— По новому закону право на воспитание внебрачных детей целиком передается матери, так-то,— весьма невежливо добавил он и протянул Гансу бланк: — Подпишите, пожалуйста.
Ганс бегло просмотрел напечатанные строчки и то, что было вписано от руки — отец и мать, имя и адрес, небольшая сумма, которую он, как студент, должен был платить ежемесячно,— сказал: «Конечно», поставил свою подпись и думал при этом о своих словах: «Я хочу ребенка»— и о приглашении Виктории навестить ее в выходной. Заглядывать дальше в будущее он не отваживался.
Мужчина за письменным столом поправил очки, пристально рассмотрел подпись, которой, естественно, не мог не доверять, наконец смиренным кивком дал понять, что этот самый Иоганнес Рихтер официально имеет право выйти из комнаты уже как отец Ани.
Еще раз они встретились с Викторией в небесно-голубом замке. Накануне он несколько раз набирал номер ее телефона и снова клал трубку, как только она отзывалась. Он купил цветы и стоял перед Аниной кроваткой, поджидая Викторию. Одна из медсестер взяла у него букет:
— Я поставлю его в вазу, большое спасибо.
И в эту минуту Виктория, мимоходом кивнув ему, устремилась к дочери:
— Аня, ангел мой, ты моя самая любимая на свете! Он заметил, что Виктория нервничает: взяла дочку
на руки, приласкала, прошлась с ней по палате, то и дело смотрит на часы, в растерянности остановилась у окна.
Потом она положила ребенка в постельку и собралась уходить, хотя время посещений еще не истекло.
— Вот, теперь у нас есть ребенок, но мы видим его несколько минут в неделю.— И она заспешила к выходу.
На улице почти весело воскликнула: — Ну, здравствуй, старина! — и пожала руку.— Как это тебе взбрело в голову принести сюда цветы?
Ганс предпочел не отвечать и посмотрел вверх на освещенные окна, на родителей с детьми и сестер в белых халатах. Он надеялся, что цветы стоят теперь у Аниной кроватки. А Виктория упрямо поучала его, что запах цветов может повредить ребенку, вообще они ребенку не нужны.
— Это мир без цветов, здоровый, стерильный мир младенца. И тебе придется удовольствоваться тем, что не ты и не я, а медсестра когда-нибудь покажет нашей дочери цветок и скажет: «Это цветок».— Она пошла быстрее, уверенно находя в сумерках дорогу, ведущую мимо парка, мимо стройки, расположенной на месте выкорчеванного соснового леса.— Но некоторые вещи я хочу объяснить ребенку сама, попозже,— добавила она.— Есть вещи нежнее запаха цветов и намного опаснее.
— Что ты имеешь в виду? — спросил он.
— Я думаю о нас с тобой и о нашем ребенке.
Он глубоко вздохнул, пытаясь скрыть волнение. В последнее время он много думал об этом и потому решился сказать:
— Да, нам было хорошо вместе, но мы надеялись на большее.
Понимала ли она это по крайней мере?
— Иди сюда.— Она взяла его за руку и снова вывела на дорожку, которую он потерял в хаосе разрытых канав и выкорчеванных пней.— Избавься от романтики, мой милый. Ребенок есть ребенок, ни больше ни меньше. Такой же, какими когда-то были мы. И мы ошибаемся, желая добиться от детей большего, чем достигли сами.
— Дело не в этом,— возразил Ганс, не давая Виктории высвободить руку.— Прежде всего речь идет о нас самих.
— Нет,— отрезала она и быстро пошла вперед.— С этим покончено, хватит.— Она заговорила о другом: о своей работе, о кипах чертежей, над которыми просиживала до поздней ночи и даже дома по воскресеньям.— Мой мир теперь — за кульманом, моя душа — тот же чертежный карандаш. Я погрузилась в свою стихию, будто русалка.
— А ребенок? — спросил он.
Они вышли на окраину, где она жила. Было темно, в
воздухе висел туман, и только отсвет витрины падал на дверь, к которой прислонилась Виктория.
— А в следующее воскресенье? — спросил Ганс, когда она обернулась.
— В следующее воскресенье опять будут цветы для Ани,— съязвила она.
Он кивнул и принялся машинально рассматривать витрину: фотоаппараты, линзы, словно слепые, мертвые глаза. На какую-то ничтожную долю секунды ему показалось, будто он видит себя и Викторию этими глазами: две смутные тени, поспешно уходящие друг от друга, а между ними пропасть, Зерранское озеро, дно морское.
