Разумеется, можно было бы шаг за шагом проследить созревание Ирены, сообщить о тех сведениях, которые она получила в связи с наступлением половой зрелости, остановиться на опыте первых поцелуев, приподнять завесу над маленькими хитростями, которые позволяли ей проводить вторую половину дня в обществе подруг (мать перенесла на свою дочь неосуществленные амбиции собственной молодости, заставляя ее учиться играть на рояле, посещать балетную школу, заниматься фигурным катанием, а также гимнастикой). Можно было бы остановиться на том, сколько денег ей давали на карманные расходы, потолковать о ее любимом цвете одежды. Но мы уже имели случай убедиться, что наш метод дает более надежные результаты; никакие разрезы, наподобие тех, что смакуют учебники анатомии, не могут сравниться с наблюдениями, проводимыми с любовью к предмету. Поэтому давайте почаще отклоняться от пути, обозначенного пронумерованными придорожными столбами, и обратимся сейчас к тому моменту, которому надлежало бы стать эпилогом; будем надеяться, что вместо патетического финала нам придет в голову другой, возможно даже более удачный.
Иржи Ковач наводит лоск в своей гарсоньере *, которую он теперь занимает. Смахивает пыль с небольшой коллекции антикварных вещиц, украшающих комнату, прикасается к вазочке с портретом императора Франца Иосифа, к фигуркам щеголей с тросточками в стиле рококо и дамам в кринолинах, начищает свинцовый штоф с колпачком и дарственной надписью его пращуру: «Граверу Ковачу на Пасху». Он оглаживает книги на полках. Наконец мечтательно застывает над фотографией в резной рамке, украшенной ракушками, жемчугом и окованной по уголкам серебряными листочками. На фотографии запечатлен берег реки, залитой полуденным солнцем. Фотография пожелтела и покоробилась, однако мы безошибочно узнаем
1 Гарсоньера — тип холостяцкой квартиры с минимальными удобствами,
на ней все, что было мило сердцу Ковача. Ясное небо и деревья, реку и беззаботную девушку в купальнике.
ЛУЧШЕГО ДРУГА КОВАЧА
звали Бадюра. Он страстно увлекался химией, и потому они быстро нашли общий язык. Но тогда же, когда Иржи предстояло идти в армию, Бадюру приняли в Академию искусств. Ему предстояло стать режиссером.
Мне не хотелось бы здесь пускаться в изложение очередной истории о парне из маленького городка, ставшем знаменитостью; лучше скажу сразу, что на эту стезю он вступил, как это у нас повелось, исключительно благодаря протекции известного окулиста профессора Бадюры. Друга своего Ковач любил за ту непринужденную дерзость, с какой он уже в школе отвечал учителям.
— Домашнее задание? Я очень извиняюсь, но у меня оно совершенно вылетело из головы. Моя сестра сломала тибиальную кость. Мы отвозили ее в больницу.
— Слушай, олух, как ты додумался до этой тибиальной кости,— спрашивали его,— и что это вообще за кость?
— Понятия не имею. Но в том-то и заключается психологический расчет, ясно вам? Учитель не может признаться, что не знает, о чем идет речь. И поэтому вынужден поверить мне на слово.
— Но ведь он может спросить.
— Вряд ли, ребятки, вряд ли! Ну а если, так вступает в силу другой закон Бадюры. Никогда не прибегать к откровенной лжи. Моя сестра действительно сломала ногу, только два года назад. А разве я утверждал, что это было вчера? Я соединил две разные информации. Правда и то, что я забыл сделать домашнее задание, и то, что сестра...
Таков был друг Ковача Бадюра. Он нанес несколько ощутимых ударов по нашей кинематографии (кому об этом знать лучше, чем мне?), но в отношении Ковача к нему это ничего не изменило. Он вспоминает о нем с отрадой: вот Бадюра стоит на пороге, рослый, дерзкий, загорелый, на ногах кеды, в руке покачивается сумка.
— Двадцать девять в тени, а ты паришься дома? А ну-ка живо надевай плавки, а не то схлопочешь!
— Еще не родился тот, от кого я мог бы схлопотать,— отзывается Ковач самоуверенно.
Я иду на реку, не будет ли ваша милость столь беневолентна («бене» в данном случае означает «хороший», а продолжение от слова «вол»). Короче, не будешь ли ты столь любезным туром, чтобы пойти со мной?
— Идем, так и быть!
Он берет подстилку, натягивает плавки и шорты. К пряжке ремня прикрепляет цепочку с ключами.
— Я готов.
