Таким образом, в рабстве была пробита первая брешь, по крайней мере для Петера, — ночь теперь принадлежала ему.
— Ну конечно, тут не разгуляешься, зато хоть выспаться можно, — говорил он.
Как-то ночью, когда надо было присматривать за супоросой свиньей, он лег спать и оставил меня одного. «Не моя ведь свинья», — сказал он. Но свинья не опоросилась ни в ту ночь, ни на следующую, а на третью ночь я заснул тут же в хлеву. Пока я спал, она опоросилась, и когда хозяин пришел посмотреть, как дела, он увидел, что я сплю, а свинья тем временем успела сожрать двух поросят. Хозяин бранил меня, а я, смертельно усталый и полусонный, еле стоял на ногах.
Мысли мои мешались, в голове гудело, и где-то в тайниках мозга огненными буквами горели слова: «Не моя ведь свинья». Должно быть, я сказал это вслух, потому что хозяин вдруг рассвирепел, схватил меня за плечи и начал трясти.
— Ты что сказал? Ты что сказал? — орал он.
С тех пор, как только у меня что-нибудь не ладилось, он ехидно замечал:
— Ну еще бы, ведь это все не твое!
Он считался неплохим хозяином; пожалуй, он и в самом деле был человек незлой. Уж очень тяжелы были условия нашей работы, а у него не хватало доброй воли, чтобы улучшить их. Я надрывался из последних сил, потому что — «как заведено спокон веку, так оно и будет». А раз это освящено обычаями, значит совесть хозяина могла быть совершенно спокойна; впрочем, этим доводом привыкло успокаивать свою совесть большинство так называемых добропорядочных людей. На всех хуторах за скотиной ухаживали такие же, как и я, подростки, выполняя работу взрослого батрака; измученные и иззябшие мальчишки, они больше привыкли плакать, чем смеяться, а рот и нос утирали руками, загрубелыми от воды и холода. Такое положение вещей вполне устраивало взрослых; если бы хозяин не нанимал за гроши подростка для грязной работы, ему приходилось бы делать эту работу самому. Вот тут-то ему помогали освященные веками обычаи, отдававшие в его руки беззащитного мальчишку; а если этот мальчишка осмеливался поднять голос против обычаев, его немедля причисляли к негодным работникам, молва об этом из уст в уста передавалась по всей округе, — и нелегко было ему после этого найти другое место.
— Ты бы взял Мартина с собой, — посоветовал старый хозяин молодому в одно воскресное утро, когда мы готовили для поездки в церковь лучшую повозку. — Может, он там научится как следует понимать свои обязанности. И уж во всяком случае это не повредит.
Старик говорил громко, явно рассчитывая, что я услышу его слова.
Правил сам хозяин, подняв до ушей высокий меховой воротник. Лошади в начищенной до блеска сбруе весело приплясывали впереди нарядной повозки. Но меня все это мало трогало. В церкви пастор на самом деле говорил, что каждый человек, кто бы он ни был, должен честно и добросовестно выполнять свой долг.
Проклятое чувство долга! Неужели мне все еще не хватает его? Разве не долг свинцовой тяжестью пригибал к земле мое тщедушное тело, разве не из-за него глаза мои опухали от слез? Я не знал, что такое радость, потому что вечно запаздывал с какой-нибудь работой и, как пи старался, все равно не успевал. К тому же меня грызла обида: ясное дело, хозяин уверен, что я плохо смотрю за скотиной, а это несправедливо. Пастушонком я привык иметь дело с большим стадом, и скотина у меня была ухоженная и гладкая,— меня не раз хвалили за это. Обида жгла меня, я выбивался из последних сил — и все же не мог управиться. Тогда хозяину или его отцу приходилось помогать мне, и от этого, конечно, они злились еще больше.
Теперь для ухода за скотиной нанимают взрослых, опытных людей и платят за это больше, чем за другие работы. Нет, я скорее страдал избытком этого проклятого чувства долга, чем недостатком его. Мне не раз хотелось умереть от одного только сознания, что я не могу выполнить все порученное мне; это сознание камнем лежало у меня на сердце, терзало меня все юношеские годы, до тех пор, пока я, уже будучи взрослым, не побывал на хуторах у моих товарищей по Высшей народной школе и не увидел своими глазами, как взрослые, специально обученные этому делу люди не без труда управляются со стадом, ничуть не больше того, с которым в свое время бился я.