— Но я полагаю,— спокойно и уверенно сказала она, отпирая дверь (правда, подбирала слова дольше обычного),— я полагаю, мы понимаем друг друга хотя бы в том, что нам не придется вечно стоять на страже у детской кроватки. Моя жизнь не вечно будет вертеться вокруг нее, твоя тоже. Каждый из нас, в том числе и ребенок, должен жить своей жизнью, не так ли?
Последнее, что он видел, была протянутая рука Виктории.
Прикосновение ее обдало холодом. Он сказал «да», думая «нет».
Потом кивнул и быстро зашагал прочь.
9. — Мир тесен,— сказала Виктория при расставании.
— Виктория, ну что ты говоришь? — воскликнул он. И ее имя, и вообще все на свете казалось ему сомнительным: «Виктория», «победительница». Спору нет, мир стал тесен: один час полета до Праги, один день — до Мехико, а сообщение о смерти Кеннеди облетело мир за минуту. Но в этот день летом тысяча девятьсот шестьдесят первого года о смерти и речи не было. Виктория радовалась ребенку — Ане исполнилось три с половиной месяца.
— В чем дело? — спросила Виктория.— Да не смотри на меня так, это просто смешно, и вообще тебе лучше сейчас уйти.
— Нет, это ты сейчас уходишь,— сказал Ганс. Она улыбнулась:
— Да, конечно. И тебе меня не удержать. Вообще-то она собиралась уехать лишь завтра или
послезавтра. Она говорила об этом, словно о каком-нибудь пустяке, забывая, что тесный мир, о котором она
толковала, состоял из двух миров с разными человеческими законами. В тот далекий августовский день они стояли у окна старенького дома в Доббертине, где Виктория снимала квартиру. За окном тихо и неподвижно, словно навеки застыв, лежал городок. Хозяйка открыла дверь, заметила: «Как-никак, а ребенок такой славный» — и предложила Гансу переночевать. Старушка внесла поднос с кофе и пирогом, и это отсрочило расставание. Сегодня Виктория должна была вернуться в сосновый лес, в барак, к чертежной доске. Завтра или послезавтра будет уже бессмысленно просить толстого шефа отпустить проектировщицу Линднер на два часа с работы. Проектировщицы Линднер уже не будет в Доббертине. В лучшем случае в шкафу останется ее белый халат, в плане — фамилия, несколько незавершенных чертежей перекочует на другие доски, а в этой комнате сохранится разве что стопка журналов, связка книг да какое-нибудь платье, не поместившееся в чемодане.
«Барышня выехала, совершенно неожиданно,— скажет хозяйка.— И вы тоже не знаете куда? Разве она не взяла своего ребенка? Странно...»
Кофе был хороший, и пирог хозяйка сама испекла. OHII отчаянно старались быть любезными друг с другом, пока хозяйка оставалась в комнате, не замечая, что крадет у них драгоценные минуты. Может быть, у Виктории было иное чувство, чем у него. Она была победительницей, до сих пор ей все удавалось: «отлично» на всех экзаменах, лучшая дипломная работа, да и здесь, в конструкторском бюро фабрики, ее считали лучшей среди молодых проектировщиков. Шеф не раздумывая дал ей два часа на улаживание личных дел — ведь она все равно успеет выполнить свою часть работы.
Когда хозяйка вышла, он задал вопрос, еще раз сблизивший их:
— Что будет с ребенком?
— Аня в хороших руках,— ответила она и отошла к окну. В сбсновом лесу вырубили просеку для новой фабрики. В маленьком городе рядами поднимались новые дома.
— Я свихнусь, вечно видя перед собой одно и то же,—- сказала она.— Я не могу больше жить здесь, в этом скучном захолустье. Планы, планы и занудливый новый мир.
Все это возмущало ее, хотя она и знала, сколько по-
началу нужно квартир, пусть даже в типовых домах, достоинства которых всегда подсчитывал Ганс.
— У тебя в голове вообще нет ничего, кроме твоей занудливой экономики
В городе сохранилось лишь несколько старых кирпичных домов с потрескавшимися стенами, да еще Дом ребенка, бывший замок. Он весь сиял яркой голубизной, как небо в этот день.
— Да, дом действительно красивый,— сказала она.— Я позже заберу малышку. Сначала надо там прочно стать на ноги, вообще обрести почву под ногами.
