Там в березничке и увидел ее молодой инженер. Из самого Питера приехал на заводе ревизию наводить. Увидел молодой инженер Настасьюшку и удивился ее красе. С тех пор только у него на уме, как бы повстречать красавицу.
А Настасьюшка себя строго соблюдала, не в пример многим прочим девкам слободским. Сколько ни улещивал ее молодой инженер, какие посулы ни делал, какие подарки ни подносил, не склонялась Настасьюшка на его уговоры.
«Ты,— говорит, — барин, а я простого сословия. А кулик голубю не пара».
А инженер молодой спокою лишился и объявляет ей:
«Никого для меня теперь нет: ни отца, ни матери, только ты одна, и хочу, чтобы была ты мне женой, а я тебе — мужем».
Засмеялась Настасьюшка, а потом и задумалась. Подумала и говорит ему:
«Спасибо за слова добрые. Только тебе надо жену городскую, смирную, а я девка вольная, таежная. Мне в городе не житье, тебе в тайге несподручно. Разные у нас тропки и в одну дорожку не сойдутся».
А он совсем в отчаяние пришел и говорит:
«Куда твоя тропка, туда и моя». И упросил, чтобы взяла его Настя с собой в тайгу.
Взяли они ружья и пошли. И попалась им на грех медведица с выводком. Захотел он удаль свою показать и застрелил медвежонка малого. Кинулась на него медведица, и тут бы ему и конец, гак и сложил бы в тайге головушку, кабы не Настя. Она не первый раз с медведем встречалась, не сробела. Жив остался молодой инженер, только самую малую сделал ему медведь отметину. Зато страху натерпелся на три года вперед.
Пришли из тайги, поблагодарил инженер Настасьюшку за науку и в тот же день уехал к себе в Питер. И больше никогда его на заводе не видели.
— А Настасьюшка? — с обидой спросила Наташа.
— А Настасьюшке повстречался в тайге добрый молодец. Бежал он с каторжных рудников на родину, и переступила ему дорогу Настасьюшка. Да так переступила, что оставил он свою тропку и пошел по Настиной. Отгуляли они свадебку и зажили дружно да весело.
«Дружно да весело... Как хорошо!» — подумала Наташа.
А Захаровна продолжала:
— Только и их беда подстерегла. Стал заглядываться на Настасьюшку слободской урядник. В те.поры в слободе урядники стояли, за ссыльными да вообще за всеми мастеровыми, доглядывали. Вовсе не стало Настасьюшке проходу от того урядника. Пожаловалась она своему Ванюшке. А тот в троицын день ударил в набат, поднялись мастеровые, стали урядников ловить, вязать и в пруд кидать. Большое потом вышло нашей слободе разорение. Прискакали из городу казаки, три избы сожгли, мастеровых перепороли, которых в острог увели, которые в тайгу подались. И Ваня Настасьюшкин в тайгу ушел. Ушел и больше не ворочался. А только прозвище за ним так и осталось Ванька Набат. Сыновья его потом так и писаться стали — «Набатовы».
— У нас на стройке главный инженер Кузьма Сергеевич Набатов,— сказала Наташа,— может быть,, он из тех Набатовых?
— Кто ж его знает,— отвечала Захаровна,— поди, не только в нашей слободе Набатовы. фамилия самая крестьянская, мирская. Ты, поди, и не знаешь, что за набат? Это когда пожар или другая какая мирская беда, в колокол ударяют, чтобы народ всполошить... Был на заводе один литейщик Набатов, Семеном, кажись, звали. Убили его в гражданскую. С тех пор и перевелся у нас набатовский род. Только бугор, тот, где Настасьюшкина изба стояла, по сю пору Набатовским взлобком зовут...
Уже совсем вечером, позже обычного, пришла Люба.
— Заждалась? Зато не с пустыми руками,— она села на табуретку у изголовья кровати и показала Наташе письмо.
— Распечатай,— попросила Наташа.
Люба осторожно вскрыла конверт и подала Наташе несколько вырванных из ученической тетради листков, исписанных крупным угловатым почерком.
— Из дотму?
— От мамы,— совсем по-детски улыбаясь, ответила Наташа.
Улыбка так и не сходила с ее лица все время, пока она читала письмо. Люба сидела необычно тихонькая, сложа руки на коленях, и терпеливо ждала.
— Хорошее письмо?
— Хорошее.
— Вот, а пришлось без выкупа отдать. Ну, ты мне за это письмо еще спляшешь! Что пишут?
