно летает во сне:
— Это, наверное, оттого, что я много плаваю. Да, во сне я как бы парю, плыву по воздуху.
Дроздиха спрыгнула с конька крыши и, перескакивая с плитки на плитку, направилась в гнездо. Она не улетела, когда Ганс с Викторией поцеловались. Голос Виктории прозвучал у него над ухом тихо и нежно, так что не мог испугать птицу:
— А кое у кого будет ребенок!
— У кого? — спросил он.
Она была разочарована, оттого что он не сразу понял, и крикнула почти угрожающе:
— У непутевой мамаши, имей в виду!
Птичий выводок, пронзительно галдя, дрался из-за червяка. Больше они не обращали внимания на птиц, а * когда на следующий день взглянули на крышу, обнаружили, что гнездо под дырявой черепицей опустело. В их жизни вдруг сразу так многое переменилось — что в сравнении с этим пустое птичье гнездо?
Жители Зеррана, глядя на них, качали головами. Хлеб с полей давно убрали, а свадьбы все нет. Куры продолжали сновать по двору, вино так и стояло в погребе.
— Три большие бутыли,— сказал председатель.— Его можно бы еще подсластить. Может, все-таки хоть попробуете?
Виктория отказалась:
— Мы скоро уезжаем. Я начну работать, а для этого нужна ясная голова.
7. После Зеррана наступило затишье. Писем от Виктории не было. Ни слова в ответ на вопросы, заботы, надежды. Он не выдержал и, чтобы успокоиться, поехал в Доббертин. Виктория как-то раз сказала: «У непутевой мамаши будет ребенок, имей в виду!» Он ждал ее в комнате, где еще не было ни кресел, ни книжных полок. К вечеру Виктория явилась. Закрыв за собой дверь, сделала к нему несколько шагов по пустой огромной комнате и сказала:
— Я не хочу ребенка, не хочу!
Она все испробовала. В углу стояли бутылки из-под красного вина, она пнула их ногой и закричала:
— Я, столько выпила, что у меня до сих пор глаза как у пьяницы, и я, наверное, ввек не протрезвею! — Она совала ему коробочки с таблетками и порошками, которые принесла соседка, чашки с остатками крепчайшего чая.— Эх ты, святой! Думаешь, я когда-нибудь в жизни притронусь к красному вину? Меня тошнит уже при одной мысли об этом. Даже свой ржавый велосипед я забросила. Ездила как черт, по ухабам, по жнивью, по стройплощадке, если хочешь знать, все снадобья испробовала, а толку никакого!
Она обежала вокруг стола, который казался в пустой комнате слишком маленьким.
— Я хочу ребенка, а в данном случае решаем мы оба,— сказал он.
— Ну, если уж на то пошло, это касается моей жизни и моей профессии.— В тот час Виктория думала о новой фабрике среди сосен, общий чертеж которой уже был выполнен. Все остальное ей только мешало.—Здесь нашелся врач, который готов мне помочь. Он работает хирургом на стройке. У него такая верная рука, как у Зауэрбруха 1.
Хозяйка открыла дверь, принесла кофе с пирогом, села к столу, и на несколько минут хирург —посланец смерти был изгнан из комнаты. Все опять было почти как в Зерране, и он повторил, когда они остались вдвоем:
— Я хочу ребенка.
Он не предполагал, что год спустя хозяйка снова поставит на стол пирог, а Виктория скажет:
— Я оставляю ребенка здесь, позже заберу его к себе. Сейчас она стояла перед ним, уговаривая:
— Все это мы сможем позволить себе потом, когда я проработаю здесь пару лет. Я ведь только начинаю и, пока не достроена новая фабрика, не желаю бросать работу.
— Фабрик еще много построят,— заметил он. Виктория сказала:
— Господи, да ведь и детей много родится.
В Зэрране чуть не состоялась свадьба — в тот день, когда птенцы разлетелись из гнезда, или после ночи на
1 Зауэрбрух, Фердинанд (1875—-1951)—знаменитый немецкий хирург.
острове, или несколькими днями раньше. Однажды он сказал ей: «Брак — это разумная необходимость, заставляющая людей как бы притираться друг к другу Тут уж не побежишь из-за пустяка разводиться, тем более если есть ребенок». «Не думай, что я выйду замуж из-за ребенка»,— сказала она тогда. А сейчас повторила:
— Если только поэтому нам нужно очертя голову жениться, то я иметь ребенка не желаю.
