Коляску вкатили в палату. Федор Васильевич остановился в дверях, провожая взглядом Наташу. Только ее большие синие глаза жили на обесцвеченном болью лице.
Федор Васильевич помахал ей рукой. Наташа медленно сомкнула ресницы, и Федор Васильевич понял, что это она кивнула ему на прощание.
— Выздоравливай скорее! Мы навещать тебя будем, а сегодня...— но сестра закрыла дверь, и то, что еще сказал Федор Васильевич, Наташа уже не слышала.
В палате было всего три койки. На той, что у двери, сидела женщина и неторопливо расчесывала длинные, прохваченные сединой волосы.
— И молодых хворь не минует,— покачала головой женщина.— Ох, грехи наши! Ей беда, а я, дура старая, рада: хоть будет словом с кем перемолвиться.
— Вы, мамаша, ее теперь не беспокойте,— предупредила сестра..— Ей уснуть надо. Я ей сейчас укол сделаю.Наташа очень боялась уколов, но тут она даже не обратила внимания на слова сестры. Пусть делают что
угодно. Только бы, хоть ненадолго, забыть об этой неотступной, словно прилипшей к ее телу боли...Молодая развесистая березка, словно жалея Наташу, протянула к самому окну свои тонкие, гибкие ветви. Из окна виден круто уходящий вниз склон, поросший' высокими соснами. В просветах между толстыми стволами видно широкое плесо реки, перехваченное лохматой грядой порогов, а дальше — пока хватает глаз — россыпь зеленых островов, опоясанных голубыми лентами проток и рукавов реки.
Все это мельком увидела Наташа, когда ее укладывали на койку. Но постоять у окна, распахнутого в красоту, не было сил. Сейчас она желала одного: скорее бы заснуть...
Проснулась Наташа вечером. Боль стихла, но шевелиться было страшно, и она лежала неподвижно, вытянув руки вдоль усталого, будто чужого тела.
Отблеск заката широкой полосой окрасил потолок и стену над дверью. Соседка по палате спала, временами вздыхая во сне. И Наташе показалось, что она уже очень много времени в этой комнате с голыми стенами, а ее работа на лесоучастке и несчастье, столь, внезапно свалившееся на нее, отодвинулись куда-то так же далеко, как отъезд на стройку, как жизнь там, дома...
Воспоминание о доме вызвало тревожную мысль: как сообщить о случившемся матери?Наташа долго размышляла и решила: «Ничего не буду Писать. Напишу потом, когда выйду из больницы». А сама подумала: хорошо, если бы мать и сестренка пришли сейчас, посидели с ней... Нет, не хорошо. Снова горе для матери. А его и без того слишком, слишком много было... Нет, как только хоть чуточку легче станет, надо написать ей письмо — ласковое, веселое: пусть думает, что у дочки все хорошо...
Все хорошо... Нет, давно уже не все хорошо. И не в сегодняшней беде дело. Это пройдет, поболит и пройдет. Уже давно ей трудно и горько после памятного для нее разговора с Вадимом, когда разошлись их пути.
Может быть, она говорила с ним очень резко, очень обидно для него, но ведь она была права. Поступок его был постыдным, позорным. Сотни, тысячи парней и девчат мечтали об этой путевке, как о счастье, а он пришел в райком и с наигранной улыбочкой вернул путевку. Разве могла она говорить спокойно?
— Тебя захлестнула болотная романтика,— сказал он ей тогда, даже не выслушав до конца.
— Болотная? —с укором переспросила она.
— Ну, пусть таежная,— отмахнулся он, сдвинув брови.— Не в словах дело. А впрочем, где тайга, там и болото. Так даже в учебнике географии написано:
Он стоял перед ней, высокий, не по годам осанистый, и снисходительно усмехался.
— Вадик! Что ты говоришь?
— Я всегда говорю то, что думаю,—высокомерно ответил он.— Хотя бы это шло вразрез с мнением его величества коллектива. И надеюсь всегда быть искренним в своих словах и поступках. И даже не считаю это доблестью.
И тогда она сказ.ала ему:
— Вадим, мне жаль тебя!
Его большие серые глаза сузились и потемнели.
— Пожалей себя! — со злостью бросил он.— Послушная овечка в дисциплинированном стаде.
— А ты...—задыхаясь от волнения, выкрикнула она,— ты... благоразумный уж!
Он заставил себя улыбнуться.
— Пятерка по литературе оправдана. Впрочем, умолкаю. Ужи не жалят.