Проклятое чувство долга? Я пытался восставать против него, но для этой борьбы у меня не хватало сил. В руках взрослых «чувство долга» было отличным оружием Мы надрывались на работе, выбивались из сил, но никто из взрослых ни разу не сказал - «Это, конечно, весьма похвально, но надо пожалеть мальчика и не мешать ему расти и развиваться». Нет, говорилось совсем другое: «Ну что ж, это неплохо! Так и продолжай, тогда из тебя будет толк». — «А ну-ка, поднажми, вот так, еще разок!» А когда ты сам чувствовал, что вот-вот надорвешься, если не передохнешь хоть немного, — тут ты немедля превращался в дармоеда, который не заслуживает и куска хлеба и из которого не выйдет ничего путного.
Петер Дам всячески старался поддержать меня. Он часто приходил мне на помощь, а когда я получал нагоняй, говорил в утешение:
— Да плюнь ты на них. От брани пока никто не помер. Другим еще хуже приходится, у нас хоть кормят хорошо.
И это была правда. Хозяйство напоминало корову, которая питается своим собственным молоком; крестьянам приходилось самим съедать почти все, что давал хутор. Однако я знал немало хуторян, которые задавали настоящие пиры, а батраков держали впроголодь. У нас же сало и цельное молоко не сходили со стола. Куры неслись где попало, и когда я находил где-нибудь на сеновале их гнездо и приносил на кухню полную шапку яиц, мы получали на обед яичницу.
Обеды были единственной отрадой в нашем существовании, мы всегда радовались возможности посидеть и отдохнуть, ни о чем не думая. Ели мы вместе с хозяевами, и за столом почти всегда царило хорошее настроение. Сытная еда сближала всех.
— Пусть хоть какой-нибудь прок будет от всего этого добра, — вздыхал старик. — Что в брюхо пошло, с того налог не берут.
После ужина нам было некуда деваться. Коротать вечер в своей каморке мы не могли из-за страшного холода, вдобавок крысы бегали там прямо по ногам.
А в доме сидели хозяин с хозяйкой, они еще не успели надоесть друг другу и поэтому предпочитали оставаться вдвоем. Изредка мы тайком уходили со двора к батракам на соседний хутор, но это была очень рискованная затея, узнай об этом хозяин, нас потащили бы к старосте и могли бы оштрафовать.
Нам не хотелось залезать в постель сразу после ужина, — ведь душа тоже требует своего. Петер часто уходил к девушкам, в их комнату возле прачечной, — немного «развлечься», как он говорил.
— Ты тоже можешь со мной пойти, — Бенгта не прочь водиться с тобой. Хоть ты и мал, а вдвоем все веселее, чем в одиночку.
Но я слишком уставал за день и меньше всего был расположен развлекаться. Я устроил себе уголок в коровнике, перетащил туда свой зеленый сундучок и любил тихонько посидеть там, перебирая свои пожитки. На внутренней стороне крышки я начертил карандашом сто восемьдесят три палочки — они обозначали дни, которые мне предстояло провести на этом хуторе. Каждый вечер я зачеркивал одну палочку, — вот и еще день прошел и канул в вечность. Я пересчитывал палочки снова и снова, боясь зачеркнуть лишнюю. Мысль о том, что я могу пробыть здесь хоть на один день больше, чем полагалось, наполняла меня ужасом. В дальнейшем я уже ни разу так точно не рассчитывал время, даже когда спешил на свое первое свидание. Тяжело было одолевать эту гору, но я никогда не забуду того счастливого дня, когда я достиг вершины и начал спускаться вниз, — зачеркнутых палочек стало больше, чем незачеркнутых.
Срок моего рабства истекал, а дни становились все длиннее — приближалась весна. Не могу сказать, чтобы за это время я приобрел уверенность в себе, да и до того ли мне было, — хорошо, что я вообще удержался на поверхности и не пошел ко дну. Но зато я основательно научился терпению.
Сейчас, когда я пишу эти строки, в газетах появилась история одного батрачонка из Ютландии. Этот мальчик никак не мог согреться в постели, — стоило ему полежать с полчаса, как у него совершенно коченели ноги. Когда всем надоело слушать его жалобы, кто-то зашел однажды вечером в каморку и откинул одеяло с его ног; под одеялом оказалось тринадцать ужей, которые грелись возле мальчика. Кровать ему заменял ящик без дна, стоявший на голом земляном полу и набитый торфом.