Здесь у нее всегда была почва под ногами Она купила себе несколько кресел, стол и книжные полки, но теперь не могла взять их с собой. Вещи для нее ничего не значили — так уж она была устроена. Можно ведь снова приобрести все это — в другом мире. Наверное, у нее будет комната в чистеньком городе, с красивым видом из окна и строительная площадка — не чета здешней. Несколько раз она повторила:
— Как только смогу, заберу Аню.
Ему оставалось только пообещать чаще заглядывать к ребенку.
— Я же буду проходить здесь практику,— сказал он,— и после окончания института начну тут работать.
Но для Виктории это ничего не меняло.
— Через несколько месяцев я возьму дочь к себе,— заявила она — Если бы я могла поехать, например, в Берлин, Росток или даже в тайгу, где жизнь действительно бьет ключом, на душе у меня было бы по-другому. Я не желаю здесь отупеть. Я слишком долго ждала чуда в этой дыре.
— Но ведь у тебя была работа,— возразил Ганс. Она отрицательно покачала головой:
— Победила экономика: я отстала на дистанции. Победил ты.
Съедена только половина пирога, кофе не допит. Ясно было, что молодая проектировщица намерена посвятить вычерчиванию общих видов или фасадов нового поселка в Доббертине лишь остаток этого дня.
— Я провожу тебя до барака,— сказал он.— Хочу посмотреть планы.
— Ты что, в самом деле думаешь, будто сможешь здесь жить?
— Да
— Боже мой, для тебя все только теория.
— Я же говорил, сегодня мы еще не можем строить иначе.
— Но города строят для будущего, для Ани и прочих детей из сказки.— Она подняла руку, расставив пальцы не то для присяги, не то в знак победы наперекор всему.— Я напишу тебе сразу по приезде. Аню я ни за что не брошу.
И теперь он понял: Виктория, никто тебя не удержит. Тебе бы жить в другом мире, которого вообще не существует. Ты уже глуха к словам, доводам рассудка, трезвым фактам. Ты не хотела ребенка — ведь он на несколько месяцев оторвал тебя от кульмана, от замыслов, не нашедших воплощения. Может быть, ты не смогла бы привыкнуть и к соснам, песку, грязи, рядам типовых домов в тайге или там, куда тебя влечет сейчас. В Зерране в последний день отпуска ты стояла у окна и твердила: «Я все себе представляла совсем иначе».
— Пойдем,— сказала она и пошла к двери. На губах у нее застыла недовольная усмешка — усталое, вымученное воспоминание, все, что осталось от былой любви. Да еще остался ребенок, который родился уже после того, как двум людям стало ясно, что мечта и реальность не одно и то же, что кое-что может и разбиться при их столкновении. Сотни километров пути от Лейпцига до Доббертина увеличились в несколько раз, но для Виктории победа в этом мире уже ничего не значила.
— Разве мир, к какому мы стремимся, не важнее твоей победы? — спросил Ганс.
— То и другое одинаково важно,— ответила она.— Человек живет только раз, нас так учили. Он должен сполна использовать время, отпущенное ему на земле.
Длинные черные волосы Виктории заколоты небрежно. Да, ее одежда, ее манеры должны здесь бросаться в глаза. И он спросил себя: неужели она вопреки всему надеялась однажды стать победительницей еще где-то? Ей было тяжело идти по допотопной ухабистой мостовой, и все же она не взяла его под руку — гордость не позволила. Они разошлись, словно чужие, прищурив глаза, потому что солнце пекло немилосердно. Они все сказали друг другу, договорились и о ребенке.
— Я заберу Аню,— заявила она.
Это было совершенно естественно: ребенок принадлежал матери. Так принято в обоих мирах. У матери, родившей ребенка, прав было больше. Так обстояло дело в тот день.
На просеке между соснами у барака они подали друг другу руки.
— А теперь, пожалуйста, уходи,— сказала она.— Поверь, планы ужасно занудливые.
А потом добавила, что надеется, он-де не поломает ее расчеты, то есть будет молчать, пока она не окажется за границей. Так он стал сообщником, соучастником. Она здесь получила образование, а теперь бежала. Конечно, новый город обойдется без нее. А Аня? Он смотрел вслед матери своего ребенка, молчал, дал ей уйти.
— Прощай,— послышался далекий голос.
— Ты сама заберешь ребенка? — еще спросил он.
Асфальтированный участок дороги вел от узких городских ворот к фундаменту новой фабрики и к баракам. Дорога была достаточно хороша даже для элегантнейших дамских туфелек. И мир был тесен. Кеннеди был еще жив, известие о его смерти пока не облетело мир. Все вокруг жило и дышало. В маленьком голубом замке в нескольких сотнях метров отсюда была Аня, их дочка. Может быть, скоро Виктория бодро и весело подкатит на машине по этой самой все растущей асфальтированной дороге к подъезду дома, где в хороших руках находится Аня.