Друзья идут вдоль реки, переступают через загорающих сограждан, петляют меж зонтиков. Посмеиваются над листиками одуванчиков, которыми некоторые изнеженные дамочки предохраняют свои носы от ожога. Иногда наступают на чей-нибудь завтрак. На излучине, облюбованной молодежью, Ковач начинает озираться по сторонам.
— Высматриваешь что-то конкретное, Иржик? Давай высматривать вместе.
— Нет, нет...
— Ну тогда давай заляжем в тени, вон под той вербой. -— Погоди...
— Если тебя интересуют девчонки, то ими тут, по моим наблюдениям, хоть пруд пруди.
Избранница Ковача расположилась метрах в ста пятидесяти от них с веселой компанией однокашников. Иржи небрежно кивает Ирене и расстилает подстилку неподалеку от нее. Приятель Бадюра не произносит ни слова. Приятель наблюдает за ним сквозь большие темные очки с зеркальными стеклами, которые закрывают пол-лица, так что не разобрать, куда он, собственно говоря, смотрит и какое у него при зтом выражение лица. Он молча раздевается. С криком бросается в воду.
Ковач следует за ним. Вместе они плывут против течения, затем ложатся на спину, и река относит их назад. Благословеннейшая из рек, ибо прекрасная Ирена уже тоже в воде. Она стянула волосы в узел и плывет, погружая губы в реку и с каждым толчком вдыхая в нее жизнь.
Бадюра прыгает на одной ноге, указательными пальцами буравит уши, в то время как Ковач продолжает плавать, дважды или трижды устремляясь девушке наперерез и всякий раз улыбаясь:
— Привет, вот так встреча! Как поживаешь?
Расставив ноги, Ирена стоит на траве. Губами зажимает дюжину шпилек, голова слегка запрокинута, руки подняты, вытирается полотенцем с голубыми корабликами. Ковач чуть не лишается рассудка. Он умрет, если она не достанется ему, умрет, едва достигнув совершеннолетия, испортит статистику органам здравоохранения.
Компания Ирены перебрасывается мячом. Подача, пас, пас. Ребята выглядят довольно тщедушньши, девочки же — сплошь зрелые, привлекательные. Мяч скользит по траве к двум приятелям. Бадюра вытягивает ногу, словно желая
отфутболить мяч на другой берег реки, потом ухмыляется < и встает. Он подбрасывает мяч и ударяет по нему снизу ладонью, сложенной лодочкой.
— Спасибо!
— О-о... не за что! Но, насколько распознают мои старые глаза, в вашем кругу есть зазор. Мяч каждый раз будет залетать к нам, и нашей научной беседе — хана. Так что уж мы с вами немного попасуем,— предлагает он вяло.
— Конечно! Давайте!
Приятели вступают в игру. Бадюра — звезда дня, зато Ковач пропускает мячи, которые взял бы даже безрукий. Все идут купаться. Иржи подходит к Ирене.
— У тебя сгорела спина.
— А все потому, что никто не хочет меня намазать.
— Ну я могу.
— Спасибо, учту!
Они плавают рядом и молчат. Выходят на берег и молчат. Ковач готов рвать на себе волосы оттого, что не знает, как поддержать разговор.
(Один мой добрый приятель привез мне с Востока три вырезанные из дерева обезьянки. Одна закрывает глаза, другая затыкает уши, третья подмигивает и сжимает мордочку лапкой. Якобы они символизируют какие-то древние добродетели. Как бы не так. Это аллегория влюбленного юноши, который не видит, не слышит и говорить тоже не в состоянии.)
— Это бывает,—произносит Бадюра успокаивающе.— Это вполне нормально. На, закури!
— Что бывает? Что нормально?—огрызается Ковач.
— Тявкай на чужих, а я твой друг. Я вон исщелкал на нее ради тебя все шестнадцать кадров. Сперва я думал, что мы с тобой пару раз сфотографируемся вместе на прощание, ну да мы еще успеем.
— Понимаешь, Бадюра...
— Мне не надо ничего объяснять. Кого выбрал, того и выбрал, хотя, по-моему, она немного молода, а? Ну да это твое дело. В полдевятого они все идут в летний кинотеатр.
— Откуда ты знаешь?
— Не забывай, что моему отцу дали прозвище «Око». А я ведь в отца.
— Пойдем с ними. Пойдем, а? Понимаешь, когда я один, у меня разговор не клеится.
— Ради тебя, дружище, я готов на все. Но ведь этим шельмам в их возрасте подавай парня, уверенного в себе! Карауль ее возле дома.
Так ты...
— Спокойствие, главное — спокойствие. Фотографии заброшу завтра. Ирена подходит, протягивает Иржи масло для загара и подставляет спину. Бадюра с деликатной поспешностью бросается в реку.
