Поскольку у меня не было ни единого гроша, то я долго изучал городскую схему Сайгона, пока не нашел улицу, где мне следовало отдать письмо Тханга. Это было неподалеку, и еще до наступления темноты я стоял перед буддийским храмом у реки, название которого запало мне в память: Хань Фук, что означало «Блаженство». Сразу же за ним и была нужная мне улица, седьмой дом; старик, который ни о чем не расспрашивал, поделился со мной рисом и принес мне циновку па ночь. «Завтра ты встретишься с Ли,— сказал он,— теперь же отдохни».
Я ничего не знал об этом старике, и имя Ли мне тоже ни о чем не говорило. Но не это меня беспокоило, а Хоа Хонг, намеки торговца и этот изменившийся, неуютный город, в который меня забросила судьба. Кроме часов, у меня ничего не было, моя одежда и башмаки превратились в грязные лохмотья, я не мог оставаться в этом доме и жить за чужой счет; своими руками я еще ни разу не заработал ни крошки хлеба, ни зернышка риса. С чего же начать, где остановиться, что делать?
Когда я очнулся от беспокойного, отупляющего сна, старик уже сидел на корточках перед очагом, кипятил чай, варил суп, спросил меня о здоровье и глазах Тханга, которые тот испортил чтением книг. «Если бы у него не было очков, он не смог бы написать ни стихов и ни единой строчки для меня»,— сказал старик. Я встал,
умылся, поел и поостерегся упоминать о разбитых стеклах очков или о каких-либо других событиях, которые могли бы обеспокоить старика. Он был или отцом Тхан-га, или его учителем, подумал я; он говорил лишь намеками и, казалось, не знал, насколько можно мне доверять. «Ли скоро придет,— сказал он и с беспокойством взглянул на дверь.— Ты знаешь ее?»
Я отрицательно покачал головой. Однако, когда она наконец пришла, я радостно вскочил, обнял ее: это была Хоа Хонг! Она отстранилась и отступила к двери, смущенно потупив взгляд. «Идем, мы не можем здесь оставаться,— сказала она.— Меня ищет полиция, и тебя тоже».
От храма до главной магистрали мы дошли пешком, здесь Хоа Хонг подозвала кивком головы такси и лишь рассмеялась, когда я показал ей на свои лохмотья. «Намного лучше, чем в первый твой визит»,— сказала она. Тогда я пришел в магазин в военной форме и сфотографировал ее. Я не находил в ней никаких перемен, хотя прошло немало лет. Казалось, на ней то же платье, те же украшения, те же туфли: неужели все это она надела для меня? «Ну как, ты нашел Хоа Хонг? — сказала она и крепко сжала мою руку. Когда я, озадаченный, взглянул на нее, она достала из сумочки мои письма, которые получила все до единого.— Ты дал мне такое красивое имя: «Хоа Хонг»—роза— было написано на витрине, пока ее не разбили вдребезги. Я знаю, что ты заходил туда».
Она попросила остановиться на соседней с Рю Катина улочке, избегая, однако, приближаться к магазину, и коротко объяснила что поставила между цветочными вазами портрет Хо Ши Мина, когда здесь проходила предвыборная шумиха по поводу Зьема. «Теперь я продаю цветы на улице,— сказала она — Когда я кричу «Хоа Хонг», люди отвечают: «Хо Ши Мин». И даже теперь, в уличной суете, между торговыми рядами, многие дружески приветствовали ее и заговаривали с ней. «Пойдем,— прошептала она, увлекая меня из толпы,— все же будет лучше, если тебя не увидят со мной». Она указала мне на один дом и дала ключ. «Там, совсем наверху,— сказала она.— Сегодня вечером ты расскажешь нам о Севере».
Я испугался, хотел сказать, что я не тот, за кого она меня принимает, но она уже исчезла. Порядком смущенный, я пробрался в жилище под крышей, приготовленное для меня; письменный стол, стулья, на кровати костюм с белой рубашкой и галстуком, в коробке новые туфли как раз моего размера. От стыда меня бросало то в жар, то в холод, я знал цену этим вещам и бедность этой страны. Меня охватил страх: я видел разгромленный цветочный магазин, и что такое тюрьма — я уже знал. Война ни в коем случае не закончилась, она продолжала пожирать свои жертвы, и я понял, что снова буду втянут в нее, если не исчезну в ту же секунду и не распрощаюсь навсегда с Хоа Хонг.