— Или мы встретимся еще где-нибудь, и ты принесешь ее,— сказала она.— Я па тебя полагаюсь.
Он кивнул, не понимая в эту минуту, что было потеряно и что еще придется потерять. К ребенку он испытывал довольно смутное чувство, он и видел-то его всего два или три раза — счастливый отец, приходящий в дом, где его дочь и еще пятьдесят других детей нашли себе временный приют.
— Прощай! — сказал он.
Виктория пересекла дорогу. Асфальт, нагретый солнцем, размягчился, и каблуки оставляли следы. Дверь барака давно уже закрылась, а он все смотрел на нее. Потом проехал самосвал с цементом, и Гансу пришла в голову смешная мысль, что достаточно нескольких резиновых шин, чтобы уничтожить всякий след молодой проектировщицы, которая год назад, полная надежд, приехала сюда.
— Вот теперь-то и начнется жизнь,— сказала она, садясь в поезд, отправлявшийся в Доббертин.— Устроюсь
там, рожу ребенка, построю фабрику и посажу яблоню. А он крепко пожал ей руку и крикнул вслед уходящему поезду:
— Второе дерево посажу я, а третье — наш ребенок.
10. Через несколько недель он написал матери: «Виктория теперь на Западе, позже она заберет ребенка».
Мать ответила: «Она не смеет забирать ребенка. Ты должен взять его к себе».
В Лейпциге он несколько лет жил на квартире. В комнате хватало места лишь для кровати, шкафа, стола и двух стульев. Целыми днями он пропадал в институте или в библиотеке, возвращаясь обычно поздно вечером. Хозяйка, брюзгливая вдова почтового советника, не любила, когда Ганс включал радио или приводил друзей. Она шумно орудовала в кухне, чертыхаясь, топала по коридору, грозила отказать ему от квартиры, отравляя и без того редкие свободные часы. Ганс обрисовал все это своей матери и намекнул, что ему трудновато пришлось бы с ребенком даже в более благоприятных условиях.
«Пока я не вижу иного выхода, кроме как оставить девочку в Доббертине, ведь в Доме ребенка за ней хороший уход»,— писал он в конце письма.
Но мать не успокоилась и одно за другим слала ему письма-напоминания.
«Мать, бросающая ребенка на произвол судьбы,— вообще не мать, да и отец, который не заботится о малыше, тоже не отец,— писала она.— Вот представь себе: я бы тебя сдала в какой-нибудь дом, а сама уехала, скажем, за границу, не зная, смогу ли вернуться. Нет, ты всего раз несколько часов был в детдоме, когда я работала привратницей, потому что отец получал мало и я хотела немного подзаработать. Ты тогда прямо зашелся от крика, пришлось срочно послать за мной. Я мыла лестницы и таскала тебя с собой по этажам, глаз с тебя больше не спускала. Да и теперь места себе не нахожу, если не знаю, что ты делаешь, и боюсь, как бы чего не случилось. Итак, ты немедленно уладишь все с ребенком. Ты даже не представляешь, какое счастье иметь ребенка рядом, несмотря на все хлопоты».
Ганс не знал, как быть, не отвечал на письма и пошел узнать насчет места в яслях в Лейпциге.
— А мать ребенка? — спросили у него.— Она работает? У вас есть ходатайство с места ее работы?
Виктория присылала из Кёльна яркие открытки, бандероли с одеждой и куклами для Ани, нейлоновые рубашки и даже коричневые вельветовые брюки для него.
— Западногерманские брюки,— сказала одна студентка, Хельга, когда он явился в них на лекцию. Он часто сидел с Хельгой в библиотеке, и она знала об Ане и Виктории.— Почему ты раз навсегда не порвешь с ней?— спросила она на сей раз. Он пожал плечами, а Хельга убеждала его покончить с этой историей.— Виктория должна вернуться и позаботиться о своем ребенке,— возмущалась она.— Или она умерла — для нашего государства, для ребенка и для тебя тоже.
Долгое молчание Ганса вывело из себя его мать. Она прислала телеграмму: «Приеду в Лейпциг, если тотчас же не сообщишь, как обстоит дело с ребенком».
Он написал ей длинное письмо, оканчивавшееся так: «Речь ведь идет не только о ребенке, но и о Виктории и обо мне, поэтому я не хочу в спешке принять нелепое решение».
