Было у меня два приятеля — Карл Глиструп, мой школьный товарищ из Нексе, теперь он служил в учениках у кондитера, и долговязый Кнуд Юнкер — мальчик на посылках. До этого времени мы всегда ходили втроем. Когда шел дождь, они оставались у нас в мастерской, и мы играли в вист с болваном. Но в хорошую погоду они все-таки удирали, предоставляя мне в одиночестве размышлять над проблемой воскресного костюма.
— Сходи-ка домой, — посоветовал Георг, — пусть отец увидит тебя в таких лохмотьях, может, это на него подействует.
Я в этом далеко не был уверен, но все же как-то в субботу вечером, после работы, решил попытать счастья. Петер Дрейер, очень славный парень, помог мне прибрать мастерскую, и в девять часов я уже пустился в дальний путь — до родительского дома было четыре мили. Я очень устал после долгого рабочего дня и почти всю дорогу спал на ходу, да так крепко, что даже ухитрился прозевать телегу, которая нагнала меня в миле от Нексе, и спохватился, только когда она почти скрылась из виду. В два часа ночи я постучал в окно нашего дома, и мать впустила меня. Отец, как обычно, спал в каморке на чердаке.
Наутро мне здорово досталось от отца за изношенный костюм; я понял, что больше от него ждать нечего. Выход, как всегда, нашла мать. Она повела меня к одному ютландцу, который недавно поселился в нашем городе и торговал дешевым платьем; мы выбрали довольно приличный костюм за двадцать пять крон. Мать обязалась выплатить деньги в течение года, по пятьдесят эре в неделю. Наличными он стоил бы двадцать крон.
— Ну, это пустяки, — бодро сказала мать, — мы люди благородные и берем только в кредит. Впрочем, мы не из самых благородных, так что можете не беспокоиться за свои деньги.
— Еще бы! — ответил ютландец. — Ваше слово, мадам Андерсен, надежнее всяких денег.
Мать просияла.
— Да, все знают, что значит иметь дело с мадам Андерсен, — говорила она на обратном пути.— Вот и со скобяником я расплатилась, хотя и нелегко мне пришлось, можешь поверить!
Еще когда Георг был в ученье здесь, в Нексе, и жил дома, он подарил матери утюг и ножницы, о которых она давно мечтала. Так он делал всякий раз, когда мать жаловалась, что ей чего-нибудь не хватает. Утюг и ножницы он взял в долг у скобяника, а мы-то думали, что он купил их на деньги, полученные за сверхурочную работу. Как только он уехал, матери принесли счет, и ей пришлось выплачивать всю сумму в рассрочку.
— Зато для хозяйства польза, — сказала мать, улыбаясь так, как только она одна умела улыбаться. — Сама бы я никогда не решилась купить. Георг—славный мальчик, он сделал это, конечно, от чистого сердца. Он бы рад для нас последнюю рубашку снять. — И мать смахнула слезу.
Сразу после обеда мне надо было отправляться в обратный путь. Мать заботливо завернула мой новый костюм в бумагу, чтобы он не пострадал от долгой дороги. Сестры проводили меня до самой церкви. Пройдя еще немного, я зашел в лесок и там переоделся. Я знал, конечно, что мать права, но ведь как-никак было воскресенье, а я уже так давно не ходил в хорошем костюме. Через несколько минут меня нагнала коляска дорожного инспектора. Толстяк инспектор помнил меня еще с тех времен, когда я носил за ним нивелир по улицам Нексе. Он предложил подвезти меня, п я гордо въехал в Рэнне, развалясь на сиденье коляски, да еще в костюме с иголочки; вот уж, можно сказать, повезло!
Первым делом я побежал к Георгу на квартиру, чтобы показаться ему. Он еще не вставал с постели, хотя уже смеркалось.
— Ишь ты, какой щеголь, — одобрительно сказал он. — Никто и не скажет, что по дешевке куплено. Молодчина у нас мамаша, ей-богу!
— А теперь ты будешь со мной гулять?,
— Видишь ли, у тебя свои знакомые, у меня свои. Но зато я буду здороваться с тобой, если мы встретимся на улице.
— Даже если будешь с девушкой?
— Да! Только ты не вздумай сразу подходить и совать свою лапу.
Увы, именно этого-то мне и хотелось. Георг всегда гулял с красивыми девушками.
— Ведь тебе бы тоже не по вкусу пришлось, сунься я к тебе, когда ты гуляешь с барышней, — добавил он и лукаво посмотрел на меня.
