Нет смысла напоминать ему, что сейчас его очередь. Я иду на кухню.
Лучший отель в Карловых Варах,
— Ведь вы не станете покрывать негодяя? — спрашивает Экснер, снисходительный, как классный руководитель.
Ловко же он мне подсуропил! По правилам допроса он будет теперь разыгрывать роль доброго, все понимающего дядюшки. А мне, таким образом, отводится роль злого партнера, сомневающегося во всем, что будет произнесено. Если в какой-то момент допрос понадобится ужесточить, сделать это придется мне.
НАША КОНТОРА —
неприглядная, пропыленная конура на пятом этаже видавшего виды здания. Я плещу на себя теплой водой, переодеваюсь, так как нам предстоит утренний рапорт. Наш майор любит видеть перед собой аккуратно одетых людей. Пани Сладкой мы дали машину, которая отвезет ее домой, в квартире Ферецкого оставили наряд. Мы докладываем майору, какие меры нами приняты, что мы выяснили, что еще предстоит сделать. До чего же все просто приятеля, пишущего детективные романы границу он выводит жертву, а затем соответствующего злодея. В различных биологических, баллистических и всяких других лабораториях романист-детектив творит нечто невероятное: однажды у него хватило наглости установить с точностью до минуты, когда именно через такую-то полосу земли прошел человек, только что из ревности задушивший своего соперника. Моему приятелю немедленно становятся понятны явные и скрытые мотивы поступков каждого из действующих лиц; порой, чтобы упростить дело, он запирает всех в одном доме, а то так и в одной комнате. Мы же расследуем сразу несколько дел. Убийство — в первую голову. Делу об убийстве дается зеленый свет, даже если все остальное приходится до поры до времени отложить. Деньги, валюта — особая статья. Фальшивые стодолларовые бумажки — даже не дожидаясь экспертизы, мы можем с уверенностью сказать, что речь пойдет о фальшивомонетчиках.
— Ты займешься этими махинациями,— дает начальство задание Экснеру.— Что-то больно много всего, тут должны быть обширные связи. Возьмешь себе в помощь Микеша. А вы, старший лейтенант, сделаете портрет этого... как его... Ферецкого.
— Как далеко мне следует заходить? — наивно спрашиваю я, потому как в такую рань соображаю довольно туго.
— Это на ваше усмотрение, любезный! В процессе работы сориентируетесь, не так ли? — тут же получаю я щелчок по носу.— Не водить же мне вас за ручку!
— Нет, конечно, нет,— учтиво реагирую я на его раздраженность. У майора опять болит желудок. Так что нужно ходить на цыпочках, делать все незаметно, не привлекая к себе внимания, и при этом ничего не упустить.
— И не мешало бы вам постричься!
— Слушаюсь!
Остальные начинают наскоро приглаживать волосы за уши, потому что порой наш начальник может так разойтись, что ой-ой-ой! Когда такой день выпадает, парикмахерская напротив выполняет месячный план за несколько утренних часов.
— Все ясно? Разойтись!
Ну и что из этого? Ведь свою профессию я выбрал сам, так что жаловаться не приходится! В любом учреждении я мог напороться на шефа, у которого время от времени болит желудок. И который время от времени задавал бы мне взбучку.
— Ты даже не представляешь, какой ты везучий,— дружески говорит мне Экснер, когда мы идем к себе по коридору.— Мы раздобыли дело на Ферецкого. Когда вернешься от парикмахера, оно будет лежать у тебя на столе.
— Сидел? — спрашиваю я.
— Сидел. Там найдешь все.
— Спасибо. Ну так я пошел к цирюльнику,—-говорю я, снимаю пиджак, кладу галстук в ящик стола. И тут до меня доходит. «Мы забыли об одной вещи»,— проносится у меня в голове.— Ну и болваны же мы, мой капитан.
— Согласен,— говорит он.
— Нам надо было снять у Сладкой отпечатки пальцев. Тогда бы мы точно знали, бывала она на той хавире или нет.
— Но, дорогой доктор Ватсон, ведь она хотела испить водицы, не так ли? Я оставил стакан на столе и велел ребятам начать с него. Ты был ослеплен совсем другим, но один из нас должен сохранять трезвость мысли.
— А все из-за того, что вы даже выспаться не дадите человеку как следует.
— Сам виноват. Я был в кровати в двадцать один ноль-ноль.
ИРЕНА СЛАДКАЯ
может улыбнуться так, что у вас перехватит дыхание. Она склоняется надо мной, ее длинные волосы приятно щекочут мне щеки.