В ответ пришла срочная открытка:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18
Ганс бегло просмотрел напечатанные строчки и то, что было вписано от руки — отец и мать, имя и адрес, небольшая сумма, которую он, как студент, должен был платить ежемесячно,— сказал: «Конечно», поставил свою подпись и думал при этом о своих словах: «Я хочу ребенка»— и о приглашении Виктории навестить ее в выходной. Заглядывать дальше в будущее он не отваживался.
Мужчина за письменным столом поправил очки, пристально рассмотрел подпись, которой, естественно, не мог не доверять, наконец смиренным кивком дал понять, что этот самый Иоганнес Рихтер официально имеет право выйти из комнаты уже как отец Ани.
Еще раз они встретились с Викторией в небесно-голубом замке. Накануне он несколько раз набирал номер ее телефона и снова клал трубку, как только она отзывалась. Он купил цветы и стоял перед Аниной кроваткой, поджидая Викторию. Одна из медсестер взяла у него букет:
— Я поставлю его в вазу, большое спасибо.
И в эту минуту Виктория, мимоходом кивнув ему, устремилась к дочери:
— Аня, ангел мой, ты моя самая любимая на свете! Он заметил, что Виктория нервничает: взяла дочку
на руки, приласкала, прошлась с ней по палате, то и дело смотрит на часы, в растерянности остановилась у окна.
Потом она положила ребенка в постельку и собралась уходить, хотя время посещений еще не истекло.
— Вот, теперь у нас есть ребенок, но мы видим его несколько минут в неделю.— И она заспешила к выходу.
На улице почти весело воскликнула: — Ну, здравствуй, старина! — и пожала руку.— Как это тебе взбрело в голову принести сюда цветы?
Ганс предпочел не отвечать и посмотрел вверх на освещенные окна, на родителей с детьми и сестер в белых халатах. Он надеялся, что цветы стоят теперь у Аниной кроватки. А Виктория упрямо поучала его, что запах цветов может повредить ребенку, вообще они ребенку не нужны.
— Это мир без цветов, здоровый, стерильный мир младенца. И тебе придется удовольствоваться тем, что не ты и не я, а медсестра когда-нибудь покажет нашей дочери цветок и скажет: «Это цветок».— Она пошла быстрее, уверенно находя в сумерках дорогу, ведущую мимо парка, мимо стройки, расположенной на месте выкорчеванного соснового леса.— Но некоторые вещи я хочу объяснить ребенку сама, попозже,— добавила она.— Есть вещи нежнее запаха цветов и намного опаснее.
— Что ты имеешь в виду? — спросил он.
— Я думаю о нас с тобой и о нашем ребенке.
Он глубоко вздохнул, пытаясь скрыть волнение. В последнее время он много думал об этом и потому решился сказать:
— Да, нам было хорошо вместе, но мы надеялись на большее.
Понимала ли она это по крайней мере?
— Иди сюда.— Она взяла его за руку и снова вывела на дорожку, которую он потерял в хаосе разрытых канав и выкорчеванных пней.— Избавься от романтики, мой милый. Ребенок есть ребенок, ни больше ни меньше. Такой же, какими когда-то были мы. И мы ошибаемся, желая добиться от детей большего, чем достигли сами.
— Дело не в этом,— возразил Ганс, не давая Виктории высвободить руку.— Прежде всего речь идет о нас самих.
— Нет,— отрезала она и быстро пошла вперед.— С этим покончено, хватит.— Она заговорила о другом: о своей работе, о кипах чертежей, над которыми просиживала до поздней ночи и даже дома по воскресеньям.— Мой мир теперь — за кульманом, моя душа — тот же чертежный карандаш. Я погрузилась в свою стихию, будто русалка.
— А ребенок? — спросил он.
Они вышли на окраину, где она жила. Было темно, в
воздухе висел туман, и только отсвет витрины падал на дверь, к которой прислонилась Виктория.
— А в следующее воскресенье? — спросил Ганс, когда она обернулась.
— В следующее воскресенье опять будут цветы для Ани,— съязвила она.
Он кивнул и принялся машинально рассматривать витрину: фотоаппараты, линзы, словно слепые, мертвые глаза. На какую-то ничтожную долю секунды ему показалось, будто он видит себя и Викторию этими глазами: две смутные тени, поспешно уходящие друг от друга, а между ними пропасть, Зерранское озеро, дно морское.