— Только осторожно, пожалуйста.
— Между прочим, я бы просто не мог сделать тебе больно.
Мы получили солидное образование, составной частью которого было вдумчивое чтение классических стихов. Классики противоречат друг другу, пожалуй, во всем, кроме одного — восприятия вечернего августовского неба... Но знаете, что я вам скажу? Августовское небо по сравнению с глазами красивой девушки — сущая чепуха. У Иржи Ковача начинают дрожать руки и язык опять выходит из повиновения.
— Э-э... Гм... Ты идешь вечером в кино?
— Иду. Мы только что договорились с девчонками. Откуда ты знаешь?
— Я бы тоже пошел,— роняет Ковач.
Уже добрых пять минут поглаживает он девичью спину, и шнурок верхней части ее купального костюма приводит его в экстаз.
Ирена вскакивает.
— Спасибо!-— бросает она.
— Когда свадьба?— кричит лучшая Иренина подруга Дана, стреляя глазами в Ковача.
— Не так страшно будет возвращаться вечером!—восклицает Ирена и убегает, а Иржи блаженно размазывает по лицу остаток масла, лоснящегося на ладонях.
— Я ТЕБЯ УЖАСНО ЛЮБЛЮ,—
сказал он ей за три дня до отъезда.— Давай начихаем на всю эту компанию и махнем куда-нибудь на пару!
— Гм. Я тебя тоже люблю. Но не подождать ли нам еще немного, как ты думаешь?
— Да ведь я уже сижу на чемоданах! Два года меня не будет!
— А когда вернешься, мне будет почти восемнадцать. По-моему, лучше подождать.
При этом она думает о матери, которая вскрывает письма дочери. О набивших оскомину нравоучениях. Любовь— прекрасная штука, но она еще никого не прокормила. Сперва нужно встать на ноги, а уж потом, и то не сразу, обзаводиться детьми.
— Пеняй на себя, если я застану тебя с парнем!
Он пытается ее поцеловать, но Ирена сопротивляется:
— Не надо, ну что ты, с ума сошел?
— Похоже на то.
— К твоему сведению, сумасшедших я не больно-то обожаю.
— Да ты что? Ведь я просто хочу тебя поцеловать! Если это сумасшествие, то в таком случае на свете нет ни одного нормального человека.
Чтобы избавиться от его приставаний, она стала окружать себя однокашницами. Ковач скрежетал зубами, особенно когда одна из них, как это бывает среди подружек, начала с ним заигрывать.
— Ну и здорово же ты загорел! Но, спорим, я еще чернее, хочешь посмотреть?
В воде она повисла на нем.
— Ой, до чего я перепугалась! Я наступила на что-то живое. На рыбу. Или это утопленник. Держи меня крепче, пожалуйста!.. Ирена еще ничего в этом не смыслит,— шепнула она вкрадчиво,— тебе надо было выбрать меня!
— Интересно, какая же разница? Ведь вы одного возраста, то есть обе еще не в возрасте.
— Э, нет, не скажи, я на семь месяцев старше это большая разница,— говорила она, изгибаясь, как жена Потифара перед Иосифом.
Еще два денечка — и гуд-бай! Ковач ломает голову над тем, как оттянуть уход в армию. Похоже, тут ничего не придумаешь. «Придется смириться с обстоятельствами, как ни крути,— завтра крышка,— говорит он себе с горечью,— Еще разок искупаемся, хорошенько поддадим с ребятами — и гуд-бай! Эх, судьба-индейка! Видать, ты потрафляешь плохим людям. Ну и пусть, все равно мне деваться некуда».
Небо затягивалось грозовыми тучами. Ковач с Бадюрой пыхтели против течения, когда ударил первый гром. Из черных туч бурно полило.
— Не долбанет по нам?—испугался Бадюра.
— Не такая она дура, молния,— ответил Ковач, которому уже было все безразлично.— Глянь, сколько тут высоких деревьев, выбирай любое!
— На твою ответственность, дружище, на твою ответственность.
Они вылезли на берег. Капли дождя хлестали по ним, как напористый душ. Из всей компании, которая в тот день пришла купаться, на берегу осталась лишь лучшая Иренина подруга Дана.
— А где остальные?
— Разбежались,— ответила девушка.— А я тут вас поджидаю. Иди скорее ко мне под одеяло!
Ковач в нерешительности помедлил, а Бадюра слегка подтолкнул его.
— Не будь дураком,—тихо сказал он,— иди к другой, и обе будут твои. Это старо как мир.
Сам же он накинул на себя подстилку,и стал похож на старую индианку.
— Ближе ко мне,— сказала Дана,— не то промокнешь. У меня здесь все твои вещи.
