..
—Что желаете заказать?
— Принесите нам тоже такой кувшинчик... Впрочем, нет, этот на пол-литра. Мы возьмем сразу литр.
— Пожалуйста. Ужинать тоже будете?
— Конечно. Тосты с этой, как ее, жгучей такой... Бутерброды к вину.
— Две порции?
— Лучше сразу четыре.
— На один счет?
— Нет,— возразила Ирена.
— Спокойно,—сказал Педро.
— Вы здесь впервые?—без обиняков справляется Львица.—Мы сюда заглядываем частенько, вот, с Иреной. Здесь приятно посидеть.
Скрипач-премьер приближается к столику, держа скрипку под подбородком, смычок вытянут вдоль шва украшенных цифровкой брюк.
— Ваше?
— Да, пожалуйста,—отзывается Долейш.— Не могли бы вы сыграть «Полуночную песню рыбы» Моргенштерна, опус двадцать девять?
— Мы все можем,—отвечает скрипач, которого не сбивает с панталыку болтовня интеллектуалов, особенно в присутствии хорошеньких женщин.
Он кивает остальным музыкантам и задает такт бравурного чардаша. Львица принялась раскачиваться и щелкать пальцами. Она вожделенно смотрит на паркет, затем на сотрапезников.
— Я не умею,— говорит Педро,— я работаю зоотехником. Знаю толк в телятах и ягнятах.
— Всю жизнь мечтал услышать вопрос: «Кто пойдет добровольцем па опасное задание?!» И тогда шаг вперед сделаю я,— сказал Долейш.— Но предпочел бы немного
. повременить, пока не выйдет кто-нибудь еще. А то в одиночку как-то не того...
Шумная компания в углу, которая давно уже горланила песни, ринулась танцевать.
— Ну, теперь можно?— ангажирует Долейша Львица.
— Почему бы и нет?
Педро задумчиво рассматривает графин с вином.
— Какой красивый цвет,—- говорит он, мрачнея, и нервно ерзает на стуле.— Вся беда в том, что я не очень-то умею вести светские разговоры. Чем же вас развлечь?
—Из-за меня не переживайте,—улыбается Ирена,— если хотите, расскажите мне об овечках.
Они сдвигают бокалы, наполненные конденсированным солнышком.
— А вы знаете о том, что мы чуть не внесли их в книгу вымирающих животных? Вы знаете, что их уже никто не хотел разводить? А ведь с экономической точки зрения...
— С экономической не надо,— перебивает его Ирена,— это меня не интересует. Расскажите лучше, какие у них розовые носишки, как они блеют на лугу и удается ли уберечь их от волков, которые, как свекрови — невесток, едят их поедом. И как волки штудируют по своим «волчьим инструкциям» приемы внезапного нападения, как постигают особо замысловатые прыжки...
Педро Дрбоглав, произнеся «Разрешите?», погладил ее по руке.
— Когда мы вот так в Праге закатываемся куда-нибудь с моим другом — знаете, мы учились вместе, и все такое прочее... только теперь я редко когда попадаю в Прагу, моя работа далеко отсюда, под Будеёвицами,— так вот в Праге мы обычно отправляемся в какой-нибудь винный ресторан и сидим со случайными барышнями, Петр их развлекает, он по этой части мастак, а я сижу и пью. О чем мне рассказывать? О том, что в деревне мне приходится ходить в резиновых сапогах? Что у нас там нет кинотеатра? Да на меня будут таращиться, как на дикаря. Он знает больше моего. Это солидный товарищ и вообще, вот только, сдается мне, больно часто меняет он место работы. Вроде уже в возрасте, а все никак определиться не может, никак не решит, что же его прежде всего интересует. Так что он знает обо всем понемножку. Он способен рассуждать на любую тему. Я же как заклинился на животинке, так и остался и не жалею об этом. Между прочим, мне это интересно. Так что...
— Ну а как насчет «волчьих инструкций»?
— Вот и вы надо мною смеетесь — мол, что с него взять, деревенщина.
— Ничуть! Как раз недавно по телевидению показывали для детей что-то о барашках, и мне это так понравилось! «Сказки овечкиной бабушки» называлось...
— Верно. Так с чего же начать? Надо вам сказать, что в давние времена в Японии носить оружие имели право только самураи и эти, как их... короче, солдаты. Остальным это было запрещено под страхом смерти. Но разбойники на это наплевали, ведь на то они и разбойники, что-
бы плевать на законы. Они продолжали нападать на путников и прочих паломников. Ну а крестьяне, не будь дураками, всё обмозговали на сходке и придумали, как разбойников одолеть и при этом закон не нарушить. Они придумали дзю-до, джиу-джитсу, каратэ и разные другие полезные науки. Вот так былой с барашками. Ружья они, как известно, не носят. А если бы и надели ружье, так не могли бы пастись. Наклони они голову, ружье — бац!—и черепушка вдребезги! А убереглись они только потому, что упрямы, как бараны. Собрались однажды на свой бараний совет и сварганили собственную науку из разных своих уверток, которые уже сослужили им добрую службу: Ба-ра-ний-рог, Ляг-ни-ко-пытом, За-дай-стрекача и тому подобное. И с той поры...