Как много красивых слов говорится у нас о могучем прогрессе, к которому за последние полвека приобщились массы простого народа. Бесспорно, в этих словах есть доля правды, хотя и не столь большая, как могло бы показаться. Поистине, бедняки вкушают блага цивилизации, — если, разумеется, могут оплатить их. Никто, решительно никто не запрещает им пользоваться электрическим светом. И когда земной шар вращается в мировом пространстве, то вместе с ним заодно вращаются и бедняки. Другой вопрос — можно ли назвать это прогрессом. Если под прогрессом подразумевать уравнение неимущих классов с другими классами и постепенное исчезновение социальных различий, то, конечно, приходить в восторг нет оснований. Пропасть между верхушкой общества и его низшими слоями не уменьшается, а становится все глубже.
Все это полностью относится и к деревне: батраки и работники, по совести говоря, за последние пятьдесят лег не слишком далеко ушли вперед в своем развитии. Это люди забитые и необщительные, ко всякой попытке объединить их они относятся с недоверием и в трактир ходя г только поплясать и выпить, а не для того, чтобы послушать доклад о политике или побывать на собрании. В какой-то мере это объясняется тем, что батраки живут в отвратительных условиях. Не всегда в этом виноваты одни хозяева: зачастую сами батраки еще меньше хозяев заботятся о том, чтобы жить по-человечески. Наряду с убогими каморками, обитатели которых всячески стараются хоть как-нибудь их украсить, встречаются и вполне приличные, но грязные и неряшливые комнатки.
Кто виноват в том, что сельские рабочие обычно бывают более отсталыми, чем городские? Часть вины, без сомнения, падает на реформистское руководство рабочим движением, которое всерьез не занималось этим вопросом. Теперь уже трудно наверстать упущенное, сельский рабочий смотрит на городского с недоверием, чувства товарищеской солидарности между ними нет. Даже самая умеренная социал-демократическая программа представляется большинству сельских рабочих мерзким измышлением сатаны, и этим объясняется их упорное нежелание вступать в какие бы то ни было организации. В деревне редко встретишь теплое и благодарное чувство к социалистическому движению за все то, что оно принесло беднякам, гораздо чаще там находишь страх и ненависть. Мало что изменилось с того Бремени, когда я батрачил и когда от одного только слова «социалист» у людей мурашки пробегали по коже. В своей первой — так сказать гомеопатической — стадии социалистам не удалось завоевать доверие деревенской бедноты и убедить ее, что социализм — это величайшее в мире гуманистическое движение, направленное на благо всего человечества. Или, может быть, этот социализм оказался слишком «гуманным» в средствах в ущерб самой цели?
Как я уже говорил, в нашей каморке с глинобитным полом и потолком из жердей и сена всегда был собачий холод. Зато здесь стояла настоящая кровать, застланная соломой: солома лежала не на голом полу, а на досках, под которыми мы хранили свои вещи. Довольно долго я держал там свои смазные сапоги, пока их не начали грызть крысы. Мы укрывались большой периной, и когда, бывало, как следует согреешься под ней, становилось очень уютно. Над головой мыши точили старое клеверное сено, так что на нас сыпались сухие цветы и семена, иногда мыши проваливались сквозь жерди и шлепались прямо к нам на голову.
Крысы в кровать никогда не забирались, зато возились на глиняном полу все ночи напролет и основательно изрыли его. Они проделали множество ходов в свои норы и тащили туда все, что только могли. Как-то утром Петер зажег спичку, чтобы взглянуть, сколько времени, но на плетеном стуле у изголовья кровати его карманных часов не оказалось. Мы пошарили в крысиных норах и вытянули часы за цепочку. Я долго раздумывал, зачем крысам понадобились часы, — может быть, как игрушка для крысят? Я сам давно уже мечтал, как я разбогатею и буду щеголять при часах; я видел одни, подержанные, у старьевщика в Нексе, но они стоили пять крон.
Когда мы вставали по утрам, наша одежда часто бывала запорошена снегом. Мы наскоро встряхивали ее, — времени для более основательной чистки у нас не хватало, — после чего, стуча зубами, принимались за работу.