Они прижались друг к другу. Можно с легкостью опустить то, что за этим последовало,— каждый способен это себе представить. Даже самый закоренелый чистоплюй напьется из ручья, если ему угрожает смерть от жажды. А Дане было шестнадцать, не уверяйте меня, что шестнадцатилетняя девушка может быть кому-то противна!
— Ты весь мокрый,— сказала она, смеясь,— надо что-то сделать, иначе здорово простынешь.
Наклонив голову, она принялась осушать ему плечи своими волосами.
— Тебе это приятно?—спрашивает она.— Правда, приятно?
Они обнялись. Укрытые одеялом, как палаткой, они перестают воспринимать окружающее. Когда они выбрались наружу, приятеля Бадюры уже и след простыл.
Гроза миновала. Листья на вербах поблескивают. В разрывы облаков проглядывает солнце, бросая узкий конус света на речкой берег.
— Теперь мы здесь одни,— говорит Дана,— но ты не бойся, я тебя не брошу. Я жутко какая верная, знай, меня и армия не пугает, я буду ждать тебя. Когда вернешься, найдешь меня здесь.
— Да-а, да,—говорит Ковач печально.
— Хочешь, останемся здесь хоть до полуночи? У нас ужас как мало времени друг для друга.
Вечер, из города доносится шум увеселений. Тоска расставания взывает к участию близкого человека. Дана переодевается под одеялом, одеяло ходит волнами.
— Теперь ты,— зовет девушка.
Ковач подсаживается к ней, обнимает. Он благословляет прозорливость природы, наделившую его двумя ладонями, которые так идеально соответствуют двум щекам, двум плечам, двум девичьим грудям. Руки скользят под бумажную майку, где их ожидает разгоряченная кожа. Он задирает майку кверху.
— Погоди, ты меня так задушишь,—смеется Дана, она скрещивает руки и стаскивает майку через голову. Прижимает его лицо к груди.
Вы скажете — какое легкомыслие и непостоянство? Не стану отрицать. Моя героиня — очаровательная таксистка из трехсотсемнадцатой комнаты. Ее я хотел бы обрисовать в самом выгодном свете, с остальными персонажами поступайте как угодно. Если я когда-либо и возьму этого парня под защиту, то напомню лишь, что ему девятнадцать лет. Что подобное счастье он испытывает впервые. Не забудем, что и юный Монтекки, над судьбой которого мы готовы лить слезы, еще утром умирал от любви к Розалине и только вечером полюбил Джульетту. Это неново.
До полуночи вздыхали они на берегу реки. Потом Ковач проводил девушку, спешившую к отцовским подзатыльникам, и отправился домой.
На кухне над швейной машинкой горела маленькая лампочка.
— И за что ты со мной так?—страдальчески спросила мать.
— А что? Что такого? Мне уже почти двадцать. В воскресенье я иду защищать родину. Чего ты?
Послышались тяжелые шаги отца. Вот он в дверях — смешной в своей полосатой, расстегнутой на груди пижаме, из-под которой торчит седая растительность. В домашних шлепанцах, с брюшком, какие бывают у стареющих мужчин, смешной в своих очечках (времена меняются, и в чести теперь не почтенная старость, а более гибкая молодость) и вместе с тем внушающий уважение, отец шагнул на кухню, уперев руки в бока.
— Не пора ли вам закругляться?—говорит он строго.— Марш спать!
— Да ты погляди, который час,— сказала мать.
— Ну и что? Он прав, ему уже двадцать, и это его дело, когда возвращаться. У него же отпуск, завтра ему торопиться некуда. Спокойной ночи!
Ковач спит, и ему снится речной берег (спасибо, Од-дар, спасибо!). Поблескивает гладь реки, порой вздохнет ветер, изумленно всхлипнув, волна разбивается о берег. На противоположном берегу, на отмели, сидят невидимые рыбаки, их присутствие выдают огоньки сигарет. Парень и девушка милуются, у девушки лицо Ирены.
СПЕЦИАЛЬНЫЙ ПОЕЗД
увозит молодых парней от юности, проводниками в нем — младшие офицеры и сержанты. Ковач сидит у окошка и смотрит на убегающий вспять ландшафт.
— Ты воспринимаешь это как-то трагически,— обращается к нему парень в затасканных джинсах.— На-ка, хлебни!— И он протягивает ему бутылку.
Молча качая головой, Ковач отказывается.
— Ох-ох-ох! Ребята, поглядите на этого абстинента!
— Отстань от меня!
— Женщина?—понимающе осведомляется искуситель.
— Женщина.
— Гм. Ну тогда другой коленкор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31