Львица возвращалась с танцевального круга. Ухватившись за болтавшийся на шее Долейша галстук, она тащила партнера за собой, словно барашка на заклание. А тот нес ее серебристые туфельки.
— Меня называют Королевой чардаша,— с трудом переводя дух, сообщила Львица,— пришлось танцевать босиком, иначе обе ноги.
— Я вспотел, как белый медведь на экваторе,— сказал Долсйш и опрокинул в себя бокал вина.— Вы уже на «ты»?
— Нет,— сказал Педро.
— Как же так?—воскликнула Львица.—Мы перешли на «ты», как только я первый раз споткнулась. Мы уже закадычные друзья. А вы чего ждете?
Педро с Иреной пожали друг другу руки.
— Э, нет, так не пойдет!— воскликнул Петр Долейш.— А кто будет целоваться? А кто произнесет торжественный тост? Вот как надо,— сказал он, поднял бокал, согнутой в локте рукой обхватил руку Ирены, выпил, отер губы тыльной стороной ладони и поцеловал Ирену.— С этого момента ты для меня до гробовой доски только Илона, а не...
— Ирена,— сказала Ирена.
— А я что сказал? Ирена. Ты это слышал?—обратился Петр к Педро. Тот слегка кивнул. В конце концов, не в этом суть.
— А теперь ты меня!
Потом Ирена поцеловала Педро, вогнав его этим в краску.
После следующего танца Львица взяла сумочку, лежавшую на столике, многозначительно подмигнула Ирене, и они направились к двери с надписью «Ж».
—Слушай,—сказала Львица, обновляя перед зеркалом тени и тушь и подмазывая губы.— Как мы поступим? Я бы взяла его с собой. Но как ты? Ездить ты не можешь. Я к нему тоже не могу, он говорил что-то насчет матери, мол, приехала погостить, на следующей неделе уезжает, а уж тогда...
— А ты не боишься продешевить?
— Может, на этот раз получится, а может, и нет,— ответила подруга.—Но сейчас мне об этом даже не хочется думать. Сейчас это для меня как бы терапия. Он мне нужен. Только одно может меня остановить. Если ты захочешь лечь спать. Ирен, миленький, если ты скажешь: «Я иду домой»,— я и не пикну. А твой как?
— Кто его знает,— пожала Ирена плечами.— Валяй. «Мыс Канаверал». Но не позже трех я хочу быть в постели, даже если придется из нее кого-то выволакивать.
— Спасибочки, спасибочки тебе!— возликовала Львица и чмокнула Ирену в щеку, так что той пришлось долго оттирать помаду.
Ирена вернулась к столику, где ее с мрачным видом ждал Педро. Под графином с вином зеленела стокроновая бумажка, оставленная для расчета испарившейся парочкой.
— Вам, то есть тебе, еще хочется рассказывать о барашках?
— Да нет,— сказал он, чертя ногтем по столу.
— А ты что нос повесил?
— Не нос, а голову. Знаешь, иногда я хотел бы уметь, как он. Чаще — нет, каждое утро я, вознося молитвы Аллаху, готов произнести: «Слава Аллаху, что я не такой, как он». Но иногда... Я женат, ты должна это знать. У меня трое детей, нам, деревенским пентюхам, дети еще в радость. И на свою жену я не могу вот так взять и начхать, как это делает Петр. Не то, чтобы мне не хотелось, сколько раз, бывало, разругаемся до того, что... Но дело не в этом. Думаю, главное...
Она слегка коснулась губами его щеки.
— Вот!— сказала она,— И не будем больше говорить о других. А если посидим молча, тоже ничего страшного.
И они молчали, слушали музыку, смотрели на танцующие пары, потягивали искристое алое вино. Прекрасная Ирена и Педро. Этакий симпатичный увалень.
ТОРОПЛИВАЯ ЛЮБОВЬ —
это, скорее, спорт —ведь настоящее чувство возводится, как
дом. Зоотехник Педро чем-то смахивает на почти забытого Ковача. «Ах этот Ковач!—думает Ирена, попивая черный кофе.— Уже никогда, нигде и никто не будет любить меня так, как этот Эдисон из Грабиц. Конечно, решительность делает мужчинам честь, но благословенны люди смирные... с ними всегда знаешь, что и как. Ковач был внимателен и нежен. Раньше о таких говорили «хороший», правда, подразумевали под этим всего-навсего, что мужчина если и пьет, то в меру, и жену колотит лишь в исключительных случаях.