Я — с барышней? Да он смеется надо мной! Удивительно, что самое обыденное и банальное становится возвышенным и даже священным, чуть только коснется тебя самого. Я всегда с презрением относился ко всякого рода любовным делам и считал, что это занятие недостойно настоящего мужчины. Ученики постарше каждый вечер уходили на гулянье; как только кончат работать, сразу в дверь — и бегом. Случалось, что в спешке они даже забывали смыть ваксу с лица и рук. Смешно было смотреть, как они, словно щенята мчались по улицам.
У нас подобралась компания мальчишек, которым доставляло величайшее удовольствие изводить гуляющие парочки; мы прятались в их излюбленных уголках, за деревьями или среди низкого кустарника на прибрежных дюнах, и в самые неподходящие моменты выскакивали из засады с дикими воплями.
И вдруг я сам отрекся от нашей шайки и стал мишенью для ее насмешек. Тоненькая белокурая девочка каждое утро, как и я, приходила в молочную Пера. Она служила нянькой где-то в нашем квартале; было ей лет пятнадцать — шестнадцать, но мне она казалась совсем ребенком, и я радовался, встречая ее в просторной кухне молочника: девчушка напоминала мне сестренок. Я тосковал по дому, и маленькая нянька словно приносила привет оттуда.
Я знал, что, разговаривая о женщине, люди в первую очередь обсуждают, красива она или нет. У всех на языке были имена самых красивых женщин города, ими восхищались и спорили, кому из них отдать пальму первенства. Эти красавицы и сами отлично знали цену своей внешности; по их лицам видно было, как они гордятся общим вниманием. Я тоже разглядывал их, но не находил в них никакой красоты. Они казались слишком уж напыщенными и холодными. Ну просто никакого сравнения с красавицами на цветных открытках.
А маленькая нянька была хороша, как картинка в альбоме, а то и еще лучше. Глядя на ее нежное полудетское личико, я чуть не плакал от тоски по дому. Мысли о ней согревали мне душу, как мечты о новом воскресном костюме; казалось, весь мир стал светлей и радостней.
Однажды вечером, когда я зачем-то пришел в аптеку, маленькая нянька сидела там на скамейке и дожидалась лекарства.
— Подожди меня,— громко сказала она, — пойдем домой вместе.
Она подвинулась, как школьница за партой, и похлопала рукой по скамейке, чтобы я сел рядом. Я повиновался, хотя от стыда не знал, куда глаза девать. Люди в аптеке захихикали, и от этого я смутился еще пуще.
— Почему они смеются? — удивленно спросила она. — Они, верно, думают, что мы влюбленная парочка.
Слово «парочка» заставило меня втянуть голову в плечи и отодвинуться, но она снова невозмутимо придвинулась ко мне; все вокруг засмеялись. Этого я уже никак не мог вынести. Я выскочил из аптеки и пустился наутек. Добежав до угла, я остановился. Мне стало стыдно, и я повернул обратно. Мы столкнулись возле самой аптеки.
— Ты мог бы подождать здесь, — сказала девочка, взяв меня за руку.
Она не рассердилась, и я был благодарен ей за это. Я уже стыдился своей трусости, но, право же, очень трудно сохранить присутствие духа под снисходительными взглядами взрослых. Здесь, в темноте, все было много проще; мне казалось, что мы уже много раз ходили так, держась за руки, и знаем друг друга давно, всю жизнь.
— Да она прехорошенькая, — заметил Георг, увидев нас как-то вечером, когда мы стояли, укрывшись за колоннами. — Не грех бы тебе познакомить меня с ней. Ты не бойся, отбивать не стану. — Но особого доверия я к нему не питал и всячески старался не попадаться ему на глаза.
Вечера принадлежали нам. Белые ночи уже котились, но темнота перестала пугать меня и даже казалось уютной. Анна была из очень бедной семьи, она ходила даже без пальто, в одном тоненьком платьишке. Под платьем тоже, видно, не много было надето, — я чувствовал теплоту ее тела, когда она касалась меня плечом. Впрочем, Анна не жаловалась на холод, всегда была весела и довольна; ясный взгляд ее покоился на мне с выражением тихого счастья. Она восхищалась мной, в ее глазах я был чем-то вроде сказочного принца, и это очень нравилось мне.
— Я не хочу вечно гулять с тобой в потемках,— говорила она. — Я хочу, чтобы нас видели вместе. Пусть мои малыши тоже посмотрят на тебя.