— Читай.
Люба взяла письмо и, сдвинув выгоревшие до-светла брови, отчего веселое круглое ее лицо сразу стало озабоченно-строгим, погрузилась в чтение.
— Смотри! — воскликнула она, прочитав приписку в конце письма, где мать писала, что заходил Вадим, спрашивал о Наташе и сказал, что скоро: тоже уедет на стройку.— Смотри-ка ты! Явление второе. Те же и Вадим Орликов. Волнующая встреча на диком бреге Ангары! Что скажешь? Рада?
— Очень рада,— серьезно ответила Наташа.— Рада за него.
— А за себя? — Люба посмотрела на подругу многозначительно.— Наташа, у тебя портится характер! Раньше ты не была такая скрытная и мрачная.
Наташа не смогла скрыть улыбки.
— Зато ты все такая же сорока. Почему я скрытная? Я же тебе говорю: рада.
— А ну тебя'! — рассердилась Люба.— С тобой — как с человеком, как с другом, а ты дипломатию разводишь!
— Нет, Любушка,— уже с грустью сказала Наташа,— никакой тут дипломатии нет. Я и сама не знаю, какой будет наша встреча.
Наташа никогда не видела своего отца. Так ей казалось, потому что память не сохранила его живого образа.Когда она, жмурясь от яркого солнца, испуганная сутолокой вокзала и многоголосым криком и стоном
толпы, провожавшей очередной воинский эшелон, в страхе цеплялась за. шею матери, ей было всего два года.И как держал ее на руках высокий человек с добрым лицом и большими грустными глазами, и как плакала, припав к его плечу, мать, ничего этого Наташа не помнила. Об этом ей рассказали потом.
Наташа могла увидеть отца. Когда он, после госпиталя, вернулся домой на короткую побывку, ей шел уже пятый год. Но и тут не пришлось повидать. Мать отвезла ее из голодного города в станицу к родителям мужа. А больше отец домой не возвращался. Вскоре после того, как появилась на свет сестренка Олечка, получили страшную бумагу.
В бумаге было сказано, что старший сержант Максим Никифорювич Дубенко «пропал без вести».Думая об отце, видела его Наташа или совсем молодым, почти парнем, со смущенной улыбкой и неестественно широко открытыми глазами, или строгим солдатом с жестко сжатыми губами и резкими складками на похудевшем лице. На первой фотографии отец стоял во весь рост, рядом на стуле сидела красивая, тоже очень молодая женщина с ребенком на руках. На второй — были только мать и отец в гимнастерке с орденами и медалями. Других фотографий отца не осталось.
Так и жил, не старясь, отец в памяти. Натащи, а матери каждый прожитый год приносил новые морщины и добавлял седины в темные, когда-то густые и волнистые волосы.
От одного только горя оберегла ее судьба — от горя, причиняемого детьми. Дочери росли скромными, трудолюбивыми, как могли, берегли мать, помогали ей.
Большая доля домашних хлопот лежала на Ната-шиных плечах. Она старшая, да и времени у нее больше. Олечка ходила в музыкальную школу. У нее обнаружились замечательные способности к музыке, и в семье твердо решено было, что Олечка станет пианисткой.
После восьмого класеа.-Наташа порывалась пойти на производство. Мать сумела отговорить ее. Уступила Наташа с одним условием: каждое лето в каникулы она будет работать. И матери пришлось согласиться, хотя к радости ее и примешивалась горечь.
Мать привела Наташу в цех, где работала сама сначала за верстаком, а потом — уже второй десяток лет — сменным мастером. Только попросила начальника цеха, чтобы дочку определили -в другую смену: во всем, что касалось дел служебных, Екатерина Васильевна была щепетильна до крайности.
В цехе Наташа пришлась ко двору. Многие из работниц в девичьи годы дружили с ее матерью, к тому же понравилось, что вот школу кончает, а не погнушалась простым трудом.
После школы Наташа пришла в цех как в родной дом. Были с матерью споры об институте, но Наташа твердо, даже с некоторой резкостью, удивившей 'мать, сказала: «Позднее. Когда Олечку на ноги поставим». И опять матери было и радостно и горько.
Со сложным и противоречивым чувством узнала мать о решении Наташи ехать в Сибирь на стройку. Тут была и гордость за дочь, с молодых лет привыкшую идти напрямую, не сбиваясь на окольные пути, и грусть предстоящей разлуки, и материнская тревога.