Я решил остаться до вечера, чтобы объяснить недоразумение и попросить совета и помощи, не вмешиваясь в политику. Но когда настал час, появилась Хоа Хонг со своими друзьями, и вот я уже сижу с ними в костюме, новых туфлях и рассказываю о Дьенбьенфу, о пушках в горах, о Джилли, о враче из Ханоя, разрушенных деревнях и мостах на Севере, о солдатах и крестьянах, которые с трудом вспахивали и обводняли рисовые поля, потому что буйволы были убиты, о тюрьме Бьенхоа, о стихах Тханга и его разбитых очках, хотя старик, его отец, сидел среди нас. «Это — горькая правда,— сказал я в заключение,— такая, как я ее пережил и видел собственными глазами. Вы, наверное, ожидали услышать от меня что-нибудь другое, но я верю, что правда нужнее, ничем иным я не могу быть вам полезен».
Отец Тханга обнял меня, заплакал и сказал: «Сынок мой». Другие возбужденно переговаривались между собой, кто-то спросил: «Какими языками ты владеешь?» Вес рассмеялись, когда я ответил: «Французский я ?а-был». Ненавистные французы были разбиты, вывели большую часть своих войск, но вместо них в страну пришли американцы: бизнесмены, политики, служащие, агенты. «Мы не должны упускать их из виду, они намного опаснее французов, Зьема и его полиции»,— сказала Хоа. Один из молодых людей работал в аэропорту, за последнюю неделю он насчитал двести пятьдесят американцев, которых пропускали без таможенного тарифа и контроля паспортов. «Поэтому мы смогли взять на заметку только самых безобидных,—сказал он и протянул мне список на двадцати страницах.— Как подступиться к остальным?»
Слишком уж много на меня свалилось за сегодняшний день. «Позвольте мне обдумать все это»,— попросил я, хотя уже в тот момент понял, что пути к отступлению больше нет.
«Ну, а если я скажу «нет» или стану предателем, что тогда?» — спросил я Хоа, когда остался с ней наедине. Она улыбнулась, покачала головой, а я знал, что она убила бы меня той же самой рукой, которой ласкала. Потому что речь шла о большем, чем просто о моей или ее голове,— это было совершенно ясно. Это была страшная, беспощадная война, подполье, разведка, контрразведка, иногда и бомба, взрывавшаяся то в квартире, то в номере гостиницы, а то и прямо на улице. И поначалу я едва ли отдавал себе отчет, почему все это делаю.
Дело шло к полуночи, мы вдвоем были последними гостями, засидевшимися в ресторане. Кельнер уже опрокинул стулья на столы, вооруженный пулеметом патруль заглянул внутрь, солдат народной милиции приветливо крикнул: «Донг ти дык!» Мой собеседник обменялся с ним несколькими словами, потом снова повернулся ко мне: «С тех пор меня называют: товарищ немец.— Улыбка скользнула по его лицу, казалось, он гордился этим именем.— Хотя я вел себя как американец, говорил, считал и даже думал бы по-американски, если бы не было Хоа». Он заказал еще два пива, заплатил и отослал кельнера, так что мы остались совершенно одни в большом зале со спущенными жалюзи. «Еще раз ваше здоровье»,— сказал он, и мы чокнулись кружками. «Поймите же, я рад сбросить маску и наконец поговорить по-немецки. «Товарищ немец» нельзя было произносить громко, Ли тоже было конспиративным именем, и то, что я стал коммунистом, человеком с партийной книжечкой, я узнал лишь несколько месяцев тому назад. Я всегда был в пути по направлению к цветочному магазину Хоа Хонг — Хоа Хонг, роза! Я никогда и не называл ее иначе». Он закрыл глаза, потер лоб кулаком. «Буду краток, хотя почти двадцать лет я был американцем!» Он покачал головой, словно удивляясь, что все это уже в прошлом, стало историей.
Поначалу у меня не было паспорта, лишь вымышленное имя. Если бы какой-нибудь американец взглянул на меня повнимательней, он бы удивился, что я таскаю в аэропорту чемоданы. Кожа моя была все еще слишком светлой, только что вызубренный английский слишком четким, а заискивание, - когда я работал кули, слишком угловатым, враждебным. Кое-кому я охотно вцепился
бы в глотку, когда меня спрашивали: «Филиппинец? Мулат?» Или когда, не стесняясь, осведомлялись о моей жене или сестре, швыряли свои деньги, считая, что все продается.