— Но я полагаю,— спокойно и уверенно сказала она, отпирая дверь (правда, подбирала слова дольше обычного),— я полагаю, мы понимаем друг друга хотя бы в том, что нам не придется вечно стоять на страже у детской кроватки. Моя жизнь не вечно будет вертеться вокруг нее, твоя тоже. Каждый из нас, в том числе и ребенок, должен жить своей жизнью, не так ли?
Последнее, что он видел, была протянутая рука Виктории.
Прикосновение ее обдало холодом. Он сказал «да», думая «нет».
Потом кивнул и быстро зашагал прочь.
9. — Мир тесен,— сказала Виктория при расставании.
— Виктория, ну что ты говоришь? — воскликнул он. И ее имя, и вообще все на свете казалось ему сомнительным: «Виктория», «победительница». Спору нет, мир стал тесен: один час полета до Праги, один день — до Мехико, а сообщение о смерти Кеннеди облетело мир за минуту. Но в этот день летом тысяча девятьсот шестьдесят первого года о смерти и речи не было. Виктория радовалась ребенку — Ане исполнилось три с половиной месяца.
— В чем дело? — спросила Виктория.— Да не смотри на меня так, это просто смешно, и вообще тебе лучше сейчас уйти.
— Нет, это ты сейчас уходишь,— сказал Ганс. Она улыбнулась:
— Да, конечно. И тебе меня не удержать. Вообще-то она собиралась уехать лишь завтра или
послезавтра. Она говорила об этом, словно о каком-нибудь пустяке, забывая, что тесный мир, о котором она
толковала, состоял из двух миров с разными человеческими законами. В тот далекий августовский день они стояли у окна старенького дома в Доббертине, где Виктория снимала квартиру. За окном тихо и неподвижно, словно навеки застыв, лежал городок. Хозяйка открыла дверь, заметила: «Как-никак, а ребенок такой славный» — и предложила Гансу переночевать. Старушка внесла поднос с кофе и пирогом, и это отсрочило расставание. Сегодня Виктория должна была вернуться в сосновый лес, в барак, к чертежной доске. Завтра или послезавтра будет уже бессмысленно просить толстого шефа отпустить проектировщицу Линднер на два часа с работы. Проектировщицы Линднер уже не будет в Доббертине. В лучшем случае в шкафу останется ее белый халат, в плане — фамилия, несколько незавершенных чертежей перекочует на другие доски, а в этой комнате сохранится разве что стопка журналов, связка книг да какое-нибудь платье, не поместившееся в чемодане.
«Барышня выехала, совершенно неожиданно,— скажет хозяйка.— И вы тоже не знаете куда? Разве она не взяла своего ребенка? Странно...»
Кофе был хороший, и пирог хозяйка сама испекла. OHII отчаянно старались быть любезными друг с другом, пока хозяйка оставалась в комнате, не замечая, что крадет у них драгоценные минуты. Может быть, у Виктории было иное чувство, чем у него. Она была победительницей, до сих пор ей все удавалось: «отлично» на всех экзаменах, лучшая дипломная работа, да и здесь, в конструкторском бюро фабрики, ее считали лучшей среди молодых проектировщиков. Шеф не раздумывая дал ей два часа на улаживание личных дел — ведь она все равно успеет выполнить свою часть работы.
Когда хозяйка вышла, он задал вопрос, еще раз сблизивший их:
— Что будет с ребенком?
— Аня в хороших руках,— ответила она и отошла к окну. В сбсновом лесу вырубили просеку для новой фабрики. В маленьком городе рядами поднимались новые дома.
— Я свихнусь, вечно видя перед собой одно и то же,—- сказала она.— Я не могу больше жить здесь, в этом скучном захолустье. Планы, планы и занудливый новый мир.
Все это возмущало ее, хотя она и знала, сколько по-
началу нужно квартир, пусть даже в типовых домах, достоинства которых всегда подсчитывал Ганс.
— У тебя в голове вообще нет ничего, кроме твоей занудливой экономики
В городе сохранилось лишь несколько старых кирпичных домов с потрескавшимися стенами, да еще Дом ребенка, бывший замок. Он весь сиял яркой голубизной, как небо в этот день.
— Да, дом действительно красивый,— сказала она.— Я позже заберу малышку. Сначала надо там прочно стать на ноги, вообще обрести почву под ногами.
Здесь у нее всегда была почва под ногами Она купила себе несколько кресел, стол и книжные полки, но теперь не могла взять их с собой. Вещи для нее ничего не значили — так уж она была устроена. Можно ведь снова приобрести все это — в другом мире. Наверное, у нее будет комната в чистеньком городе, с красивым видом из окна и строительная площадка — не чета здешней. Несколько раз она повторила:
— Как только смогу, заберу Аню.
