Ей, оказывается, когда-то отрубили голову, но из-за этой бархатки она держалась, и ничего видно не было. У бедняги небось мурашки по коже забегали. Не хотел бы я очутиться на его месте! — Молодой хозяин зябко передернул плечами.
— Фу ты, гадость какая, — сплюнул пекарь Йорген. — Фу, гадость.
— Да-с, дядюшка у нас дока по этой части, — лукаво улыбнулся молодой хозяин, — а такого небось не видал, а?
— Еще чего! — Толстый пекарь хлопнул себя по ляжкам и захохотал. — Чего не было, того не было. Нет, нет, нет! Хоть я и не прочь был побаловаться в молодые годы, но от такого — избави бог.
~ А Бьерреграв? — подмигнул молодой хозяин.
— Оставь меня в покое. — Бьерреграв замахал тощими руками. — Я, я...
— Ну, Бьерреграв—он же у нас монах, — ехидно заметил пекарь Йорген. — Он как-то раз собрался съездить на остров Мён, на пикник, да и то морской болезни испугался. Вот вам и все его приключения!
— Ну да, — начал оправдываться Бьерреграв,— я люблю, чтобы все шло тихо, спокойно и ничего не случалось. И без того хватает всяких несчастий. Да и слез немало льется.
— Уж так оно положено, — отозвался пекарь. — Для женщин слезы — первое удовольствие.
— А у нас в Нэрремарке было привидение, так и ходит, бывало, с головой под мышкой, — вмешался подмастерье.
— Надо думать, это какая-нибудь обманутая девушка,— решил Бьерреграв, — великий грех лежит на нас, мужчинах.
— Ну, это вздор! У баб вообще-то головы нет, уж я знаю, — заявил пекарь.
— Вот дядя Йорген вечно ругает женщин, — сказал молодой хозяин, — а сам без них жить не может. Но надо же такое придумать — таскать под мышкой собственную голову. Вдруг она потеряла бы ее — ведь без глаз-то голову не найти. — Молодой хозяин играл словами, как кошка с мышью; никогда нельзя было понять, шутит он или говорит всерьез.
— Похожий случай был с Мюнхгаузеном. Он, когда его ранило, схватился за волосы и сам себя вынес с поля боя. Ну и фокусы же устраивал этот Мюнхгаузен, я об этом читал в книге. — Бьерреграв конфузливо заморгал, явно опасаясь, что молодой хозяин не поверит в его начитанность.
Но у молодого хозяина начался приступ кашля: слишком оживленная беседа оказалась ему не по силам.
— А, черт подери, вот еще кусочек моего легкого.— Он показал сгусток крови.
— Ты бы попробовал пить льняное масло. — Бьерреграв нерешительно посмотрел на него.
— Нет, ему жениться надо, вот что, — молодцевато сказал Йорген.
Но молодой хозяин молча поплелся в свою каморку и лег на кровать. Все разошлись, и я мог наконец погасить свет и запереть двери.
Молодой хозяин забыл на закройном столе свою книгу. Давно уже я не держал книги в руках, — кажется, я вообще ничего не читал с тех пор, как, еще будучи пастушонком, залпом проглотил «Рокамболя» и «Парижские тайны». Я взял книгу, захватил с собой маленькую лампочку из мастерской и поднялся наверх. Нам не разрешалось зажигать у себя свет, но я догадался поставить свой зеленый сундучок так, что его откинутая крышка загородила низенькое оконце. Чтение, по совести говоря, не очень-то интересовало меня, я просто хотел узнать, приставили голову той даме или нет. Но я увлекся и читал до тех пор, пока не вернулись с гулянки Эмиль и Петер.
Мы, ученики-ремесленники, были народ беспризорный. Никого не интересовало, учат нас ремеслу или нет, да и вообще никто на свете нами не интересовался. Хозяева держали учеников потому, что это была дешевая рабочая сила; по окончании ученья их просто выбрасывали на улицу и брали новых. Подмастерья на нашем острове были не нужны, работы хватало только на трех-четырех. Остальные поступали в почтальоны или чернорабочие, некоторые шли в матросы; изредка какой-нибудь новоиспеченный подмастерье решался на смелый шаг: садился на пароход и уезжал в столицу. «Вот отчаянный», — говорили о нем. И верно, для этого нужна была большая смелость. В столице таким подмастерьям приходилось снова поступать в ученики—всем, кроме воспитанников мастера Хансена. У других ничему толком не учили.