Сколько лет миновало, а ведь какими прекрасными могли быть эти годы, упрекает она себя. А все из-за этого вечного материнского «нельзя» и неумолимого «ты должна». «Чего добились другие, сможешь достичь и ты. Красота — это капитал, не забывай об этом! Зачем разбазаривать то, что можно выгодно продать?» А когда Ирена, бывало, надуется, мать внушала ей, что, возможно, где-то ее ждет слава. Съемки в кино. Гавайские острова. Фотографии на обложках журналов. А школьные подружки! «Как поживаешь, чем занимаешься? Я вчера варила варенье ИЗ Смородины, Л как ты? Я даже не помню, надо заглянуть в записную книжку. Завтра, если не ошибаюсь, Я снопа лечу в Париж. Жутко надоело!»
Донжуан Мойжишек, который так пригодился ей после черного предательства Ковача, преследовал ее не один месяц. «Вы должны, барышня, как-нибудь заглянуть ко мне! Я должен написать ваш портрет, просто должен!» Донжуан Мойжишек, к вашему сведению, был художником. Вернее, фотографом. Я хочу сказать-—модельером. Он был всем понемножку, пытал счастья сразу на нескольких фронтах. Он жил в ателье, доставшемся ему после старенького мастера Скоумала, чьи полотна попали даже в Грабицкий музей. Мойжишек скупал по деревням старинные полочки и кропильницы, чтобы затем впятеро дороже перепродать их скупщикам из больших городов; посылал в газеты фотографии дымящих заводов, из-под полы — фотографии обнаженных женщин. О нем пошла худая слава, потому что в маленьком городке нельзя чихнуть, чтобы об этом тут же не стало известно, и при этом в Грабицах не было почти ни одной девушки, которая не мечтала бы наставить его на путь истинный.
Ирена устояла. Побуждаемая матерью, она подала заявление на актерский факультет Академии искусств. («Кому же еще туда поступать, как не тебе?» — говорила мать.) Ирену не приняли.
— Дубина стоеросовая!—разорялась родительница, успевшая уже растрезвонить по всему городу, что нет ни малейшего сомнения в том, что Ирену примут.— Теперь за коровами будешь ходить, и это с такой-то мордахой. Ты что там, не могла кому-нибудь глазки состроить?
— Ты считаешь, что я должна была с кем-то переспать? Мать влепила ей пощечину — гадайте сами, за дерзость
ли вопроса или за то, что Ирена этого не сделала. Во всяком случае, я давно уже расстался с надеждой, что когда-нибудь начну понимать поступки женщин. Ирена ушла.
Другой на моем месте, чтобы понравиться кинорецензентам, принялся бы тут же описывать раздвоение души. Душа раздваивалась, раздваивалась, девушка начала злоупотреблять алкоголем и наркотиками и отчасти кончила на улице, а отчасти бросилась под поезд. Истинные знатоки жизни подобные истории смакуют: ведь они, сидючи за письменными столами, конечно же, знают жизнь как свои пять пальцев.
Мне же известно только то, что Ирена взяла купальник и отправилась наслаждаться летним днем. Мне известно, что она вошла в лодку Мойжишека. Ее пытались переманить все другие купальщики, собравшиеся в тот день возле лодочной станции, но художник охладил их пыл деловитым:
— Кончайте. Эта девушка со мной.
Они поплыли к островку, где однажды их уже сводила судьба. Хотя Мойжишек и был всего-навсего этакой загорелой замухрышкой с золотой цепью на шее, но, в общем-то, иногда умел быть и занятным. Он прыгал с лодки в воду, как комик в немых гротесковых фильмах, подныривал под лодку, выплывал с другой стороны на манер дельфина, выпуская изо рта фонтаны воды, отряхивался, как ньюфаундленд, да так, что брызги летели во все стороны.
— Ты уже была, красотка, на моем таинственном острове,—сказал он и повез ее в то место, где река разделялась на два рукава.
Он помог ей выйти, крякнул и вытащил на отмель нос лодки.
— Не отходи от меня,— просипел он,— здесь еще полно туземцев. Они, шельмы, охотятся за скальпами.
Они дошли до того места, где вербовые заросли расступались, и легли на теплый песок. Ирена грызла горьковатую веточку вербы и думала о том, что он теперь станет делать. И как поступит она сама.
— Хмуришься, красотка. От этого у меня есть мировое лекарство,— провозгласил Мойжишек и, как факир, извлек откуда-то бутылку красного вина.— Хлебни!