Но отговаривать дочь Екатерина Васильевна не стала. Сказала только:
— Трудно тебе будет!
— Мама! — попросила Наташа.— Не надо об этом. Не одна я. Все комсомольцы едут!
— Так уж и все,— улыбнулась мать.
— Ну... все настоящие комсомольцы.
Утро было свежее, с инеем. В прохладной прозрачности воздуха долина реки ясно просматривалась до самого горизонта. Голубизна воды, отражая поблекшее, не согретое осеннее небо, отливала сталью, а еще дальше, за дымящейся грядой порогов,
река была совсем белесой, и казалось, что зеленые с желтыми пятнами березовых колков острова ви-сят в воздухе.
Набатов подошел к ожидавшей его коричневой «Победе».
Софья Викентьевна с крыльца окликнула мужа{
— Надень пальто, утро такое холодное!
— День будет теплый,— ответил Кузьма Сергеевич на ходу.
— Беда мне с вами,— пожаловалась Софья Викентьевна,— вот и Аркадий ушел в одной курточке.
Но Кузьма Сергеевич уже не слышал ее.
— Сегодня, Костя, по большому кругу,— сказал он шоферу.
Это значило объехать последовательно по известному обоим маршруту все основные объекты строительства. Обычно такие объезды Набатов совершал, возвратившись из командировки или отпуска. Почти в таком же положении он был и сейчас — последние дни он не показывался на стройке.
Поручив текущие дела своему заместителю, Набатов заперся в кабинете. И хотя только два-три человечна знали, какими расчетами занимается главный инженер в своем добровольном заточении, его не тревожили.
У Кузьмы Сергеевича Набатова была своя точка зрения на роль и место главного инженера. Он выражал ее в предельно резкой форме:
— Я не прораб, и на том или'ином объекте мне делать нечего. То, что происходит там сегодня, обеспечено подготовкой еще в прошлом году. А сегодня я должен думать, что мы будем делать через год и через два!
Сперва это кое-кому показалось чистоплюйством, и кто-то из местных остряков высказался в том смысле, что вполне уместно выдать главному инженеру в качестве спецодежды белые перчатки, но Набатова это не смутило. Он твердо стоял на своем.
Постепенно начальники участков, прорабы привыкли сами полностью отвечать за порученное им
дело. Тем более что Набатов был требователен до педантичности и за огрехи и промахи взыскивал строго.
— Начнем с промбазы? —спросил Костя, когда «Победа» оставила позади последние коттеджи поселка.
— Как всегда.
До блеска накатанная дорога нырнула в распадок, заросший тонкостволыми елями, вынеслась на опушенный молодыми сосенками взлобок и круто свернула к просторной поляне-вырубке.
Отвоеванная у тайги, ощетинившаяся пнями площадь прорезывалась красными полосами дорог, проложенных бульдозерами в глинистом грунте. Там и тут высились железобетонные каркасы будущих строений. Яркими пятнами выделялись разорванные оконными проемами полосы кирпичной кладки.
Здесь сооружалась промбаза, то есть комплекс промышленных предприятий стройки: ремонтно-меха-нический завод, завод сборного железобетона, лесопильный и деревообделочный заводы.
«Победа» остановилась у небольшой, в два окна, дощатой засыпнушки. На светлой, собранной из свежего теса стене ржавым пятном выделялась обшитая кошмой дверь. Над дверью самодельная, па куске жести, вывеска: «6-й участок».
На гудок «Победы» из двери выглянула рыженькая девушка в пестрой косынке, и тут же навстречу главному инженеру вышел прораб участка, невысокий, плотный, в дождевике из плащ-палатки.
Набатов с неудовольствием покосился на неряшливо отвисшие пуговицы дождевика — верхняя обещала вот-вот отвалиться — и, может быть, поэтому не успел заметить, что на лице прораба сквозь маску почтительности проглянуло удивление.
— Как цех сборки? — спросил Набатов. Прораб неопределенно пожал плечами.
— Форсируем,
— Покажите.
Подъехать вплотную к строящемуся цеху поме-
шала глубокая траншея. Через траншею была переброшена покрытая обмерзшей глиной плаха.
— Не оступитесь,— сказал прораб и протянул руку Кузьме Сергеевичу.
Но тот словно не заметил.
— Что ж о себе не позаботитесь? — строго сказал Набатов после того, как, медленно и твердо ступая, перебрался через траншею без посторонней помощи.— Вам, наверное, чаще моего приходится здесь бывать.