Никаких надежд на будущее у нас не было, а сама работа вряд ли могла вдохновить кого-нибудь.
— Эх, зря пропадает моя молодость, — вечно твердил наш подмастерье. — Я в моряки метил, а отец заставил меня остаться дома и помогать в мастерской. Теперь вот сиди здесь и чини всю жизнь драные башмаки. Шить новую обувь приходится все реже, ее стали делать на фабриках. Так что настоящая работа достается машинам, а наше дело — класть заплатки на фабричную обувь.
Эмиль и Петер тоже не по доброй воле занялись сапожным мастерством. Никого из нас и не спрашивали, кем он хочет стать и к чему имеет склонность. Иногда хозяин, обозлившись, называл нас шайкой бездельников и лоботрясов. Признаться, мы и в самом деле не отличались большим усердием. Мы делали все спустя рукава, чтобы кое-как дотянуть до конца работы. Потом все удирали, а я, прибрав мастерскую, шел на угол и долго стоял там, вглядываясь в пустоту и мрак улиц. Не один вечер простоял я здесь, дрожа от холода, и все же не мог заставить себя вернуться домой и лечь в постель. Безрассудная надежда на какой-нибудь чудесный случай, который изменит всю мою жизнь, удерживал меня на холодном и пустынном перекрестке.
Из переулка доносился мерный топот танцующих и звуки гармошки. Иногда дверь открывалась, полоса света падала на мостовую, и подвыпивший парень скатывался с лестницы прямо в эту светлую полосу, которая, казалось, убегала из-под него, едва дверь снова затворяли. Может быть, Эмиль и Петер тоже танцевали там. Входной билет стоил двадцать пять эре, но им это было по карману: одежду им присылали из дому; а я тратил весь свой скудный заработок на покупку самых необходимых вещей. К тому же танцы не очень привлекали меня, я считал сомнительным удовольствием, обхватив какую-нибудь девчонку, кружиться с ней до седьмого пота. Куда приятнее сидеть в Доме общества трезвости на Нэррегаде и играть в домино. Если заказать кофе и булочку за двадцать пять эре, можно сидеть хоть целый вечер. Но в лучшем случае я мог позволить себе это один раз в месяц.
Итак, мне не оставалось ничего другого, как стоять на темном и холодном перекрестке. Что гнало меня туда — не знаю; я все время прятался в тени домов, так что счастье, пожалуй, не нашло бы меня, если бы даже стало разыскивать. Влюбленные парочки проходили мимо в темноте, прижавшись друг к другу, они смеялись и перешептывались. Собака обнюхивала меня, и я не видел ее в потемках, только чувствовал прикосновение ее морды. Я слышал, как старик танцмейстер громко покрикивает и отбивает такт своей суковатой палкой. Время от времени то одна, то другая парочка пересекала переулок и исчезала в кузнечном сарае, как раз напротив танцевального заведения.
— Бойтесь этого сарая, — не раз говаривал молодой хозяин, — там вы заработаете алименты да еще дурную болезнь в придачу. Говорят, там поровну наделяют и тем и другим.
Этот сарай испортил жизнь не одному парню; впрочем, что им оставалось, кроме этого? Больше некуда было пойти, никому на свете не нужны были полунищие мальчишки, измученные голодом и отупевшие от мрака и пустоты.
И вдруг в один прекрасный день произошло событие, которое вывело нас, нищих и голодных, на свет божий, и мы внезапно превратились в молодежь, в подрастающее поколение, с которым нельзя не считаться.
На северной окраине города открылся Дом собраний, который, очевидно, должен был послужить барьером, ограждающим молодежь от влияния «левых». Откуда-то сверху появились новые веяния и, волной прокатившись по всей стране, захлестнули наш остров; называлось это защитой отечества. Под лозунгом «отечество в опасности» новое движение обращалось ко всем, кто считал себя истинным сыном Дании. Оказалось, что отечеству нужны не только богатые, но и бедные, и в особенности молодежь. В Доме собраний устраивались балы с даровым пуншем, и нас, учеников, стали настойчиво зазывать туда. Распоряжались там важные господа, и поэтому мы приняли их приглашение не без опаски. Но нас и в самом деле не выгнали оттуда, напротив— нам вежливо предложили сесть, и мы прослушали доклад лектора, приехавшего из южной Ютландии; он рассказал о борьбе за пограничную линию, а потом мы танцевали с дочерьми местных богатеев и пили бесплатный пунш. Правда, девицы не очень охотно принимали приглашения «уличных мальчишек», но родные бранили их, если они не сразу соглашались: «Ведь это во имя святого дела».