Приходилось делать над собой усилие, чтобы сохранить ясный взгляд, расшифровать наклейки и гербы HI чемоданах, молниеносно выхватить из пачки каких-нибудь бумаг имена и адреса, запомнить отдельные слова, обрывки разговоров, распоряжения таксистам. Моя голова гудела, запоминала, отмечала, постепенно я научился различать, каким ремеслом занимается тот или иной тип: газетчики, торговцы оружием, эксперты по созданию деревень-концлагерей, военные советники, советники по экономической помощи развивающимся странам или просто посетители борделей, наркоманы, преступники. Ненависть делала меня все менее пригодным для моего наблюдательного поста: я искажал и преувеличивал факты, преуменьшал степень грозившей мне опасности и в каждом вновь прибывшем видел смертельного врага, потому что он был смертельным врагом Хоа, Тханга и других мужчин и женщин, к которым принадлежал и я, словно всегда вместе с ними жил, страдал, боролся.
С Хоа Хонг я встречался лишь иногда по вечерам, потому что она все еще находилась под полицейским надзором. В каком-нибудь ресторанчике, украдкой на скамеечке в парке или у реки на стульчиках, взятых напрокат, я надоедал ей своими жалобами и взрывами отчаяния, потому что едва ли подходил для молчаливого, терпеливого собирателя «правды». Она меня понимала, находила множество утешительных возражений и вместе со мной проскальзывала в каморку под крышей или в комнату гостиницы, если не могла иначе справиться с моей «ограниченностью». Утром, прежде чем нам расстаться, она, улыбаясь, поощряла меня к, притворству и лицемерию во имя правды. «Есть же и другая правда, наша правда»,— говорила она и обнимала меня снова и снова. «Помогай себе тем, что все другое ты называешь ложью, ложью и ложью! Если они убьют меня или кого-нибудь из нас, ты должен кричать: ложь! Это — ложь, если они думают, что смогут уничтожить нас, и если даже ты насчитаешь тысячу врагов, сотни тысяч, миллион. Все это ложь!»
Я был не способен подобным образом устранять факты, которые изо дня в день накапливал, записывал, передавал дальше. Все с большим раздражением реагирова я на наглых пришельцев, почти не скрывающих своих махинаций, которые иногда заставляли меня тащить чемоданы прямо до их бюро или агентств. Десятидолларовые, стодолларовые банкноты так и сыпались мне в карман, особенно если нужно было устроить что-нибудь спешное: встречи, поездки на автомобилях, покупки или вечера развлечений. Вскоре у меня собралось так много денег, что я приобрел лицензию на такси, купил «пежо» и сам смог выбирать себе клиентов, которые любили без стеснения поболтать за моей спиной. Часто до десяти раз в день мне приходилось ездить из аэропорта Тан Шон Нят в центр города, составлять до десятка отчетов, иногда получалось донесение на целую страницу. Позднее я установил магнитофон, чтобы даже в свое отсутствие знать, о чем говорили. Я получил дополнительное задание — наблюдать за вновь создаваемыми американскими службами, а также за казармами и полицейскими участками, которые множились чрезвычайно быстро. Я не пренебрегал никакими кружными путями, чтобы расширить свои сведения, клиенты оплачивали и эти ухищрения, да еще радовались, когда я по пути то тут, то там притормаживал, даже останавливался и пояснял: «Здесь вы видите типичную панораму сайгонского пригорода с виллами, хижинами бедняков, уличными торговцами и тропическими садами, лишь чуть-чуть скрытыми за стенами и колючей проволокой».
Моя ненависть не угасала, напротив, я все лучше понимал, что говорилось и вынашивалось за моей спиной водителя такси: американская война. Правда, военные советники приезжали пока в гражданском — молодые господа с коротко стриженными волосами или седовласые вояки: они цепко держались за свои черные чемоданчики и «дипломаты», когда подсаживались ко мне, и никогда не оставляли их в машине, хотя я и пытался их отвлечь, сыпля проклятиями и вечным «Куда прикажете, сэр?» или «Не понимаю!». Я настолько был одержим их чемоданчиками и «дипломатами», что часами кружил с ними по городу, вгоняя в пот сумасшедшей ездой, и даже подумывал о том, не стоит ли дело того, чтобы устроить приземление где-нибудь в городской канаве или у какого-нибудь дерева, словом, такую небольшую, полезную неразбериху. И вот однажды вечером я ехал некоторое время с одним таким владельцем чемоданчика по Шолону, а с наступлением темноты направился из города к каучуковым лесам по шоссе на Бьенхоа, о котором помнил еще слишком хорошо. Машину немного затрясло, когда я свернул с шоссе, и американец удивленно спросил: «Разве филиал здесь?» Я мчался на бешеной скорости между тесно посаженными деревьями, затормозил и заорал: «От вашего филиала вонь до самого неба, выходи на свежий воздух!» Довольно грубо я ударил его отверткой по рукам, когда он забеспокоился и попытался защитить свой чемоданчик. «А до Сайгона я тоже ходил пешком»,— утешил я его, выхватив чемоданчик, поехал с ним прямиком к отцу Тханга, твердо убежденный в том, что совершил геройский поступок. Но старик пришел в ужас, когда узнал о моей операции, и советовал мне подождать неподалеку, в пагоде «Блаженство», пока он не сообщит Хоа Хонг и всем остальным. «Чемоданчик необходимо убрать, и машину тоже,— сказал он.— А ты должен немедленно исчезнуть, немедленно!»