— Так ты уже два года как живешь один? Бедненький ты мой!—говорит она и проводит нежными пальчиками по моим векам.— Надо нам что-то делать, а то это может причинить тебе вред!
— Я знал, что ты однажды придешь,— лениво говорю я,— Предчувствия меня не обманывают! Это-то и помогало мне жить. Знаешь, ты пришла как раз вовремя, еще немного...
Она закрывает мне рот ладошкой, сладостно пахнущей одеколоном,
— Обожди! Сейчас не говори! Я хочу на тебя немного посмотреть. Ты знаешь, что у тебя совсем детские ресницы? Такие мягенькие.
— О, я вообще чудо,— хвастливо говорю я.— Ирена, что я еще и мастер на все руки? Дома починить все, что УГОДНО... разговаривай, прошу! Я хочу просто смотреть
Ну, хорошо. А потом я буду смотреть на тебя, псом по-мужски она дает мне тычка в спину:
— Прошу, пан полковник, вроде бы все!
Я сижу в кресле у парикмахера. Из зеркала на меня взирает непривлекательная физиономия с безобразными и руга ми под глазами. Волосы срезаны почти до самой макушки, они валяются вокруг на полу, и парикмахер топчет их. На подбородке пробивается рыжая щетина.
Вы довольны? — говорит коротышка в белом.
— Сегодня вам удалось па славу! Серьезно.
— Правда ведь? — говорит он, едва не рукоплеща самому себе.
— С такой прической я мог бы прямым сообщением направиться в тюрьму отбывать наказание. Заодно уж меня и побрейте, раз вы в ударе.
— С превеликим удовольствием, рад услужить!— говорит парикмахер и раскладывает свой инструментарий — Нес будет в ажуре, пан полковник! Бритвы у меня еще со времен моего ученичества, знаете, я учился в Вене, у мастера Грубеша. Таких вы не найдете уже нигде в целой Праге! Настоящие золингеновские лезвия, ну, скажите мне...
Я уже не узнаю, что должен ему сказать, потому что снова сплю.
— ТАК, КАК МЫ СЕБЯ ЧУВСТВУЕМ ПОСЛЕ АМНИСТИИ? — спрашивает меня наш селадон, капитан Бавор.
— На большой! Парикмахер передает тебе привет. Говорит, что ты не должен о нем забывать. Что это неблагодарно с твоей стороны. И что он будет счастлив, если ты к нему заглянешь!
Я завариваю себе кофе с помощью кипятильника. Если вы не знаете, что это такое, объясняю: это небольшая спираль со шнуром, который вставляется в розетку. Это то, чем нам строго-настрого запрещено пользоваться. Но кто, скажите на милость, будет топать с пятого этажа на первый, в столовку?
Я придвигаю к себе досье и прямо-таки не могу оторваться. Итак, у нас в наличии: одна подписка о невыезде, это было наказание условно; одно увечье, за что осужден на полтора года. Видать, хорошей штучкой был этот Антонин Фередкий.
— Да, ничего себе, здесь есть что проверять,— говорю я, поднимая голову.
— Уж это само собой, Бертик,— отвечает Экснер.— Только пройдись как можно тщательнее густым гребешком для вычесывания вшей. А я пойду за Гуго.
— За Гюго? За Виктором? — Я поднимаю брови.— Так он, к твоему сведению, умер в тысяча восегльсот восемьдесят пятом году. Это мы проходили в школе.
— Ты шибко образован, с тобой опасно. Не перевести ли тебя в ГАИ? Из-за тебя у нас, чего доброго, появится комплекс неполноценности.
— Не угрожай, это, между прочим, карается законом.
— Черта с два! А где у тебя свидетели?
— Я знаю парня, который за двадцатку согласится быть свидетелем по любому поводу.
— Если это тот самый, которого знаю и я, то я дам ему сотнягу, и у тебя, Бертик, будет бледный вид!
Экснер облачается в шерстяной пиджак с четырьмя пуговицами на каждом рукаве. Согласно современной моде, высокомерно объяснил он мне на днях, должно быть именно четыре пуговицы. У кого их три, сразу ясно, что это деревенский пентюх. У кого две — за тем надо уже присматривать, как бы чего не натворил. Таковы представления Бавора об интеллектуальном юморе; именно у меня 1 на всех пиджаках по две пуговицы.
— Ну, так я пошел!
— Полагаю, лупа и клетчатая фуражка у тебя в машине?
— Разумеется, дорогой доктор прав!
— Наручники взял? Пару бутербродов? Носовой платок?
