— У меня на языке все еще пыль от картошки и книг. Поцелуй меня! — Он поцеловал ее, и она заметила: — А у тебя на языке угольная пыль.
Он работал истопником и к картошке, в общем, отношения не имел. Да и Виктория взялась за работу просто так, без лишних расспросов. Днем у него порой выдавались свободные часы, время от времени он появлялся в последнем ряду большого лекционного зала.
— Я думала о тебе: чудной парень, приходит, когда заблагорассудится,— призналась Виктория.
Ганс рассказал ей, что по вечерам ходит на курсы, чтобы сдать экзамен на аттестат зрелости. Учеба давалась ему нелегко.
— А теперь? — Он не понял, что она имела в виду и чего от него хотела.— Теперь ты покажешь мне свой подвал!— Осмотрев темный угольный склад и котельную, она сказала: — Если бы не ты, от науки можно было бы вообще закоченеть!
2. А. свадьба Файта и толстый китаец на крыше?
Георг Файт в последнюю минуту пригласил друзей-студентов, пока они не разлетелись кто куда: экзамены сданы, документы в кармане, полным-полно планов, где-то далеко подружка или невеста. И вот теперь они стояли перед притихшим бледным Файтом, обнимавшим свою обожаемую Эрику, преподавательницу математики.
— Рюмки бьются к счастью! — как ненормальный заорал Дюбек, швырнул рюмку об стену и поклялся, что никогда-никогда не женится.— А это еще кто? — спросил он, указывая на Ганса, который пил с Викторией из одной рюмки — потом и ее разбили.
— Ах, детки, рюмки-то не свои, одолженные,— причитала хозяйка Файта.— Что я теперь скажу людям?
Добрая старуха и Виктория собрали осколки, а бледный Файт со своей Эрикой между тем расположились в большой супружеской постели в хозяйской спальне. Ганс вел пьяного Дюбека и ревниво удерживал его на расстоянии от Виктории. Наконец появилось такси и весело просигналило «ту-ту», а Виктория рассудительно заявила:
— Нет, я тоже никогда-никогда не выйду замуж! На следующее утро Ганс стоял перед угловым домом,
в котором она жила. Вчера они расстались очень быстро, Виктория только сказала на прощанье:
— Пока, истопник! Уж очень ты здорово распалился! Он толком не помнил, за какой дверью она исчезла —
слева или справа. Смотрел вверх на окна, хотел позвать: «Виктория!» Она единственная из всех не была пьяна, только все смеялась. И поправила ему галстук, когда он предложил покататься на велосипеде; в котором часу они условились встретиться — в десять, полдесятого или в двенадцать,— он уже не помнил. И теперь метался взад и вперед, останавливал велосипед то у одной двери, то у другой, снова возвращался на угол. В конце концов он нажал на велосипедный звонок и трезвонил до тех пор, пока Виктория не пришла.
Было жарко, как и в день свадьбы Файта. Они ехали не спеша и вспоминали, как запихнули Дюбека в такси. Тогда они видели его в последний раз. Со всеми остальными приходилось встречаться: на стройках, в министерствах, на конференциях и съездах, на автобусной остановке в Берлине. Порой читали о ком-нибудь в газете, видели на фотографии изменившееся, пополневшее и все же такое знакомое лицо на фоне строительных лесов, кранов и легких железобетонных конструкций. Только о Дюбеке не было ни слуху ни духу — вот уж чего никто не ожидал.
— Мы упорные велосипедисты, Дюбек — непутевый гений, а тебе, истопник, пора взяться за учебу! — во все горло кричала Виктория.
За сетью дорог, за железнодорожными колеями, реками и каналами, там, где сочные луга и узкие лесополосы окружали россыпь домов, вдали от центра с его шумом, на холме, единственном во всей округе, стоял маленький замок — цель их путешествия.
— Нам его показал старик Меркель, а Дюбек, как всегда, разворчался, он такие вещи считает безвкусицей,— рассказывала Виктория.
— А мне нравится,— сказал Ганс, радуясь, что они с Викторией улизнули из города, от Дюбека и всего прочего. Разве он что-нибудь смыслит в архитектуре? На крыше замка виднелась пестро раскрашенная металлическая фигура — усатый китаец с раскрытым зонтиком.
— Зонтик от дождя, нет, от солнца. Вот здесь-то и чувствуется безвкусица,— строго и серьезно заметила Виктория.— Зонтики на крышах, да и вообще такие замки никому не нужны, а значит — безвкусица!