Ему оставалось только пообещать чаще заглядывать к ребенку.
— Я же буду проходить здесь практику,— сказал он,— и после окончания института начну тут работать.
Но для Виктории это ничего не меняло.
— Через несколько месяцев я возьму дочь к себе,— заявила она — Если бы я могла поехать, например, в Берлин, Росток или даже в тайгу, где жизнь действительно бьет ключом, на душе у меня было бы по-другому. Я не желаю здесь отупеть. Я слишком долго ждала чуда в этой дыре.
— Но ведь у тебя была работа,— возразил Ганс. Она отрицательно покачала головой:
— Победила экономика: я отстала на дистанции. Победил ты.
Съедена только половина пирога, кофе не допит. Ясно было, что молодая проектировщица намерена посвятить вычерчиванию общих видов или фасадов нового поселка в Доббертине лишь остаток этого дня.
— Я провожу тебя до барака,— сказал он.— Хочу посмотреть планы.
— Ты что, в самом деле думаешь, будто сможешь здесь жить?
— Да
— Боже мой, для тебя все только теория.
— Я же говорил, сегодня мы еще не можем строить иначе.
— Но города строят для будущего, для Ани и прочих детей из сказки.— Она подняла руку, расставив пальцы не то для присяги, не то в знак победы наперекор всему.— Я напишу тебе сразу по приезде. Аню я ни за что не брошу.
И теперь он понял: Виктория, никто тебя не удержит. Тебе бы жить в другом мире, которого вообще не существует. Ты уже глуха к словам, доводам рассудка, трезвым фактам. Ты не хотела ребенка — ведь он на несколько месяцев оторвал тебя от кульмана, от замыслов, не нашедших воплощения. Может быть, ты не смогла бы привыкнуть и к соснам, песку, грязи, рядам типовых домов в тайге или там, куда тебя влечет сейчас. В Зерране в последний день отпуска ты стояла у окна и твердила: «Я все себе представляла совсем иначе».
— Пойдем,— сказала она и пошла к двери. На губах у нее застыла недовольная усмешка — усталое, вымученное воспоминание, все, что осталось от былой любви. Да еще остался ребенок, который родился уже после того, как двум людям стало ясно, что мечта и реальность не одно и то же, что кое-что может и разбиться при их столкновении. Сотни километров пути от Лейпцига до Доббертина увеличились в несколько раз, но для Виктории победа в этом мире уже ничего не значила.
— Разве мир, к какому мы стремимся, не важнее твоей победы? — спросил Ганс.
— То и другое одинаково важно,— ответила она.— Человек живет только раз, нас так учили. Он должен сполна использовать время, отпущенное ему на земле.
Длинные черные волосы Виктории заколоты небрежно. Да, ее одежда, ее манеры должны здесь бросаться в глаза. И он спросил себя: неужели она вопреки всему надеялась однажды стать победительницей еще где-то? Ей было тяжело идти по допотопной ухабистой мостовой, и все же она не взяла его под руку — гордость не позволила. Они разошлись, словно чужие, прищурив глаза, потому что солнце пекло немилосердно. Они все сказали друг другу, договорились и о ребенке.
— Я заберу Аню,— заявила она.
Это было совершенно естественно: ребенок принадлежал матери. Так принято в обоих мирах. У матери, родившей ребенка, прав было больше. Так обстояло дело в тот день.
На просеке между соснами у барака они подали друг другу руки.
— А теперь, пожалуйста, уходи,— сказала она.— Поверь, планы ужасно занудливые.
А потом добавила, что надеется, он-де не поломает ее расчеты, то есть будет молчать, пока она не окажется за границей. Так он стал сообщником, соучастником. Она здесь получила образование, а теперь бежала. Конечно, новый город обойдется без нее. А Аня? Он смотрел вслед матери своего ребенка, молчал, дал ей уйти.
— Прощай,— послышался далекий голос.
— Ты сама заберешь ребенка? — еще спросил он.
Асфальтированный участок дороги вел от узких городских ворот к фундаменту новой фабрики и к баракам. Дорога была достаточно хороша даже для элегантнейших дамских туфелек. И мир был тесен. Кеннеди был еще жив, известие о его смерти пока не облетело мир. Все вокруг жило и дышало. В маленьком голубом замке в нескольких сотнях метров отсюда была Аня, их дочка. Может быть, скоро Виктория бодро и весело подкатит на машине по этой самой все растущей асфальтированной дороге к подъезду дома, где в хороших руках находится Аня.