Долговязый парень в комбинезоне вмешался в разговор:
—Ошибаетесь, товарищ главный инженер, его мы тоже давненько не видели.
— Ну ты...— начал было прораб, но Кузьма Сергеевич, не останавливаясь, прошел дальше. Прораб поспешил за ним.
То, что Набатов увидел в цехе сборки, не могло его обрадовать. Работы шли вяло. Набатов сделал несколько резких замечаний. Прораб оправдывался, но как-то неохотно. Похоже было, что он не принимал близко к сердцу укоров главного инженера. «Я понимаю, что твое дело такое: указывать и взыскивать, только к чему все это?» — угадывалось за его оправдываниями.
-41 Вам было, 'приказано вывести цех сборки под крышу,— сказал Набатов, когда они вышли из цеха и остановились у груды битого кирпича.— Вы сорвали важнейшее задание! Придется вас наказывать!
И тогда прораб с неожиданной злостью сказал:
— Поторопитесь! А то не успеете! Набатов понял скрытый смысл этих слов.
— Вы это о чем? — медленно, сдерживая подступающую ярость, произнес он.
— Хватит, Кузьма Сергеевич, в кошки-мышки играть! Накрылась стройка. Чего же мы друг другу пыль в глаза пускать будем?
— Послушайте, вы! —сцепив зубы, выдавил Набатов и так ухватил прораба за дождевик, что обреченная пуговица отлетела далеко в сторону.—За-
будьте то, что вы сказали... Идите, чтобы завтра же духу вашего на стройке не было! Завтра же...— но тут же опомнился и, опустив голову, отвернулся от прораба.
— Э-эх, Кузьма Сергеевич! — укоризненно протянул прораб,— Нашли на ком зло срывать.
— Извините меня,— глухо произнес Набатов и, не оглядываясь, пошел к машине.
На строительство большого бетонного завода Набатов ехал встревоженный.
Неужели и там то же? Конечно, все это идет от его заместителя. Евгений Адамович — человек дисциплинированный и к тому же предусмотрительный. Очень чутко реагирует на каждое изменение погоды в министерстве и даже обладает даром предсказывать погоду.
Занятый своими мыслями, Набатов не заметил, как машина миновала примыкающий к промбазе участок тайги, разграфленный далеко уходящими просеками на равные прямоугольники.
Эти просеки были улицами будущего города. Его здания в ближайшие годы поднимутся здесь, среди вековых сосен и лиственниц.
Набатов любил, когда выдавалась свободная минута, бродить по этим просекам. Дома, существовавшие пока лишь на огромных белых листах ватмана, оживали в воображении.
Когда дорога спустилась в лощину и пошла петлять вдоль ручья, рассекшего надвое скалистый откос левого берега, запахло смолистым дымком.
В лОщине работали лесорубы, очищали дно будущего моря.
Словно скошенные могучим косцом, вершинами к реке лежали голые, очищенные от сучьев стволы: сосновые — отливающие медью, еловые — темно-коричневые с прозеленью, темно-серые—лиственничные. Два трактора-трелевщика, захлебываясь в натуге, подтаскивали связки хлыстов к штабелям, что громоздились в ряд возле дороги. А на очищенных от леса площадках в жарких кострах пылали сучья,
«На дне морском, горят костры»,—вспомнил
Кузьма Сергеевич начальную строку стихотворения, прочитанного накануне в строительной многотиражке.
Горят костры... на дне морском горят... Это хорошо. Есть дно, будет и море.
Дорога оборвалась у причала.
День, как и обещал с утра, удался на славу, ясный, безоблачный. Если бы не порывы северного ветерка, временами налетающего с низовьев, то даже и здесь, на берегу, было бы тепло.
— Хорошо угадали,— сказал Кос я, выглянув из кабины.
Переправа — катер с баржей — была уже на середине реки. Преодолевая быстрину, катер шел под острым углом к берегу, и казалось, что он не пересекает реку, а безуспешно силится подняться против течения. Нос каждой минутой и катер и баржа увеличивались, и уже хорошо были различимы фигуры людей, толпившихся на палубе.
Набатов смотрел на темно-зеленую воду, которая со звенящим плеском стремительно проносилась мимо ряжевой стенки причала, и мысли его снова возвращались к расчетам проекта, рождавшегося в эти последние дни с такими муками, сомнениями и тревогами.
Или грудь в крестах, или голова в кустах! И опять не то. Если бы только в одной его голове дело... Тут забота серьезнее. И действовать можно лишь наверняка.