Гансу не хотелось спорить, но она несколько раз повторила: «Дюбек, да, Дюбек!» — и это обидело его и разбудило ревность. А она опять засмеялась, схватив вело-
сипед, устремилась вперед и уже не обращала внимания ни на замок, ни на китайца на крыше.
— В Доббертин,— крикнула она и умчалась.— Серьезно, после института я поеду в Доббертин,— пояснила она, когда он догнал ее.— Поедешь со мной?
Тогда-то он понял, что Виктория привыкла быть первой, победительницей и намерена оставаться ею вечно. Показала ему замок, а потом посмеялась, потому что замок ему понравился. И сейчас она тоже тихо, беззвучно смеялась. Теперь уже примирительно, немного устав от споров и полуденной жары, и думала, наверное, о том, как далеко до мекленбургского Доббертина, где она собиралась строить дома, школы, фабрики, город и совсем новый мир.
— Через год я окончу институт,— сказала она,— а 1ам и ты приедешь.
Резная скамейка из песчаника с каменными львами по бокам, словно созданная для китайца, если бы он мог спуститься с крыши. Замок (по крайней мере крыша с пестрой фигурой) все еще виднелся за деревьями парка. До Доббертина было действительно очень далеко.
— Давай пока немножко отдохнем.
Для поссорившейся парочки скамья оказалась тесновата, а камень чересчур нагрелся от солнца. Они уселись рядом, и жара и усталость заставили их забыть обо всем, даже о намерении Виктории никогда не выходить замуж
— Этот Дюбек, нет, подумать только! — говорила она.
У Дюбека и Файта все позади, экзамены сданы на «отлично», теперь перед ними открыт путь в Доббертин, где им предстоит среди песка и сосен строить новый мир.
— А мы придем вслед за ними,—заявила она, больше не вспоминая о китайце на крыше и обо всем остальном, что их разделяло.
3. — Собственная машина — ну нет, ни за что! — говорила Виктория.
В Лейпциге, во время последнего семестра, вконец измотанная экзаменами, Виктория презирала удобства и не переставала мечтать о приключениях еще более далеких, чем Доббертин, лучше всего где-нибудь в тайге.
Ее смешило, что Ганс изучал экономику, подсчитывал преимущества типовых сооружений и строительных конструкций для заводов Лейны и Доббертина и собирался рационализировать архитектуру. В конце недели она извлекала из подвала ржавые велосипеды своих хозяев и с боевым кличем: «Долой стандартных людей!» — нажимала на педали.
Иногда они проезжали часть пути на поезде, сдав велосипеды в багажный вагон, а потом, в зависимости от настроения, начинали прогулку в Цвиккау, Дрездене или Альтенбурге. Летом купались в прудах Морицбурга, осенью пили вино в Мейсене. Но больше всего любили долины Рудных гор, тянущиеся вплоть до самой границы с Чехословакией. Виктория садилась на пограничный столбик и изливала свою тоску по тайге:
— Все-таки границы — самое глупое изобретение человечества, а я родилась слишком рано. Когда-нибудь все люди на свете будут чувствовать себя одной семьей, и тогда пограничных знаков не станет: их сбросят в глубокие ямы или моря и реки. Человек будет повсюду летать, ездить, плавать — ничто его не удержит, никто не станет требовать от него какой-то идиотский паспорт. Ах, я хотела бы быть рыбой или птицей!
И она снова вскакивала на велосипед и мчалась дальше.
— Велосипед не самолет,— кричал он вдогонку, а Виктория, смеясь, оглядывалась. Они устремлялись вниз по склону, в долины, прочь от границы. Отпустив педали, она болтала ногами и пела.
— Ты с ума сошла! — крикнул он. Дорога, петляя, круто спускалась вниз среди отвесных скал и кустарника, через узкие мостики. Он видел, как Виктория далеко внизу пронеслась через кусты и
исчезла за соснами. В сумасбродном порыве она стремительно мчалась вперед. Издали донесся крик, и он увидел, как потерявший управление велосипед выскочил на дорогу.
— Остановись,— крикнул он, хотя это было бессмысленно.— Виктория, остановись!
Дорога, ведущая через долину, вливалась в шоссе, а у шоссе играли дети. Виктория лежала без сознания на асфальте.