Она молча повиновалась. Этот, по крайней мере, не задавал лишних вопросов, не старался казаться лучше, чем был. Свою испорченность он выставлял напоказ всему городу, а девушкам самоуверенность импонирует. Им еще не приходит в голову, что люди, духовно обогащающие мир, просыпаются и засыпают, исполненные сомнений, что они большей частью занимаются другими людьми, и им некогда определить, чего стоят они сами. Ирена и Мойжишек загорали, потягивали вино, которое приятно кружило голову. Она уже смеялась над каждой глупостью, которую он произносил, уже ей приходилось нет-нет да пошлепать его ладонью по губам.
— Сигарето американо?
— Нет, спасибо... Я не курю.
— Правильно делаешь, красотка. Это вредно для кожи. Было бы грешно портить такую красоту.
Он провел указательным пальцем по ее позвоночнику. Потянул за бантик верхней части купальника.
— Отстань! Что ты делаешь?— смеялась она.
— Ничего. Я подумал, жаль, что ты не загораешь без этой тряпицы. Во всем мире это уже в порядке вещей. «Там» сейчас даже жены послов на приемах принимают гостей без.
— Ты говоришь, без тряпицы! А знаешь, как долго я это шила?! И...
Он приподнялся на локтях и развязал бантик. Она взвизгнула.
— Сейчас же от...
— Погоди! Вот это красотища, прямо слезу прошибает. А ты знаешь, что красивее ты уже никогда не будешь? Представь, что станет с этими яблочками лет через десять. Я должен написать тебя. И через двести лет люди будут ходить и говорить...
— Сюда сейчас кто-нибудь придет!
— Нет. Сюда никто не сунется. Я пустил слух, что здесь все кишит змеями. Что я хожу сюда отлавливать их для одного ученого. Останься так хотя бы немного! А если я тебя очень попрошу? Я тебя не трону, раз ты так боишься. Я хочу на тебя просто немного поглядеть. Я нарисую тебя дома хоть углем. Знаешь, художник, это вроде как врач. Все это невинно и...
Она закрылась своими длинными волосами.
— Тебе уже кто-нибудь говорил, что ты самая красивая девчонка в Грабицах и во всей округе?
— Отдай мне это, пожалуйста!
76 —Ну ладно, я верну тебе этот трикотаж. Будь я волшебником, я мигом превратился бы в этот лоскут. Я верну его, но за поцелуй! За сладкий и долгий поцелуй.
Девушки теряют свою невинность гораздо чаще из любопытства, чем от страсти. Только этим можно объяснить то, что в первый раз они, как правило, уступают не самому лучшему.
Уже опустился вечер, когда они снова сели в лодку, Мойжишек греб и насвистывал «Уез1еп1ау»1, Ирена молча окунала руки в воду.
— Завтра увидимся?—спросил он, когда они приблизились к лодочной пристани.
— Нет. Никогда!
— Буду ждать тебя завтра в три.
— Нет.— Она медленно направилась к тому месту, где оставила платье. Ноги у нее подкашивались.
«Утоплюсь,— уверяла она себя.—Отравлюсь снотворным. Брошусь под поезд — и конец. Я дура. Это было ужасно, дура я. Не понимаю, что все в этом находят? Я противна самой себе».
И она снова вспомнила о Коваче. «Единственный, кто меня любил по-настоящему,— с сожалением думала она.— Я заслуживаю того, чтобы на меня плевали. Чтобы меня оплевали с головы до пят, но и этого будет мало».
Она сидела на берегу, обхватив руками лодыжки.
«Ну что уж теперь,— вздохнула она, наконец.— Все равно это должно было когда-то случиться. По крайней мере, теперь это уже позади. Дурак дураком этот Ковач! Не надо было ему передо мной лебезить. Должен был знать, что все мы из одного теста, как тут ни крути. Сам во всем виноват. Вместо того чтобы клянчить, взял бы да запросто меня раздел — тогда бы «тем» стал он. И вообще, завтра я приду и разделаюсь с этим Мойжишеком. Чтобы не больно-то о себе воображал...»
Ирена безропотно выслушала очередную нотацию матери. С воинственно выставленным подбородком пришла на следующий день на реку, чтобы свести счеты,— возмущения ей хватило до самого песчаного островка, на котором, по слухам, водились змеи.
— У тебя роскошное тело,— смеясь, отозвался Мойжишек на ее праведный гнев.-— Гляди, я попробовал тебя вчера набросать. Будь это масло, я получил бы медаль на всех выставках, какие только есть, это как пить дать. Факт, ты да я — мы вообще созданы не для этой дыры, А мне
1 «Вчера» (англ.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31