Вот вам пример того, сколь пагубное влияние на моего коллегу оказали детективные романы о капитане Михале Экснере! Ведь еще пару месяцев назад он ответил бы мне по-хамски. Сейчас же он мудро улыбается.
— Дорогой друг, все свое ношу с собой.
Глава III
ДОСТАВЬТЕ ВЕЩАМ ГОВОРИТЬ САМИМ ЗА СЕБЯ
Никаких машин, никакого шума и пыли. Приятная умиротворенность. Какая огромная разница
равнению с квартирой Ферецкого! Тут повсюду видишь, какие усилия вложены во все, что здесь есть. Все приобретено благодаря крайней бережливости, экономии На оде и одежде, благодаря тому, что многое делалось руками — так обходилось дешевле. Мать Антонина Ферецкого уже знала о случившемся. И застал ее в черном платье, заплаканную, она только что возвратилась после процедуры опознания.
— Я всегда опасалась, что это кончится так,— сказала она.— Но КО мне Топик относился хорошо. Это все отец, это он его испортил.
Я понимающе киваю головой. Да, не так мы живем, как полагалось бы. Любое горе заглушаем мыслями о том, как ту или иную новость воспримут соседи. Как нужно себя держать, какую позицию следует занять. Какие давать показания, на кого возложить вину; что бы ни случилось, нужно делать вид, что мы не такие, мы лучше и судьба наказала нас, право же, по ошибке...
На столике передо мной стынет золотистый чай. На коленях у меня лежит семейный альбом. Я просматриваю фотографии. Даже если бы мне об этой семье не было известно абсолютно ничего, фотографии рассказали бы все, что необходимо знать. На большинстве снимков на переднем плане стоит важный отец со своим первенцем — Антонином, гордо положив руку ему на плечо. Мать и младший сын всегда как бы в стороне. Сильный пол оттеснил пару по-женски слабых, ненадежных, никчемных.
— Отец хотел сделать из него чемпиона. Учил его боксу.
— Вот как.
— Радовался, когда мальчик приносил из школы замечания за то, что подрался. И всегда интересовался только одним — скольких тот поколотил; из-за чего — это было для него неважно.
— Ваш муж тоже занимался спортом?
— Какое там! Ходил на футбол поорать — вот и все. Муж у нее умер десять лет назад. Но еще и теперь ее
показания исполнены ненавистью к нему, ее словно прорвало, возможно потому, что раньше она слова сказать поперек не могла, даже шепотом.
— Однажды на футболе он подрался с какими-то болельщиками. Тогда его хорошо отделали,— говорит она с довольным видом.— Но зато после этого он поставил себе за цель воспитать сына так, чтобы тот на всех нагонял страх. Я же потом должна была выслушивать на родительских собраниях, что Тоник опять навытворял и кого поколотил. Я его ругала, а папочка нахваливал. Это в школе научился Тоник тому, что делал потом в училище.
ЗАСТАВИТЬ С СОБОЙ СЧИТАТЬСЯ!
Тогда-то Ферецкий усвоил, что драчуны и нахалы могут урвать все, чего ни пожелают. Что зачастую даже сильные мальчики предпочитают уступить, чем ввязываться в драку. Он бился несчетное число раз и почти всегда побеждал. Его не остановило и то, что подавляющее большинство товарищей начало его сторониться. Он окружил себя компанией других ребят, которым его поведение импонировало. Никогда раньше у него не было таких замечательных каникул, как теперь. Смерчем проносились они по пляжу, сметая все на своем пути. Они выворачивали зонты от солнца, опрокидывали кружки с пивом, разметывали пасьянсы, разложенные на подстилках! Потом небрежно разваливались на раскаленном бетоне и в глаза насмехались над купальщиками, разыскивающими свои вещи.
— Извините, но это не мы!
— Это были ребята постарше!
— Да мы уже битый час как на одном месте! Мы загораем!
— Я вообще ничего не видал. Я ношу очки. Без них я слеп, как крот.
Они ныряли, затягивали девчонок под воду. Когда те принимались визжать, озорники мгновенно уплывали в и разные стороны. С невинным видом перекидывались надувным мячом.
Все это было так лихо и притом так невинно!
Они швыряли в воду соломенные шляпы спящих сограждан, а потом животики надрывали, глядя, как те их вылавливали, обмякшие, набухшие водой.
По Праге они валили, точно армия интервентов. То ни рвут у какого-нибудь малыша стаканчик с мороженым: «Тебе еще морковку надо нямать!» То повторят старый трюк с кошельком, к которому привязана бечевка, то схватит фрукты, выставленные на лотках перед магазином, и г гоготом — дёру: «Попробуй, зеленщик с одышкой, догони нас!» Словом, резвились вовсю.