— Она хотела затормозить,— пояснил какой-то мальчик.
Детей велосипед не задел. Теперь он лежал в кювете, весь помятый, цепь лопнула. Ганс перенес Викторию на обочину, думая только об одном: жива ли она?
Они с Викторией исколесили всю страну, до самого Балтийского моря. Там она радостно бросалась в волны, охваченная тем же сумасбродным порывом. А в горах, точно птица, летела вслед за ручьями вниз, к водохранилищу.
Он зажимал носовым платком рану на лбу Виктории, словно надеялся так удержать в ней жизнь. Мальчики стояли вокруг. Один взял велосипед Ганса и съездил за врачом. Казалось, будто она просыпается, губы ее скривились в болезненной гримасе. Послышался шум приближающегося автомобиля. «Ох уж эти мне лентяи,— говаривала она.— Некоторые вообще шагу пешком не сделают».
Этот день запомнился как сплошной кошмар. Стоило закрыть глаза, и он видел Викторию: далекая крошечная фигурка стремительно мчалась по крутой горной дороге. Мчалась, охваченная сумасбродным порывом, ничто не могло ее удержать. Она хотела, чтобы на земле не было больше границ, но родилась слишком рано и поэтому придумывала себе воображаемый мир.
И вот, пролежав четыре недели в больнице, Виктория вернулась на исправленном велосипеде из Цвиккау в Лейпциг, к себе в институт, чтобы в срок сдать экзамены.
4. Зерран — приозерная деревенька, всего-навсего два или три десятка домов. Когда они впервые пришли на озеро, Виктория открыла там остров, где паслись телята.
— Как они туда доплыли? — заинтересовалась она. Ганс стоял на берегу и смеялся, а она изображала, как телята плавают.— Или, может быть, есть особый коровий пароход? Ты себе можешь представить, как они выезжают на прогулку, милый? А вдруг они всегда живут на острове: тут рождаются, пасутся. Тут же их и забивают. Брр... Не хотелось бы мне быть на их месте!
Они разделись и бросились в воду. Виктории хотелось на остров. Она плыла, поднимая фонтаны брызг, выдергивала водоросли и бросала их ему в лицо. Потом выскочила на берег, диким, неистовым вихрем пронеслась через стадо. Не хватало только, чтобы она ухватила быка за рога, прыгнула ему на спину и ускакала. Наконец Ганс поймал ее и притянул к себе!
— Загадай желание!
В деревне перешептывались: «Кто в Зерране обручится, у того семеро детей родится». Крестьяне, у которых они жили, считали их женихом и невестой, радовались предстоящей свадьбе и тайно готовились к ней. На прибрежных лугах росли шампиньоны, Виктория каждый день собирала по целой корзинке.
— Можно зарезать кур,— сказала хозяйка. Она намекала: одних грибов для свадебного обеда мало.
Ее муж, председатель кооператива, бодро добавил:
— И у нас хорошее фруктовое вино. Хотите попробовать?
Они осушили несколько бутылок, спели какую-то песню на местном диалекте, и захмелевший Ганс пообещал:
— Вот уберем урожай, а там и на свадьбе погуляем! Пришли и другие жители деревни, веселые девушки и парни, охочие до танцев. Все радовались предстоящей свадьбе. В деревенском доме было тесновато, поэтому танцевали в саду и на лугу, у самого озера. Виктории хотелось на остров, она потащила Ганса за собой, сбросила одежду на траву и сказала:
— А коровы и вправду остаются там до зимы, потом за ними посылают Ноев ковчег и привозят домой. Аминь.
Она далеко опередила его, потом вдруг заколотила руками по воде, закричала:
— Ганс, милый, на помощь!
Он едва видел ее в сумерках, что есть мочи плыл наугад, а когда оказался рядом и схватил ее за плечи, она звонко расхохоталась, обняла его:
— Поцелуй меня!
Эту ночь они провели на острове, в обществе телят, хранивших невозмутимое спокойствие.
— Семеро детей! Нет, тогда уж лучше сыграть свадьбу не в Зерране,— сказала Виктория, устало лежа в его объятиях.— Или, может быть, все равно: ребенком больше или меньше, как ты думаешь?
В этой деревне — ее называли еще и «свадебной» — вправду было полно детей. Каждое утро у их дверей стоял какой-нибудь карапуз и объявлял:
— А мы сейчас поедем в поле!