Штурвальный узнал машину Набатова и не стал даже глушить мотор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35
А Настасьюшка себя строго соблюдала, не в пример многим прочим девкам слободским. Сколько ни улещивал ее молодой инженер, какие посулы ни делал, какие подарки ни подносил, не склонялась Настасьюшка на его уговоры.
«Ты,— говорит, — барин, а я простого сословия. А кулик голубю не пара».
А инженер молодой спокою лишился и объявляет ей:
«Никого для меня теперь нет: ни отца, ни матери, только ты одна, и хочу, чтобы была ты мне женой, а я тебе — мужем».
Засмеялась Настасьюшка, а потом и задумалась. Подумала и говорит ему:
«Спасибо за слова добрые. Только тебе надо жену городскую, смирную, а я девка вольная, таежная. Мне в городе не житье, тебе в тайге несподручно. Разные у нас тропки и в одну дорожку не сойдутся».
А он совсем в отчаяние пришел и говорит:
«Куда твоя тропка, туда и моя». И упросил, чтобы взяла его Настя с собой в тайгу.
Взяли они ружья и пошли. И попалась им на грех медведица с выводком. Захотел он удаль свою показать и застрелил медвежонка малого. Кинулась на него медведица, и тут бы ему и конец, гак и сложил бы в тайге головушку, кабы не Настя. Она не первый раз с медведем встречалась, не сробела. Жив остался молодой инженер, только самую малую сделал ему медведь отметину. Зато страху натерпелся на три года вперед.
Пришли из тайги, поблагодарил инженер Настасьюшку за науку и в тот же день уехал к себе в Питер. И больше никогда его на заводе не видели.
— А Настасьюшка? — с обидой спросила Наташа.
— А Настасьюшке повстречался в тайге добрый молодец. Бежал он с каторжных рудников на родину, и переступила ему дорогу Настасьюшка. Да так переступила, что оставил он свою тропку и пошел по Настиной. Отгуляли они свадебку и зажили дружно да весело.
«Дружно да весело... Как хорошо!» — подумала Наташа.
А Захаровна продолжала:
— Только и их беда подстерегла. Стал заглядываться на Настасьюшку слободской урядник. В те.поры в слободе урядники стояли, за ссыльными да вообще за всеми мастеровыми, доглядывали. Вовсе не стало Настасьюшке проходу от того урядника. Пожаловалась она своему Ванюшке. А тот в троицын день ударил в набат, поднялись мастеровые, стали урядников ловить, вязать и в пруд кидать. Большое потом вышло нашей слободе разорение. Прискакали из городу казаки, три избы сожгли, мастеровых перепороли, которых в острог увели, которые в тайгу подались. И Ваня Настасьюшкин в тайгу ушел. Ушел и больше не ворочался. А только прозвище за ним так и осталось Ванька Набат. Сыновья его потом так и писаться стали — «Набатовы».
— У нас на стройке главный инженер Кузьма Сергеевич Набатов,— сказала Наташа,— может быть,, он из тех Набатовых?
— Кто ж его знает,— отвечала Захаровна,— поди, не только в нашей слободе Набатовы. фамилия самая крестьянская, мирская. Ты, поди, и не знаешь, что за набат? Это когда пожар или другая какая мирская беда, в колокол ударяют, чтобы народ всполошить... Был на заводе один литейщик Набатов, Семеном, кажись, звали. Убили его в гражданскую. С тех пор и перевелся у нас набатовский род. Только бугор, тот, где Настасьюшкина изба стояла, по сю пору Набатовским взлобком зовут...
Уже совсем вечером, позже обычного, пришла Люба.
— Заждалась? Зато не с пустыми руками,— она села на табуретку у изголовья кровати и показала Наташе письмо.
— Распечатай,— попросила Наташа.
Люба осторожно вскрыла конверт и подала Наташе несколько вырванных из ученической тетради листков, исписанных крупным угловатым почерком.
— Из дотму?
— От мамы,— совсем по-детски улыбаясь, ответила Наташа.
Улыбка так и не сходила с ее лица все время, пока она читала письмо. Люба сидела необычно тихонькая, сложа руки на коленях, и терпеливо ждала.
— Хорошее письмо?
— Хорошее.
— Вот, а пришлось без выкупа отдать. Ну, ты мне за это письмо еще спляшешь! Что пишут?
— Читай.