Раз Тоник притащил па место сбора новый МОТОЦИКЛ с переключателем скоростей. Ребята пришли: ЭТО уже выходило за рамки канадского юмора. Иметь дело с такими вещами они не хотели.
— Эй, не валяйте дурака,— уговаривал Ферецкий побледневших дружков.— Немного покатаемся и вернем! Парень подъехал к дому, приставил мотоцикл к стене и ушел. Сам бог велел подшутить над разиней!
Они устроили соревнования. И в результате эта совершенная машина так полюбилась им, что никто не захотел ее возвращать.
— А что? Если перекрасить в другой цвет, ни в жисть не узнают! А если еще поставить ручки от руля моего велика,— этого мотоциклетного барана я взял бы себе,— то вообще никто на свете не догадается!
— Факт!
— Но если кто из вас пикнет об этом, я ему врежу так, что своих не узнает,— пригрозил мальчишечий вожак, и остальные согласно кивнули. Теперь отступать было некуда.
Пришло время решать, что делать с Тоником дальше. Г, тех пор как он обзавелся компанией, с которой проводил большую часть времени, он перестал учить уроки и оказался на грани исключения из школы.
— Пускай идет в ремесленное училище,— решил отец.— Он такой непоседа, что вряд ли ему понравится торчать в какой-нибудь канцелярии. А товарищи найдутся везде.
— Я была бы только рада,— вздохнула мать.— Эти, с которыми он сейчас водится, научили его хорошеньким вещам!
— Выучится, не волнуйся, небось перебесится когда-нибудь. Появятся другие заботы. А ежели потом захочет учиться дальше, никто ему не помеха.
В пятьдесят седьмом году Ферецкий поступил на учебу в Чешской Бране —городке с тридцатитысячным населением на севере Чехии. Он избрал для себя художественную ковку. Молотить по железу — это было нечто в его вкусе. Выбить из себя вечную свою взбудораженность, дать выход своей ярости. А кроме того, это работа творческая, она предполагает художественную одаренность. И хотя мать сетовала, что сын будет далеко от дома, что совсем выйдет из-под надзора и, чего доброго, свяжется с еще худшими ребятами, чем здешние, отец намерение Антонина решительно одобрил.
— По мне этот парень! Не держится за маменькину юбку, не распускает нюни, как наша размазня! Брось, ведь ему вот-вот идти в армию, так, по крайней мере, попривыкнет.
— На кузнеца он может выучиться и в Праге!
— Верно, но ведь он хочет стать кузнецом по художественным изделиям! Обыкновенные кузнецы работают на заводах и получают гроши. А что делает кузнец-художник? Все эти кольца в старинных замках, кованые ворота, с таким ремеслом он и мир повидает! Сегодня здесь, завтра — в другом месте. А потянет жить оседло — тоже найдет, чем заняться. Знаешь, мать, у тебя вообще никакого понятия о том, что нужно молодому парню. Так что, будь любезна, не встревай в наши дела!
Может, все в жизни Антонина Ферецкого повернулось бы иначе, не будь этой поездки на север. Но так рассуждать можно по поводу любого решения, когда-либо принимаемого нами в жизни.
ТОНДЕ БЫЛО СЕМНАДЦАТЬ,
и он стал ходить на танцы. Юноша вытянулся, раздался в плечах. Он уже регулярно должен был раз в неделю бриться.
На танцах он познакомился с Олиной, бледнолицым созданием с мечтательными голубыми глазами. Наш суровый молодец таял, как апрельский снег, и даже сочинил для Олины неуклюжее стихотворение. При встрече с ней он как-то чудно горбился и даже становился скромником. «Я и Олина, Олива и я,— мечтал он.— Одни, где-нибудь на острове. На даче в лесу. Медленно стягивать с нее платье. Ну что ты, ну! Я совсем не такой плохой, каким, может быть, кажусь. Я думал о тебе всю неделю. А не могли бы мы поехать вместе на каникулы, а? С палаткой? Дома скажем, что мы в стройотряде».
И ведь надо же, кто посмел его опередить! Подумать только, с кем он ее встретил на площади! Идут после кино, за руки держатся... Подлюга Пацелт, видать, он забыл, что право на стороне того, кто сильнее, не говоря уже, что он курсом младше! Ферецкий поджидал наглеца перед интернатом.
— Ты, молокосос,— обратился он к нему более или менее сдержанно, если учесть, какая в нем кипела.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31