Он церемонно поклонился и ушел не оглядываясь.А она проплакала всю ночь.В оставшиеся до отъезда дни она не искала встречи с Вадимом. Наверно, и он не искал. Однажды они едва не встретились на улице. Но когда их разделяло всего несколько шагов, он резко свернул и скрылся за стеклянной дверью магазина. Проходя мимо, она взглянула на вывеску. Это был магазин фотографических товаров. Фотографией он не занимался. Это. она точно знала.
Она старалась не думать о нем. Старалась, но не могла. Много лет они были дружны. Между ними не было еще произнесено слов о любви, но они знали, что это впереди и что это будет. И вот все рухнуло. Он не поедет к ней. Она ему совсем не нужна...
Она корила себя за слепоту и беспечность, за то, что, гордясь им, привыкла смотреть на все его глазами и не заметила, не почувствовала, как он менялся день ото дня, как уверенность в своих силах перерастала у него в самомнение, а решительность и твердость — в деспотическое высокомерие.
Матери она ничего не сказала. Мать сама заметила и прямо спросила, едет ли Вадим.
— Нет,— ответила она.
После этого в доме больше о нем не вспоминали. Только, младшая сестренка Олечка как-то спросила:
— Почему Вадик к нам перестал ходить?
— Некогда ему по гостям расхаживать,— строго сказала мать.— Ему заниматься надо. К экзаменам готовится.
— Можно подумать, мама, что ты осуждаешь Наташу за то, что она едет,— вступилась Олечка за сестру.
— А-ты не думай,— просто сказала мать и улыбнулась.— Заступница!
...Нет, мать ее не осуждала. Наташа не услышала ни одного слова упрека. А разве ей было легко? Только теперь, очутившись в этой унылой палате, среди этих голых, печальных стен, Наташа впервые по-настоящему поняла, чего стоило матери ее безропотное согласие...
На другой день, уже под вечер, пришла Люба.
— Порядочки у вас тут! — сердито сказала она Наташе, насупив крутые бровки. От этого круглое ее лицо с коротким прямым носиком стало до невозможности строгим, так что Наташа не могла сдер жать улыбки.—Вчера не пустили. Спит. Сегодня — тоже спит. Сказала им: пока не увижу, не уйду. Чего
смеешься, с ними только так и надо. Ну, а ты как? Болит?
— Меньше,— все еще улыбаясь, ответила Наташа.
— Девчонки тебя жалеют. Надька до утра проревела. Хотели бригадой к тебе идти — с работы не отпустили. Я одна с обеда отпросилась: В воскресенье все придем. На Аркашку злятся. А он тоже пришел к тебе.
— Кто он?
— Аркашка. Его не пустили. Вот, просил тебе передать.
Люба подала красную коробку. На коробке распластался в беге олень с длинными ветвистыми рогами.
Наташа нахмурилась, но взяла. Развернула вложенную в коробку записку.
— Чего пишет?
Наташа молча протянула ей бумажку.
— «Товарищу по несчастью»,— вслух прочитала Люба.— Скажите! Тоже товарищ! Хорош! Правда?
Наташа ничего не ответила. Ее отвлек шум в коридоре. Там спорили.
— Куда я тебя поведу? — сердито говорила дежурная сестра.— Фамилию не знаешь?
— Так, поди, не одни же Натальи у вас тут лежат. Вчера ее положили.
— Ну, иди, иди, старый! Раз вчера, значит в этой палате.
Вошел старичок, маленький и седенький. Глаза у него были голубые, веселые, совсем не стариковские. По глазам и лицо — темное, иссеченное морщинами— казалось моложе. В длинном, не по росту, халате он выглядел совсем крошечным и смахивал на елочного гнома.; не хватало только бороды.
— Вот она, стало быть, девица Наталья,— весело сказал старичок, подходя к койке.— Ну, здравствуй, будем знакомы! Демьянычем меня зовут, Василием Демьянычем.
Наташа смотрела на него, ничего не понимая.
— Вы и вчера, дедуся, приходили? — спросила Люба.
— Приходил, девонька, приходил,— подтвердил старичок.— Федя говорит; «Сходи проведай, своих у нее никого здесь нет. Снеси,— говорит,— чего-нибудь вкусненького...» А чего снесешь? В магазине, кроме консервы рыбной, чего купишь? Принес вот тебе свой лесной гостинчик, ягодку голубичку,— и поставил на тумбочку в головах Наташи банку с ис-синя-черными ягодами.
— Спасибо, дедушка,—поблагодарила Наташа.
— Кушай на здоровье, красавица. От лесной ягоды вреданет, одна польза.
— А вы, дедуся, откуда... узнали, что Наташа здесь лежит? — спросила, наконец, Люба.
— Говорю, Федя послал, бригадир ваш Федор Васильевич. Сын он мне приемный,— пояснил старичок.