Люба взяла письмо и, сдвинув выгоревшие до-светла брови, отчего веселое круглое ее лицо сразу стало озабоченно-строгим, погрузилась в чтение.
— Смотри! — воскликнула она, прочитав приписку в конце письма, где мать писала, что заходил Вадим, спрашивал о Наташе и сказал, что скоро: тоже уедет на стройку.— Смотри-ка ты! Явление второе. Те же и Вадим Орликов. Волнующая встреча на диком бреге Ангары! Что скажешь? Рада?
— Очень рада,— серьезно ответила Наташа.— Рада за него.
— А за себя? — Люба посмотрела на подругу многозначительно.— Наташа, у тебя портится характер! Раньше ты не была такая скрытная и мрачная.
Наташа не смогла скрыть улыбки.
— Зато ты все такая же сорока. Почему я скрытная? Я же тебе говорю: рада.
— А ну тебя'! — рассердилась Люба.— С тобой — как с человеком, как с другом, а ты дипломатию разводишь!
— Нет, Любушка,— уже с грустью сказала Наташа,— никакой тут дипломатии нет. Я и сама не знаю, какой будет наша встреча.
Наташа никогда не видела своего отца. Так ей казалось, потому что память не сохранила его живого образа.Когда она, жмурясь от яркого солнца, испуганная сутолокой вокзала и многоголосым криком и стоном
толпы, провожавшей очередной воинский эшелон, в страхе цеплялась за. шею матери, ей было всего два года.И как держал ее на руках высокий человек с добрым лицом и большими грустными глазами, и как плакала, припав к его плечу, мать, ничего этого Наташа не помнила. Об этом ей рассказали потом.
Наташа могла увидеть отца. Когда он, после госпиталя, вернулся домой на короткую побывку, ей шел уже пятый год. Но и тут не пришлось повидать. Мать отвезла ее из голодного города в станицу к родителям мужа. А больше отец домой не возвращался. Вскоре после того, как появилась на свет сестренка Олечка, получили страшную бумагу.
В бумаге было сказано, что старший сержант Максим Никифорювич Дубенко «пропал без вести».Думая об отце, видела его Наташа или совсем молодым, почти парнем, со смущенной улыбкой и неестественно широко открытыми глазами, или строгим солдатом с жестко сжатыми губами и резкими складками на похудевшем лице. На первой фотографии отец стоял во весь рост, рядом на стуле сидела красивая, тоже очень молодая женщина с ребенком на руках. На второй — были только мать и отец в гимнастерке с орденами и медалями. Других фотографий отца не осталось.
Так и жил, не старясь, отец в памяти. Натащи, а матери каждый прожитый год приносил новые морщины и добавлял седины в темные, когда-то густые и волнистые волосы.
От одного только горя оберегла ее судьба — от горя, причиняемого детьми. Дочери росли скромными, трудолюбивыми, как могли, берегли мать, помогали ей.
Большая доля домашних хлопот лежала на Ната-шиных плечах. Она старшая, да и времени у нее больше. Олечка ходила в музыкальную школу. У нее обнаружились замечательные способности к музыке, и в семье твердо решено было, что Олечка станет пианисткой.
После восьмого класеа.-Наташа порывалась пойти на производство. Мать сумела отговорить ее. Уступила Наташа с одним условием: каждое лето в каникулы она будет работать. И матери пришлось согласиться, хотя к радости ее и примешивалась горечь.
Мать привела Наташу в цех, где работала сама сначала за верстаком, а потом — уже второй десяток лет — сменным мастером. Только попросила начальника цеха, чтобы дочку определили -в другую смену: во всем, что касалось дел служебных, Екатерина Васильевна была щепетильна до крайности.
В цехе Наташа пришлась ко двору. Многие из работниц в девичьи годы дружили с ее матерью, к тому же понравилось, что вот школу кончает, а не погнушалась простым трудом.
После школы Наташа пришла в цех как в родной дом. Были с матерью споры об институте, но Наташа твердо, даже с некоторой резкостью, удивившей 'мать, сказала: «Позднее. Когда Олечку на ноги поставим». И опять матери было и радостно и горько.
Со сложным и противоречивым чувством узнала мать о решении Наташи ехать в Сибирь на стройку. Тут была и гордость за дочь, с молодых лет привыкшую идти напрямую, не сбиваясь на окольные пути, и грусть предстоящей разлуки, и материнская тревога.
Но отговаривать дочь Екатерина Васильевна не стала. Сказала только:
— Трудно тебе будет!