У нас не было ощущения, что стена, разделяющая богатых и бедных, исчезла. Все же нас терпели здесь, и мы сумели этим воспользоваться. Прежде всего мы, словно сговорившись, постоянно выбирали тех девиц, которые особенно задирали нос перед нами. Не знаю, скрывалась ли за этим преднамеренная месть, — во всяком случае это, несомненно, был вызов. Мы ехидно перемигивались во время танцев и стойко выдерживали свирепые взгляды «господских сынков». Это были наши заклятые враги, и не раз уже нам приходилось драться с ними на улице и в порту; зато с каким злорадством кружили мы теперь в танце их сестер и приятельниц, зная, что они и пикнуть не посмеют. А что касается «защиты отечества», то все агитационные речи мы пропускали мимо ушей, ибо они ничего не говорили ни уму, ни сердцу жалких, заброшенных ребятишек.
Волна патриотизма схлынула так же внезапно, как и поднялась. В один субботний вечер, когда мы умытые, в начищенных до блеска башмаках пришли, по обыкновению, к Дому собраний, нам вежливо сообщили у входа, что мы можем отправляться обратно. В силу не известных нам причин отечество не испытывало больше в нас никакой надобности. Еще задолго до конца зимы все успели начисто позабыть о затее консерваторов.
Для нас это было большим разочарованием. В каждом сыне «низших классов» живет тайная надежда выбиться в верхние слои общества. Там, наверху, этим пользуются для подтверждения права господствующих классов на существование: «Ведь вы сами хотите подняться до нас», — постоянно говорят нам. Но, вместо того чтобы оправдывать существование высших классов, следует раз и навсегда признать, что противоестественно само существование так называемых низших классов. В течение недолгого времени мы наслаждались светом, музыкой и теплом, а теперь нас снова выкинули на улицу.
Изредка к нам приезжала бродячая труппа, которая играла в городском театре — огромном, похожем на сарай здании в переулке возле Эстергаде. Здесь же ставились и любительские спектакли. Нам частенько удавалось проникнуть в театр бесплатно. Понятия о санитарии в нашем театре были весьма примитивны: после первого действия зрители мужского пола отправлялись в темный закоулок по своим надобностям, поэтому при некотором навыке можно было вместе со всеми проскользнуть обратно, если засунуть кепку за пазуху и, как и другие, тщательно оправлять свой костюм. Правда, приходилось пропускать первое действие, зачастую самое интересное. Сначала все шло гладко, но потом контролер, который знал в лицо всех зрителей, приметил меня и перестал пропускать. Но я не отказался от посещения театра — единственного светлого луча в моем безрадостном существовании; Карл Глиструп, которому хозяин поручал в антрактах торговать пирожными, надумал посылать меня в кондитерскую за очередной партией товара. Теперь я мог проходить мимо контролера на законном основании и оставаться до конца спектакля. Но первое действие все равно приходилось пропускать, а отгадывать, чго было раньше, я не умел, — куда легче угадать, что будет дальше и чем кончится пьеса. Скоро меня опять перестали пускать, и тут уж не оставалось ничего другого, как войти в компанию с другими театральными зайцами, которые в складчину покупали один билет. Билет безвозмездно забирал кто-нибудь из нас, за это он был обязан отпереть изнутри дверь, которая вела в подвал театра. Таким образом, мы получали возможность смотреть и первое действие, но это все же стоило денег: каждый «пайщик» вносил десять эре, а раздобыть их было очень трудно.
Незаметно проникнуть из подвала в зрительный зал оказалось делом далеко не легким. Но зато когда проберешься туда, чувствуешь себя, бывало, на седьмом небе. Веселье обычно начиналось еще до поднятия занавеса. На высоте человеческого роста в занавесе было прорезано множество отверстий, оттуда иногда высовывались чьи-то пальцы и веселили зрителей, а то вылезал ярко-красный нос, словно хотел спросить, хорош ли грим. Тогда весь театр разражался хохотом.