Ганс спешно натягивал брюки и уходил. Виктория махала ему вслед, когда он проезжал мимо на тракторе. Она не любила работать в поле. Уходила с книгой на прибрежный луг.
— Последние каникулы — хочу нагуляться вволю!
У него же до приезда в Доббергин еще три долгих студенческих года. И она упивалась победой: потому что обогнала его в учебе, потому что могла удачно ответить на его вопросы.
5. Виктория все говорила, строила планы и заготовила даже сказку для семерых детей, которых им напророчили. Между тем леса вокруг большого озера мало-помалу желтели. *После полудня только узкая полоска берега была освещена солнцем, а остров с пасущимися телятами, когда стлался туман, словно проваливался на дно озера.
— Такова воля русалки.— И Виктория рассказала ему историю, услышанную от Бориса — поэта, который был в нее влюблен.— Ревновать не стоит,— сказала она и обняла Ганса.— Сказки поэтов — сплошная выдумка.
Один длинноволосый, седой как лунь профессор часто рыбачил на косе. Некогда он был истопником, потом стал экономистом. Жители деревни видели, как рано утром он шел на озеро, а вечером возвращался. Никто не знал, как его зовут и откуда он взялся. Да если бы и знали, остались бы при своем мнении: дело тут нечисто. Кое-кто мог поклясться, будто однажды он сказал в трактире: «Я знаю, сколько стоит кружка пива, но позволю себе усомниться, что за три кружки — если подходить со строго экономической точки зрения — надо платить втрое больше».
Короче говоря, он мало-помалу отошел от науки, потому что страдал постоянными головными болями. По совету врачей он менял занятия и место жительства, надеясь таким образом излечиться, и наконец очутился с маленьким чемоданчиком в Зерране, поселился у здешних крестьян — супружеской пары с тремя детьми-школьниками. Он был спокойным, скромным постояльцем: за квартиру платил вовремя, воду для умывания носил с колонки сам, был непривередлив — вместе со всей семьей ел за кухонным столом простую деревенскую пищу.
К сожалению, в маленькой деревушке из любого пустяка умеют раздуть сплетню. Чужака невзлюбили уже за то, что он все время проводил с удочкой, а сам рыбу не ел. Правда, хозяева любезно благодарили его вечером за улов, нередко богатый, но тайком выбрасывали рыбу
на помойку и даже кошек от нее отгоняли Хорошо хоть, добыча время от времени попадала в руки детей, которые поначалу втихомолку сами лакомились жареной рыбой, а там и подозрения взрослых развеяли, так что в конце концов у профессора от покупателей отбою не было. И с ним самим все получилось так же, как с его рыбой: первое время к профессору относились с недоверием, зато потом крестьяне полюбили его, и он стал всюду желанным гостем. Деревня сумела переварить профессора, хотя кое у кого кость застревала в горле, когда порой педантизм экономиста брал верх и он принимался читать нотации по поводу бесхозяйственности в кооперативе.
И вот в один дождливый день профессору попалась до того невероятная добыча, что ему и в голову не пришло поделиться ею с жителями деревни. Бамбуковое удилище гнулось и грозило сломаться, леска дергалась, будто клюнула огромная рыба. С большим трудом профессор изловчился, подцепил добычу сачком и вытащил на сушу. Это была не рыба, а русалка, которая нечаянно проглотила наживку, предназначенную для щук. Крючок глубоко вонзился в верхнюю губку, и поэтому она вначале не могла ни говорить, ни отбиваться, ни жаловаться на злую долю. Ей оставалось лишь покорно ждать, как поступит с нею этот человек. А он завернул ее в свой пиджак, незаметно отнес в сумерках домой, уложил в постель. Но в деревне трудно сохранить тайну, даже пустяк дает пищу слухам и сплетням. Тут же заметили, что профессор не раздавал, как прежде, улов, не жаловался на головную боль, не появлялся у пивной стойки и вообще прекратил всякое общение с людьми. Хозяевам, одолевавшим его вопросами, он коротко сообщил, что к нему приехала племянница, просил не беспокоить, дать вторую подушку и приносить завтраки, обеды и ужины на двоих. Любопытных он и на порог не пускал, позволив войти одному лишь врачу, да и то поневоле. Врача же до того ослепила красота девушки, что он не заметил рыбьего хвоста, которым русалка нечаянно сбросила одеяло: удаление крючка — во время летних отпусков такое не редкость — было болезненным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18