— Мама! — попросила Наташа.— Не надо об этом. Не одна я. Все комсомольцы едут!
— Так уж и все,— улыбнулась мать.
— Ну... все настоящие комсомольцы.
Утро было свежее, с инеем. В прохладной прозрачности воздуха долина реки ясно просматривалась до самого горизонта. Голубизна воды, отражая поблекшее, не согретое осеннее небо, отливала сталью, а еще дальше, за дымящейся грядой порогов,
река была совсем белесой, и казалось, что зеленые с желтыми пятнами березовых колков острова ви-сят в воздухе.
Набатов подошел к ожидавшей его коричневой «Победе».
Софья Викентьевна с крыльца окликнула мужа{
— Надень пальто, утро такое холодное!
— День будет теплый,— ответил Кузьма Сергеевич на ходу.
— Беда мне с вами,— пожаловалась Софья Викентьевна,— вот и Аркадий ушел в одной курточке.
Но Кузьма Сергеевич уже не слышал ее.
— Сегодня, Костя, по большому кругу,— сказал он шоферу.
Это значило объехать последовательно по известному обоим маршруту все основные объекты строительства. Обычно такие объезды Набатов совершал, возвратившись из командировки или отпуска. Почти в таком же положении он был и сейчас — последние дни он не показывался на стройке.
Поручив текущие дела своему заместителю, Набатов заперся в кабинете. И хотя только два-три человечна знали, какими расчетами занимается главный инженер в своем добровольном заточении, его не тревожили.
У Кузьмы Сергеевича Набатова была своя точка зрения на роль и место главного инженера. Он выражал ее в предельно резкой форме:
— Я не прораб, и на том или'ином объекте мне делать нечего. То, что происходит там сегодня, обеспечено подготовкой еще в прошлом году. А сегодня я должен думать, что мы будем делать через год и через два!
Сперва это кое-кому показалось чистоплюйством, и кто-то из местных остряков высказался в том смысле, что вполне уместно выдать главному инженеру в качестве спецодежды белые перчатки, но Набатова это не смутило. Он твердо стоял на своем.
Постепенно начальники участков, прорабы привыкли сами полностью отвечать за порученное им
дело. Тем более что Набатов был требователен до педантичности и за огрехи и промахи взыскивал строго.
— Начнем с промбазы? —спросил Костя, когда «Победа» оставила позади последние коттеджи поселка.
— Как всегда.
До блеска накатанная дорога нырнула в распадок, заросший тонкостволыми елями, вынеслась на опушенный молодыми сосенками взлобок и круто свернула к просторной поляне-вырубке.
Отвоеванная у тайги, ощетинившаяся пнями площадь прорезывалась красными полосами дорог, проложенных бульдозерами в глинистом грунте. Там и тут высились железобетонные каркасы будущих строений. Яркими пятнами выделялись разорванные оконными проемами полосы кирпичной кладки.
Здесь сооружалась промбаза, то есть комплекс промышленных предприятий стройки: ремонтно-меха-нический завод, завод сборного железобетона, лесопильный и деревообделочный заводы.
«Победа» остановилась у небольшой, в два окна, дощатой засыпнушки. На светлой, собранной из свежего теса стене ржавым пятном выделялась обшитая кошмой дверь. Над дверью самодельная, па куске жести, вывеска: «6-й участок».
На гудок «Победы» из двери выглянула рыженькая девушка в пестрой косынке, и тут же навстречу главному инженеру вышел прораб участка, невысокий, плотный, в дождевике из плащ-палатки.
Набатов с неудовольствием покосился на неряшливо отвисшие пуговицы дождевика — верхняя обещала вот-вот отвалиться — и, может быть, поэтому не успел заметить, что на лице прораба сквозь маску почтительности проглянуло удивление.
— Как цех сборки? — спросил Набатов. Прораб неопределенно пожал плечами.
— Форсируем,
— Покажите.
Подъехать вплотную к строящемуся цеху поме-
шала глубокая траншея. Через траншею была переброшена покрытая обмерзшей глиной плаха.
— Не оступитесь,— сказал прораб и протянул руку Кузьме Сергеевичу.
Но тот словно не заметил.
— Что ж о себе не позаботитесь? — строго сказал Набатов после того, как, медленно и твердо ступая, перебрался через траншею без посторонней помощи.— Вам, наверное, чаще моего приходится здесь бывать.
Долговязый парень в комбинезоне вмешался в разговор:
—Ошибаетесь, товарищ главный инженер, его мы тоже давненько не видели.