Дверь буддийской пагоды стояла открытой день и ночь, дюжина монахов проживала в пристроенных покоях, и в этот час уже нигде не горел свет. Я присел на корточки перед алтарем и вспомнил о храме под Ханоем, где мы прятались под полами одежды деревянных богов и духов. Здесь я смог различить лишь мрачные тени; вытянувшись, я натолкнулся ногами на жестяные сосуды и сунул чемоданчик себе под голову. Я не боялся, не ведал ни страха, ни забот и почти задремал, когда вошел монах, молодой, худощавый человек, который спросил меня: «Не хочешь ли пить, есть, не ранен ли ты? Не нужна ли какая другая помощь?»
Он остался при мне, хотя я и сказал, что мне ничего не нужно. Он не двинулся с места, когда пришла и Хоа Хонг, которая, казалось, знала его, словно он был статуей, но не стражем неба или ада, а всецело от мира сего. «Он выведет тебя из города,— сказала Хоа.— Некоторое время мы не сможем встречаться, и в свою комнату тебе нельзя возвращаться. Но тебя доставят к добрым друзьям, а я мысленно всегда с тобой». Она обняла меня перед алтарем и, жарко поцеловав, прошептала: «У меня будет ребенок».
На следующий день мне показалось, что я перенесся совсем в другой мир. Монах сел за руль моей машины и, не тратя лишних слов, объездными дорогами, за ночь пересек чуть ли не половину дельты Меконга, пока после продолжительной езды на автомобильном пароме мы не достигли партизанской зоны Бенче, где нас радостно приняли. Мне предстояло отдохнуть, потом пройти учебный курс, а свою машину, которой я не мог больше пользоваться в Сайгоне, предоставить в распоряжение школы шоферов, обучавшей здесь, в джунглях, жаждущих деятельности крестьянских сынов. Я встретил здесь и регулярные армейские подразделения, хотя большая их часть была переброшена на Север. Старший офицер привел меня в свою палатку и часами выспрашивал, пока я не потерял терпение. «Это что — нечто вроде допроса? Я что, в плену? — горячился я.— Лучше бы я тогда остался в Сайгоне, там у меня дел невпроворот».
Майор сохранял серьезность, хотя и был повод для смеха. За сведения, магнитофонные записи и секретные документы, которые оказались в чемоданчике, меня опередила почти легендарная слава: донг ти дык, разведчик! Но я проявил себя таким простофилей, не понимающим ни политических, ни военных взаимосвязей, ни простейших правил конспирации, которые требовали железной дисциплины, бдительности и не в последнюю очередь знаний. «Ты останешься здесь столько, сколько нужно»,— сказал майор и для начала послал меня на школьную скамью, где и в самом деле было мое место. Я заметил, что семнадцати-восемнадцатилетние крестьянские парни, сидящие рядом, знали в десять раз больше меня. К моему стыду, я хоть и знал романы Карла Мая, имя Карла Маркса мало что мне говорило, не говоря уже о фактах, проблемах: все столетие в целом, Европа, Китай, Советский Союз — вот о чем здесь постоянно шла речь. Генерал Зиап был для меня ужасным призраком, и вот я прочитал его книги о партизанской войне и подумал, что в Дьенбьенфу он наверняка с горы наблюдал в бинокль и за мной. Никогда не забуду, как кто-то втащил в учебную палатку велосипед, расшифровал немецкое название: «диамант»-велосипед, достал из футляра под сиденьем инструмент, изготовленный в Дрездене, рядом с Мейсеном на Эльбе. И тут я получил замечательный урок: «Это и есть солидарность!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18