Анна была старшая дочь и говорила о младших братьях и сестрах, как мать. О родителях она рассказывала очень неохотно. В семье у нее, наверно, было неладно, и я видел, что только со мной ей по-настоящему хорошо.
Была ли то просто детская дружба, или за ней скрывалось другое чувство, этого мы и сами еще не знали. Но нам было хорошо вдвоем, и даже когда я не видел ее, одна мысль о ней поднимала меня в собственных глазах. Я стал смелее, чувство собственного достоинства заставило меня уделять больше внимания своей наружности. Получив деньги за сверхурочную работу, я приобрел гуттаперчевый воротничок и манжеты, которые сам мог стирать, и цветной шейный платок, — его можно было выворачивать на четыре стороны, к тому же он заменял манишку. Когда я впервые предстал перед Анной во всем этом великолепии, она внимательно осмотрела меня при свете фонаря и восхищенно захлопала в ладоши.
— Ну, теперь уж ты должен пройтись со мной в воскресенье, — заявила она, — чтобы все нас видели.
Хочешь не хочешь, пришлось выставить свою любовь напоказ. В то лето среди молодых людей была мода разгуливать с цветными зонтиками — синими, желтыми, красными; стоили они от семидесяти пяти эре до полутора кроны, и ни один уважающий себя ученик или подмастерье не рискнул бы показаться днем в обществе девицы без такого зонтика. В ближайшее воскресенье
мы с Анной встретились на северной окраине города н узкой тропинке, которая вела к мельнице. Мы шли не под руку — так ходили только женихи с невестами — но Анна гордо выступала рядом со мной под моим зонтиком, почти касаясь меня плечом. Я шагал далеко не так уверенно, меня словно грыз какой-то червь, и я не смел поднять глаз. Я был, конечно, очень рад за Анну, но меня пугали ее смелость и равнодушие к мнению окружающих.
Вдруг из-за деревьев раздался дикий вопль. Я сразу узнал голос: это кричал Хансен, самый отчаянный из нашей шайки. Видимо, мои бывшие приятели снова гонялись за парочками, и я, несчастный отступник, угодил прямо к ним в руки.
Хансен подскочил к нам сзади и, скверно ухмыляясь, зашагал рядом по траве, росшей на обочине дороги. В нашей шайке его очень не любили и поэтому всегда называли только по фамилии; он был учеником в типографии, воровал там газеты и за полцены продавал их; на вырученные деньги он покупал водку. Словом, его едва терпели в шайке, вот он и старался выслужиться, превосходя всех в хулиганстве. Да, хуже влипнуть я не мог.
Он все не отставал от нас и отвратительно гримасничал, потом вдруг издал воинственный клич — сигнал для шайки. Со всех сторон из-за кустов высыпали мальчишки и окружили нас.
— Ага! Сапожник девчонку подцепил! Вакса-плаксз с девчонкой ходит!
Девчонка, девчонка вшивая идет, Плаксу-ваксу по лесу ведет. Она носит туфли задом наперед И не моет рожу ровно целый год.
Они корчили гримасы и орали нам прямо в лицо, Анна расплакалась. Тогда они принялись за меня:
Сапожник, сапожник, Жирная рожа! Рожу вытирает, А на ней все то же.
Мы ускорили шаг, но мальчишки шли за нами по пятам и продолжали издеваться. Прохожие останавливались и с любопытством смотрели на нас. Вдруг Анна бросилась бежать, она громко плакала, подол платья бил ее по ногам.
Я тоже не прочь был убежать, но мальчишки окружили меня плотным кольцом. Они гоготали во все горло, а один схватил мой красивый голубой зонтик и начал с треском открывать и закрывать его, а поток! вывернул единым махом. Я поднял с земли камень и швырнул в хулигана, потом схватил второй. Я буквально ослеп от обиды и бешенства и кидал камни наугад, не целясь. Но озорники все равно бросились наутек, а я гнался за ними и выл, словно зверь. Вдруг две дюжие руки легли мне на плечи. Я поднял голову: Йессен, силач штурман, женатый на младшей сестре молодого хозяина, серьезно смотрел на меня. Я тихонько поплелся домой.