— Ну ты...— начал было прораб, но Кузьма Сергеевич, не останавливаясь, прошел дальше. Прораб поспешил за ним.
То, что Набатов увидел в цехе сборки, не могло его обрадовать. Работы шли вяло. Набатов сделал несколько резких замечаний. Прораб оправдывался, но как-то неохотно. Похоже было, что он не принимал близко к сердцу укоров главного инженера. «Я понимаю, что твое дело такое: указывать и взыскивать, только к чему все это?» — угадывалось за его оправдываниями.
-41 Вам было, 'приказано вывести цех сборки под крышу,— сказал Набатов, когда они вышли из цеха и остановились у груды битого кирпича.— Вы сорвали важнейшее задание! Придется вас наказывать!
И тогда прораб с неожиданной злостью сказал:
— Поторопитесь! А то не успеете! Набатов понял скрытый смысл этих слов.
— Вы это о чем? — медленно, сдерживая подступающую ярость, произнес он.
— Хватит, Кузьма Сергеевич, в кошки-мышки играть! Накрылась стройка. Чего же мы друг другу пыль в глаза пускать будем?
— Послушайте, вы! —сцепив зубы, выдавил Набатов и так ухватил прораба за дождевик, что обреченная пуговица отлетела далеко в сторону.—За-
будьте то, что вы сказали... Идите, чтобы завтра же духу вашего на стройке не было! Завтра же...— но тут же опомнился и, опустив голову, отвернулся от прораба.
— Э-эх, Кузьма Сергеевич! — укоризненно протянул прораб,— Нашли на ком зло срывать.
— Извините меня,— глухо произнес Набатов и, не оглядываясь, пошел к машине.
На строительство большого бетонного завода Набатов ехал встревоженный.
Неужели и там то же? Конечно, все это идет от его заместителя. Евгений Адамович — человек дисциплинированный и к тому же предусмотрительный. Очень чутко реагирует на каждое изменение погоды в министерстве и даже обладает даром предсказывать погоду.
Занятый своими мыслями, Набатов не заметил, как машина миновала примыкающий к промбазе участок тайги, разграфленный далеко уходящими просеками на равные прямоугольники.
Эти просеки были улицами будущего города. Его здания в ближайшие годы поднимутся здесь, среди вековых сосен и лиственниц.
Набатов любил, когда выдавалась свободная минута, бродить по этим просекам. Дома, существовавшие пока лишь на огромных белых листах ватмана, оживали в воображении.
Когда дорога спустилась в лощину и пошла петлять вдоль ручья, рассекшего надвое скалистый откос левого берега, запахло смолистым дымком.
В лОщине работали лесорубы, очищали дно будущего моря.
Словно скошенные могучим косцом, вершинами к реке лежали голые, очищенные от сучьев стволы: сосновые — отливающие медью, еловые — темно-коричневые с прозеленью, темно-серые—лиственничные. Два трактора-трелевщика, захлебываясь в натуге, подтаскивали связки хлыстов к штабелям, что громоздились в ряд возле дороги. А на очищенных от леса площадках в жарких кострах пылали сучья,
«На дне морском, горят костры»,—вспомнил
Кузьма Сергеевич начальную строку стихотворения, прочитанного накануне в строительной многотиражке.
Горят костры... на дне морском горят... Это хорошо. Есть дно, будет и море.
Дорога оборвалась у причала.
День, как и обещал с утра, удался на славу, ясный, безоблачный. Если бы не порывы северного ветерка, временами налетающего с низовьев, то даже и здесь, на берегу, было бы тепло.
— Хорошо угадали,— сказал Кос я, выглянув из кабины.
Переправа — катер с баржей — была уже на середине реки. Преодолевая быстрину, катер шел под острым углом к берегу, и казалось, что он не пересекает реку, а безуспешно силится подняться против течения. Нос каждой минутой и катер и баржа увеличивались, и уже хорошо были различимы фигуры людей, толпившихся на палубе.
Набатов смотрел на темно-зеленую воду, которая со звенящим плеском стремительно проносилась мимо ряжевой стенки причала, и мысли его снова возвращались к расчетам проекта, рождавшегося в эти последние дни с такими муками, сомнениями и тревогами.
Или грудь в крестах, или голова в кустах! И опять не то. Если бы только в одной его голове дело... Тут забота серьезнее. И действовать можно лишь наверняка.
Штурвальный узнал машину Набатова и не стал даже глушить мотор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35