— Никто тебя не неволит,— возразил он,— но мы ведь накрепко связаны, Виктория.
Уже найден врач, который за двадцать минут все сделает: выкидыш на втором месяце, обойдется нормально. Все осложняло решение Ганса: «Я хочу ребенка».
И почему он хотел ребенка? Чертежи новой фабрики готовы, в сосновом лесу раздавался стук топоров. Комната пуста, и от городских ворог до стройплощадки еще не проложили асфальтированной дорожки. Его поезд через час отправлялся в Лейпциг, а он даже не знал, когда выкроит время, чтобы еще раз наведаться в Доббертин,
Он видел, как Виктория сидела за столом, подперев голову руками; может, она проклинала час их первой встречи, и картошку, и свадьбу Файта, и любезного усатого китайца на крыше замка.
А может, проклинала Зерран и Доббертин или все вместе. Она дала ему высказаться, едва смотрела на него, а когда он уходил, сказала:
— Предоставь мне, пожалуйста, решать самой. Конечно, ребенок связан и с отцом, и с матерью. Но разве мы связаны друг с другом?
8. Тихий переулок за старой доббертинской церковью, кривые лестницы, третья дверь направо, письменный стол, крошечные окна, большие шкафы, папка-скоросшиватель... Мужчина в очках кладет ее на стол, и можно прочитать: «Аня Линднер, родилась 03.04.1961 года».
— Ты обязан сразу пойти туда, у ребенка должен быть отец,—говорила Виктория. Она сама там уже давно побывала, хотя никто и не сомневался, что родила ребенка она.— Я мать,— гордо объявила она,— а теперь надо официально установить, кто еще причастен к рождению внебрачного ребенка.
И вот он стоял в комнатушке, предъявлял паспорт и свидетельство о рождении, терпеливо ждал, пока мужчина в очках неспешно листал бумаги, разбирая имя ребенка, потом откинулся в кресле и минуту молча смотрел в подслеповатое окошечко.
— Да, мать ребенка назвала ваше имя,— наконец проговорил он и грустно посмотрел на Ганса.— Вы, конечно, можете не соглашаться, а сие означает, что отцовство будет установлено юридически или вам придется искать свидетелей, которые могли бы подтвердить, что мать ребенка в спорное время имела половые сношения с другими лицами и вы, господин Рихтер, вовсе не можете считаться отцом или же ваше отцовство весьма проблематично.
— Нет,— сказал Ганс.
Мужчина за письменным столом взглянул на него, удрученно покачав головой.
— Что значит «нет»? Не торопитесь, обдумайте все как следует. Ребенок никуда не убежит, он здесь. Речь идет лишь о том, придется ли вам в последующие восемнадцать лет платить алименты, ни о чем более.
— Я отдаю себе во всем полный отчет, я все обдумал,— смущенно уверял Ганс.
— А потом пойдете на попятный! — укоризненно воскликнул мужчина и показал на полки с папками.— Вы и не подозреваете, какая бывает канитель, когда вначале подписывают документ, а потом пытаются его опротестовать. Ужас!
— Но я не собираюсь ничего опротестовывать. Поверьте. Я отец ребенка, я хотел его и буду о нем заботиться, насколько это в моих силах.
Он подошел вплотную к письменному столу, где мужчина теперь недовольно просматривал подшитые бумаги: денежная субсидия на ребенка, справка о прививках, сведения об отце, сообщенные Викторией, обоснование, почему девочка будет находиться в Доме ребенка, ходатайство предприятия.
— Да, пока дочь останется в Доме ребенка,— сказал Ганс, вспомнив небесно-голубой замок в парке, где встретился с Викторией; его тогда еще поразил ее примирительный тон: «Приезжай сюда в конце следующей недели, я свободна и буду рада тебе».
И они шли по городу рядом, болтали обо всем и ни о чем, смеялись, поглядывая друг на друга,— живо вспомнилось былое. Возле старой доббертинской церкви она остановилась и сказала: «А теперь поднимись на третий
этаж, войди в третью дверь направо и оформи Анины документы. Ребенок без отца — позор!»
Еще одна улыбка, крепкое рукопожатие — пора возвращаться к чертежной доске, сроки поджимали, как водится.
— Итак, дочь будет находиться в Доме ребенка, родители живут раздельно, сочетаться браком не намерены,— брюзжал мужчина за письменным столом, устало подпершись рукой. Но теперь он уже готов был смириться с положением вещей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18