С того злополучного воскресенья я уже больше не встречался с Анной. Впрочем оба мы быстро утешились. Она нашла себе другого кавалера, а я с легким сердцем вернулся к своим приятелям. Изображать взрослого оказалось как-никак очень утомительно, и большой радости в том, чтобы «гулять с барышней», я тоже, по совести говоря, не видел. Вечера в обществе мальчишек были куда увлекательнее. После работы я стремглав мчался к ним в дюны: купальный сезон еще не кончился. Солнце уже клонилось к горизонту, на небе полыхала вечерняя заря, а прибрежные валуны, излюбленное место отдыха чаек, были погружены в сумрак. На западе закат словно распахивал врата огненного царства. Шумными стайками плыли мы к этой пылающей бездне, и море вокруг нас расцветало скользкой пыльцой, которую водоросли выбрасывали со дна. Волны ласково обнимали нас, и хотелось забыть обо всем и плыть вперед, только вперед. Наконец усталость давала себя знать, и мы поворачивали обратно. Перед нами расстилалась тьма — черная вода, откуда, казалось, смотрят чьи-то хищные глаза, и прибрежные дюны, теряющиеся во мраке. Порой у нас еле хватало сил добраться до берега, мы плыли уже без всякого удовольствия и думали только о том, как бы не захлебнуться. Потом, одеваясь на берегу, каждый привирал, будто он чуть чуть не утонул
Но вот лето безвозвратно ушло. И это было к лучшему. Пока солнце играло на яблонях в хозяйском саду, пока птицы порхали в зеленой листве, клевали желтых гусениц, опутанных тонкой паутинкой, и весело щебетали, словно рассказывая что-то друг другу, — я просто задыхался в тесной и мрачной мастерской с почерневшими от времени и сырости стенами Первое лето в городе прошло неплохо, во мне еще жили воспоминания о лесах и лугах. Когда хозяин в половине шестого утра стучал палкой в потолок и я ловил нежный розовый свет зари, пробивавшийся сквозь крохотное оконце у самого пола моей чердачной каморки, мне казалось, что я опять в деревне. Мне чудилось нетерпеливое мыкание коров, рвущихся на волю; одеваясь, я воображал, что снова гоню стадо на пастбище, с завтраком под мышкой, обмотав кнут вокруг шеи и накинув толстую куртку на своего любимого теленка, который вечно ходил за мной по пятам, и не иначе как уткнувшись лбом в мое плечо. Если утром, когда я бегал к Перу за молоком, на мостовой еще блестели капли росы, мне казалось, что дождь нарочно прошел ночью, чтобы не портить мне ясный и солнечный день на лугу. Мысленно я видел, как у нас, в Нексе, встает над морем солнце, как оно пробивает брешь в темно-синей гряде облаков, как через эту брешь вырываются потоки огня и на землю падают снопы света.
Но через год эти воспоминания уже изгладились из моей памяти, и одно только купанье как-то связывало меня с природой. Мы долго еще ходили купаться, но в конце сентября так похолодало, что мы вылезали из воды совершенно синие, стуча зубами, натягивали одежду и мчались домой После этого мастерская выглядела не так уж мрачно, здесь было даже уютно, а стены, пусть и грязные, казались надежной защитой от непогоды.
Когда молодой хозяин чувствовал себя лучше, к нему время от времени заходили знакомые поболтать и поделиться новостями. Навещали его все одни и те же люди: Ларсен Деревянная нога, который летом бродил по всей стране со своей шарманкой, сосед пекарь, женатый на сестре старого хозяина, старик портной Бьерреграв и кондитер Стибольт — школьный товарищ молодого хозяина. Стибольт приходил каждый вечер в шесть часов и сидел до половины десятого, пока мы не закрывали мастерскую. Когда молодому хозяину не хотелось разговаривать, он не отрывался от книги, предоставляя посетителям развлекаться как кто хочет; они усаживались, начинали разговаривать вполголоса и изредка украдкой поглядывали на него.
— Все книжки читаешь, Андрее, — скажет, бывало, Бьерреграв.
Но молодой хозяин будто и не слышит.
— Скоро у тебя будет столько ума, сколько вообще может влезть в одну голову, — не унимается Бьерреграв.
Молодой хозяин и на это ни слова.
Тогда они оставляли его в покое и продолжали беседовать между собой, косясь на него краешком глаза. «Вот ведь душа-человек», — говаривал старый Бьерреграв; и это было верно — молодого хозяина и вправду все любили.
Как-то раз он вдруг оторвался от книги и, прижимая ладони к щекам, горевшим лихорадочным румянцем, сказал:
— Чтоб им пусто было, как они здорово закручивают, эти писатели! Вот тут рассказывается про одного парня, как он влюбился в неописуемую красавицу. Она носила бархатку на шее. От этой самой бархатки она и казалась такой дьявольски красивой. Но только он было собрался обнять ее покрепче, у нее голова — раз, и скатилась на пол.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18