Сами пьесы почти всегда оказывались печальными, полными любовных мучений и тоски, как те песенки, которые я пел еще пастушонком. Вообще любовь на сцене изображалась возвышенная, совсем непохожая на ту, что я видел изо дня в день. Девчонки, с которыми водились Эмиль и Петер, ходили в рваных, стоптанных башмаках и ругались сиплыми голосами, если им случалось ждать понапрасну. А здесь, на сцене, печальная дева, тщетно поджидавшая милого, обычно сидя за прялкой, изливала в песне свою тоску так трогательно, что вся публика начинала всхлипывать. На девушке были белые шелковые башмачки, а в волосах золотой обруч, и грудь ее вздымалась и опускалась, словно волна в океане любовной страсти. Странно, бывало, встретить на другой день это неземное существо на >лице в обличий самой обыкновенной женщины с миловидным, но ничем не примечательным лицом, которое она прятала в боа. Таково уж свойство театра: он уносил нас в заоблачный мир, где мы забывали наши унылые, серые будни.
Но вот проходила неделя-другая, труппа уезжала, театр закрывался, и жизнь снова становилась пустой и беспросветной.
Тут на помощь приходили книги. В детстве у меня была такая пора, когда я читал как одержимый, залпом глотая все, что попадалось мне под руку. Теперь я снова пристрастился к чтению, прочитав тайком одну из книг молодого хозяина. Не могу сказать, что я совсем добровольно променял реальную жизнь на книги и замкнулся в себе, — бедность вынудила меня к этому. Чтобы бывать на людях, нужен приличный костюм, не то прослывешь голодранцем, да и без карманных денег не обойтись. Я пытался подработать сверхурочно, но после четырнадцатичасового рабочего дня не очень-то сладко снова возиться со старыми башмаками. Впрочем, денег все равно не хватало.
Ах, деньги, деньги! В детстве у тебя есть хоть пуговицы— отличнейшая ходячая монета, и к тому же она всегда под рукой. Правда, мать, бывало, бранила меня за то, что я вечно теряю пуговицы, но это было не так страшно. А в мире взрослых, в этом малопонятном и неприветливом мире, пуговицы хождения не имеют. Только и слышишь что о деньгах. А деньги у тебя есть? — с этого все начиналось, и этим все кончалось.
Я рассчитывал на чаевые, которые в общей сложности могли составить до пятидесяти эре в неделю; для этого я старался всячески угождать клиентам, оказывая им мелкие услуги, бегал по поручениям и тому подобное. Но борнхольмцы не отличаются особой щедростью. Одни с озабоченным выражением заглядывали в кошелек, потом прятали его в карман и говорили: «Останется за мной до следующего раза». Другие аккуратно давали эре за один ботинок и два эре за два, когда я приносил на дом починенную обувь. Получив впервые одно эре чаевых, я, будто бес меня подтолкнул, с невинным видом заявил: «Простите, у меня нет сдачи». Но меня живо отучили от таких фокусов
В поисках средств я иногда обманывал хозяина: брал в долг то, что он велел мне купить, а деньги оставлял" себе. Но они жгли меня сквозь карман, и я места себе не находил до тех пор, пока не суну их под доску закройного стола. Когда молодой хозяин обнаруживал их, он, весело присвистнув, начинал махать руками, будто он колдун и сам наколдовал эти деньги, и говорил: «А ну-ка, Мартин, полбутылочки портвейна. Да беги так, будто за тобой черти гонятся».
А книги я получал даром. Молодой хозяин пользовался библиотекой Кольберга и проглатывал в неделю несколько романов, которые я выбирал для него по своему вкусу. Мне разрешали самому рыться на полках, и я забирался на самый верх стремянки, рассматривал имена авторов и названия книг, стараясь угадать, какая лучше. До сих пор я обычно выбирал по обложке — молодой хозяин не любил истрепанных книг, а главное— требовал, чтобы книга была увлекательная и как можно толще.
— Видишь ли, в толстых книжках всегда много героев и много действия, вот тебе и кажется, будто ты попал в какой-то другой мир. А куда я пойду с моей ногой? Правда, чертенок?
Однажды я наугад захватил книжку для себя, сунул ее под куртку, а остальные книги прижал к груди поверх этой. Никто ничего не заметил, но одной книги хватило ненадолго, — ведь за вечер я мог прочесть целый роман. К тому же большинство книг мне не нравилось: в них всегда говорилось о любви, — а уж глупей любовных историй ничего не придумаешь, если только их не разыгрывают на сцене. Мне хотелось прочесть такую книгу, где было бы много необыкновенных событий и происшествий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18