— Видишь, Наташа, какой он, Федор Васильевич! — сказала Люба.
— Такой, такой,— подхватил старичок,— обходительный он и душевный. Всегда такой был, с изма-летства...— И засмеялся дробным, стариковским смешком.— Из-за этой его обходительности раз даже в беду попал.
— Как это в беду? — неосторожно полюбопытствовала Люба.
— А вот я вам сейчас расскажу,— охотно отозвался старичок.— Как эта, значит, доброта его мне другим боком обернулась. Было это еще в войну, в последний- год. К весне, в марте, надо быть, или в феврале. Пошел я под вечер в баню. Завернула мне старуха бельишко, дала трешницу, и подался я. Еду в 7грамвае и гляжу, стоит солдат, в шинели, с котомкой, ну как есть Федя. А от него уж почитай три года и писем не было. И где он, живой ли, нет ли,— ничего не известно. У вокзала стал солдат сходить. Я за ним.
«Федя!» — кричу.
Обрадовался он.
«Наконец,— говорит,— свиделись. Третий год вал?
безответные письма пишу. Пришел домой, а там и дома нашего нету».
«Нету,— говорю,— разбомбили. На другой улице живем. Пойдем,— говорю,— скорей. Старуха все глаза повыплакала».
«Невозможно,— говорит,— батя. Два часа всего у меня сроку было. Поезд отходит. Надо свой эшелон догонять. Пойдем, батя! Выпьем по маленькой для встречи».
Зашли на вокзал в буфет. Народу битком. Остановил Федя официантку, симпатичную такую, беленькую, вроде как вот Наташа, остановил и подмигнул ей,— а парень он всех мер, ну да что вам говорить, сами знаете,— значит, подмигнул он ей, нашла она нам столик. Достал Федя из котомки пол-литра, банку консервов мясных, хлеба. Беленькая официанточка нам стаканы спроворила и по тарелке капусты тушеной, добрая душа, принесла.
Выпили по стаканчику. Федя меня угощает, а сам ничего не ест, все рассказывает да расспрашивает. Я говорю:
«Сам кушай, сынок».
Смеется:
«Я сыт, батя, а вам надо подкрепиться».
А я сильно отощал тогда, совсем никудышный был. Официанточка нам еще каши принесла. Федя и спроси ее:
«Не просидим мы тут поезд?»
«Услышите,—говорит,— объявят по радио. Вам куда?»
«На Ленинград».
«Через двадцать минут»,— говорит.
Выпили еще по стаканчику.
Сидим разговариваем, а я все тревожусь: не опоздал бы Федя, дело военное, строгое. Как официанточка мимо идет, каждый раз спрашиваю:
«Как там на Ленинград, скоро?»
«Объявят,— говорит,— услышите».
А чего я услышу? Меня с хорошей еды да вина разморило. Сижу, глаза слипаются. Тут объявляют посадку.
Федя попрощался, налил мне еще.
«Кушайте, батя, а я пошел».
Хотел я за ним, да ноги нейдут. Посидел я, пригубил малость и уснул. Прямо за столом. А проснулся совсем необыкновенно... Слышу, тормошит меня кто-то. Очнулся и, что вы думаете, девоньки, лежу на верхней полке в вагоне. На улице светло—видать, день. А проводник трясет меня и говорит:
«Вставай, отец, приехали. Ленинград!»
«Скажи,— говорю,— бога ради, добрый человек, как я здесь очутился? И почему ты завез меня в такую даль?»
«Приволокли,— говорит,— тебя вчера вечером три официантки на вокзале, втолкнули в вагон и упросили: «Будь человеком, пожалей старика, в Ленинград ему надо!»
Тут я и понял, девоньки, что это та беленькая официанточка, добрая душа, меня выручила.
— Вот уж выручила! — засмеялась Люба.
— Так вот и произошло, девоньки. Пошел в баню в Москве, а оказался в Ленинграде. Хорошо еще, трешница была, телеграмму старухе отбил. Долго она меня потом пилила.
Демьяныч, может быть, рассказал бы еще какую-нибудь историю. Видать, такие терпеливые слушатели попадались ему не часто. Но вошла сестра и без особых церемоний выпроводила всех посетителей,
Кузьма Сергеевич Набатов был коренной сибиряк. Правда, родословную его можно было проследить не дальше четвертого колена, но зато достоверно было известно, что уже прадед проживал в Сибири и работал горновым на знаменитом в свое время Николаевском чугунолитейном и железоделательном заводе.