— Или мы встретимся еще где-нибудь, и ты принесешь ее,— сказала она.— Я па тебя полагаюсь.
Он кивнул, не понимая в эту минуту, что было потеряно и что еще придется потерять. К ребенку он испытывал довольно смутное чувство, он и видел-то его всего два или три раза — счастливый отец, приходящий в дом, где его дочь и еще пятьдесят других детей нашли себе временный приют.
— Прощай! — сказал он.
Виктория пересекла дорогу. Асфальт, нагретый солнцем, размягчился, и каблуки оставляли следы. Дверь барака давно уже закрылась, а он все смотрел на нее. Потом проехал самосвал с цементом, и Гансу пришла в голову смешная мысль, что достаточно нескольких резиновых шин, чтобы уничтожить всякий след молодой проектировщицы, которая год назад, полная надежд, приехала сюда.
— Вот теперь-то и начнется жизнь,— сказала она, садясь в поезд, отправлявшийся в Доббертин.— Устроюсь
там, рожу ребенка, построю фабрику и посажу яблоню. А он крепко пожал ей руку и крикнул вслед уходящему поезду:
— Второе дерево посажу я, а третье — наш ребенок.
10. Через несколько недель он написал матери: «Виктория теперь на Западе, позже она заберет ребенка».
Мать ответила: «Она не смеет забирать ребенка. Ты должен взять его к себе».
В Лейпциге он несколько лет жил на квартире. В комнате хватало места лишь для кровати, шкафа, стола и двух стульев. Целыми днями он пропадал в институте или в библиотеке, возвращаясь обычно поздно вечером. Хозяйка, брюзгливая вдова почтового советника, не любила, когда Ганс включал радио или приводил друзей. Она шумно орудовала в кухне, чертыхаясь, топала по коридору, грозила отказать ему от квартиры, отравляя и без того редкие свободные часы. Ганс обрисовал все это своей матери и намекнул, что ему трудновато пришлось бы с ребенком даже в более благоприятных условиях.
«Пока я не вижу иного выхода, кроме как оставить девочку в Доббертине, ведь в Доме ребенка за ней хороший уход»,— писал он в конце письма.
Но мать не успокоилась и одно за другим слала ему письма-напоминания.
«Мать, бросающая ребенка на произвол судьбы,— вообще не мать, да и отец, который не заботится о малыше, тоже не отец,— писала она.— Вот представь себе: я бы тебя сдала в какой-нибудь дом, а сама уехала, скажем, за границу, не зная, смогу ли вернуться. Нет, ты всего раз несколько часов был в детдоме, когда я работала привратницей, потому что отец получал мало и я хотела немного подзаработать. Ты тогда прямо зашелся от крика, пришлось срочно послать за мной. Я мыла лестницы и таскала тебя с собой по этажам, глаз с тебя больше не спускала. Да и теперь места себе не нахожу, если не знаю, что ты делаешь, и боюсь, как бы чего не случилось. Итак, ты немедленно уладишь все с ребенком. Ты даже не представляешь, какое счастье иметь ребенка рядом, несмотря на все хлопоты».
Ганс не знал, как быть, не отвечал на письма и пошел узнать насчет места в яслях в Лейпциге.
— А мать ребенка? — спросили у него.— Она работает? У вас есть ходатайство с места ее работы?
Виктория присылала из Кёльна яркие открытки, бандероли с одеждой и куклами для Ани, нейлоновые рубашки и даже коричневые вельветовые брюки для него.
— Западногерманские брюки,— сказала одна студентка, Хельга, когда он явился в них на лекцию. Он часто сидел с Хельгой в библиотеке, и она знала об Ане и Виктории.— Почему ты раз навсегда не порвешь с ней?— спросила она на сей раз. Он пожал плечами, а Хельга убеждала его покончить с этой историей.— Виктория должна вернуться и позаботиться о своем ребенке,— возмущалась она.— Или она умерла — для нашего государства, для ребенка и для тебя тоже.
Долгое молчание Ганса вывело из себя его мать. Она прислала телеграмму: «Приеду в Лейпциг, если тотчас же не сообщишь, как обстоит дело с ребенком».
Он написал ей длинное письмо, оканчивавшееся так: «Речь ведь идет не только о ребенке, но и о Виктории и обо мне, поэтому я не хочу в спешке принять нелепое решение».
В ответ пришла срочная открытка:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18