Как-то ночью мы оба, я и Петер, удрали со двора: прошел слух, что на другом конце села в комнате для работников настелили настоящий дощатый пол. Когда в хозяйском доме погас свет, мы тихонько вышли за ворота и пустились в путь, чтобы своими глазами увидеть великое чудо. Мы были не одни: работники со всех усадеб пробирались, крадучись в потемках, на край села. Новый пол сверкал, как золотой, а обитатели комнаты припасли бутыль водки и горшок меда и потчевали всех гостей медовой брагой собственного изготовления. Еще бы! Слава об их комнате прогремела не только на весь наш приход, но и далеко за его пределами.
Постепенно я начал понимать, что сельское хозяйство не может оправдать мои надежды. Мечта о счастье с детства жила во мне. Думаю, что мечта эта живет в каждом человеке, из какой бы бедной среды он ни происходил, — это просто заложенное в нас от природы стремление к чему-то лучшему. Я вовсе не ждал, что счастье свалится на меня с неба или что я смогу вырвать его зубами, — я честно хотел заработать его. Но здесь, в деревне, с самого начала приходилось распроститься со всякой надеждой на лучшую долю. Все усилия оказывались тщетными, — чем больше я старался, тем глубже увязал в тупой безнадежности.
Меня вряд ли можно было назвать слишком требовательным. Ребенком я не раз рисовал себе такой мир, где не будет ни голода, ни холода, но очень скоро я понял всю несбыточность своих мечтаний. На всех людей земных благ просто не хватало, и господь в своей бесконечной справедливости устроил так, что прилежным достается больше, а нерадивым — меньше. Это нам внушали в школе, об этом говорил и пастор, готовя нас к конфирмации: если на свете много бедняков, то это объясняется очень просто — ведь ленивых на свете тоже много.
Меня очень огорчало, что я попал в число бедных, то есть ленивых, и я обещал самому себе выбиться в ряды прилежных. Ведь это проще простого — стоит только взяться за работу как следует, а все остальное приложится само собой. Усердие вознаграждается в этом мире — на этой прописной истине сходились все. Я твердо решил, что стану прилежным работником. Я был хорошо подготовлен к этой роли самой жизнью, — как сын бедняка, я в достаточной мере узнал, что значит быть прилежным. Прилежный работник никогда не перечит хозяину и безропотно делает все, что ему ни прикажут. Когда его зовут, он тут же, широко улыбаясь, прибегает на зов, будь то днем или ночью. Мать рассказывала, как она, живя в услужении, просыпалась при малейшем шорохе в господской спальне, тихонько пробиралась к дверям и слушала. Стоило кому-нибудь из господ прихворнуть, как она сама чувствовала себя больной. Когда господин статский советник тяжело болел и отказывался от пищи, моей матери кусок не шел в горло. Оттого и прослужила она все время у одних хозяев, — хорошая прислуга не прыгает с места на место, а живет на одном, пока не выйдет замуж.
Отец смеялся над матерью, когда она все это рассказывала; он не принадлежал к числу людей, которые только и думают о благе своих хозяев и готовы за них в огонь и в воду. Если там, где он работал, плохо кормили, он мог запустить тарелкой в стену или плеснуть супом в вязанье девушек-работниц. Мы, дети, хохотали, когда он рассказывал об этом, но мать только качала головой: ведь оттого-то отец так и не выбился в люди.
Нет, отец никак не принадлежал к числу покорных работников. Но мать ведь принадлежала... а выбиться ей тоже не удалось! Может быть, потому, что она вышла замуж за отца и не сумела увлечь его за собой? А почему обычно считается, что добро всегда побеждает?
В моей хрестоматии был рассказ об одном леснике, который вместе со своим господином охотился на диких уток. Лесник сидел на веслах, а граф стрелял; как только граф подстрелит несколько уток, его охотничья собака прыгает в воду, вытаскивает их из камышей и приносит в лодку. Но потом собака устала, запуталась в водорослях и не могла выбраться на сушу; а это была любимая собака графа. Лесник прыгнул в воду, чтобы спасти ее, хотя сам не умел плавать. Он утонул, а собака спаслась. Графа так тронула преданность лесника, что он даже позволил вдове и сиротам остаться жить в сторожке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18