Во всяком случае, сибирский стаж династии Наба-товых исчислялся доброю сотней лет, а это, особенно по нынешним временам, когда некоторые, прожив на сибирской земле без году неделю и не сдав еще брони на московскую квартиру, уже самоотверженно назы-
ваются сибиряками, безусловно, давало право на почетное звание коренного обитателя стороны сибирской.Как уже сказано, прадед Кузьмы Сергеевича — Прокофий Набатов —«делал железо» на Николаевском заводе, дед — Трифон Прокофьич, в натуре которого сильнее сказалась унаследованная от матери кровь таежных следопытов и звероловов,— бродяжил по тайге и «баловался золотишком», а отец, придя на завод десятилетним мальчонкой, после долгих лет соленой заводской науки достиг звания литейщика. За свою трудовую жизнь отлил он без счету котлов и сковород, колосников и кнехтов, станин и маховиков. Последней его отливкой была пушка, изготовленная для партизан прославленного Бурловского отряда. В этом отряде литейщик Сергей Набатов и сложил свою голову, обороняя от колчаковских банд родное Приан-
гарье.Кузьма остался после отца по десятому году. Батрачил с матерью у деревенских богатеев. На всю жизнь запомнил Кузьма горький вкус круто замешанного на слезах сиротского хлеба. Доходил ему пятнадцатый год, когда, надломившись на непосильной работе, сошла в могилу мать.
Ничего доброго не сулила жизнь сироте. Но, видно, и сама судьба спохватилась, что очень уж щедро оделила парнишку невзгодами. Случай свел Кузьму с товарищем отца. Корней Рожнов был подручным у Сергея Набатова в литейной мастерской на Николаевском заводе. Потом вместе они партизанили; из одного котелка ели, одним зипуном накрывались. Корней приютил сироту. Названный отец был всего на десять лет старше приемного сына, и вскоре стали они друзьями-товарищами. Тем более что ростом и статью пошел Кузьма в могучую набатовскую породу и годам к семнадцати поравнялся с Корнеем, хотя и того бог ростом тоже не обидел.
Вместе бродили они по деревням и заимкам, ладили плуги и бороны у мужиков, чинили веялки и жатки у богатеев хозяев — работы мастеровым людям хватало. Далеко от родных мест не уходили. Все ждали,
когда снова задымят трубы Николаевского железоделательного, потухшие в пору всеобщей разрухи. Но молодой и не окрепшей еще власти не под силу было возродить старый завод, расположенный к тому же в таежной глуши, вдали от железной дороги и жавшихся к ней городов и рабочих поселков.
Но и старый завод внес свою лепту в общее дело. Он отдал свои станки и машины. Вместе с рабочими, приехавшими с иркутских заводов, Корней и Кузьма снимали станки и грузили на пароход. На том же пароходе и уплыли вверх по Ангаре в большой город.
Дороги коммуниста Рожнова и комсомольца. Набатова и дальше пролегли рядом. Вместе работали на заводе, вместе поступили на рабфак, вместе уехали учиться в далекий Ленинград и в один день получили дипломы инженера-гидростроителя. Только тут Кузьма немного обошел названого отца: он получил диплом с отличием. Видно, сказалась разница в десять лет: молодой голове легче давалась наука.
С тех пор прошло больше двух десятилетий.Все эти годы Кузьма Сергеевич Набатов строил. Строил плотины и каналы, мосты и гидростанции. Строил, а сам тянулся душой к родным краям. Ленивыми и маломощными казались ему равнинные реки Центральной России. Не уходила из памяти стреми-тельная, могучая Ангара — сказочная река, текущая в крае сказочных богатств.
Одно время казалось, мечты его начинают сбываться. В начале тридцатых годов во весь голос заговорили о развитии производительных сил Сибирского края. Академик Александров возглавил учреждение с емким, обращенным в завтрашний день названием «Ангарстрой». Здесь десятки и сотни ученых и инженеров разрабатывали далеко нацеленные планы преобразования Сибири. Академик Александров выступал в Политехническом музее с лекциями о покорении Ангары. Об этом же говорили и спорили на рабочих собраниях и партийных конференциях в городах Прибайкалья. Иркутский поэт Анатолий Ольхон читал комсомольцам свои стихи о любимой реке:
...Я хочу, чтоб твой разбег Взнуздал упрямый человек, Чтоб над окраиной земли Сиянье радуги зажгли. Дорогу в будущность открой, Вставай скорей, Ангарострой!
Все эти планы и надежды смяла война. Кузьме Сергеевичу вместо гидростанций на Ангаре пришлось возводить береговые укрепления на северном побережье. И только после того, как страна отпраздновала День Победы, осуществилось давнее стремление Кузьмы Сергеевича:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35