«Что, если он ждет моего звонка,— думала она.— Ведь я всегда звонила ему прежде... Звонила, чтобы услышать его голос. Но теперь мне мало голоса. Я не видела его слишком долго. Я должна увидеть его лицо...»
Она собралась быстро. Так быстро, что сама удивилась. Ее пальцы словно только и ждали минуты, когда она начнет собираться. Она спешила, как спешат в театр, боясь, что опоздают к первому действию. Или на вокзал, с которого вот-вот отойдет поезд.
Только на улице ею вновь овладело чувство покоя. В окнах уже горел свет. У Бородиных горланил телевизор и слышались голоса. Наверно, были гости.
«Сегодня я счастливее тебя,— подумала она.— Я его увижу. А ты будешь есть пирог с орехами и рассказывать про Стендаля...»
Стендаль родился в Гренобле, в провинциальном городишке на севере Франции. Но своей родиной он считал Милан, итальянский город, где жила его любовь. И умирая он просил начертать на могильном камне: «Здесь покоится Анри Бейль, миланец».
Это Стах рассказал Мае. Он читал Стендаля, словно письма от нее. В тот раз он сказал: «А знаешь, пожалуй, это правильно. Считать своей родиной не тот город, где ты родился, а тот, где впервые полюбил».
«Значит, моя родина здесь,— подумала она.— В этой степи».
Никогда она еще не любила так. Даже того, первого, с которым столкнула ее судьба.
Она миновала поселок и шла по темной дороге туда, где среди темной степи сияли огни гидроблока. Ярко освещенный шахтный двор был пуст. Тихо было и в небольшом вестибюле, где днем всегда толокся народ и звенели стаканы и ложки в буфете. Сейчас буфет был закрыт. Все лишнее исчезло. Все самое важное, ради чего горели эти огни, было глубоко под землей и в тиши кабинета, где сидел дежурный по шахте — человек, отвечающий за эту ночь.
Он обрадовался ей. И она ужаснулась его спокойной радости. Так радуются случайному спутнику в трудной дороге.
— Присаживайся,— сказал он.— Куда собралась?
Он разглядывал ее, словно не понимая, зачем она здесь.
— К тебе,— сказала она.— Что-то соскучилась. Дайка папироску...— Он протянул ей пачку, но сам курить не стал.
— Соскучилась, значит,— сказал он и слегка смутился.
Она, прищурясь и пуская дым, вглядывалась в его лицо.
Он как будто еще сильней загорел, был чисто выбрит.
Но была в его лице какая-то измученность, как после тяжелой болезни.
— Расскажи что-нибудь,— сказал он. Его тяготило молчание.
— А ты... Не соскучился?
Об этом не надо было спрашивать. Но, сделав первый шаг — придя сюда, она знала, что уже не сможет остановиться в своем унижении. Просить о том, чего нельзя выпросить,— о любви.
Их глаза встретились.
— Я мало думал о тебе все эти дни,— сказал он. Это было жестоко, но он не умел врать. Или не хотел. И все же он пожалел ее, потому что, помолчав, добавил: — Но ты пришла, и я обрадовался тебе. Значит, я все же немножко скучал...
— Ты очень счастлив? — спросила она, продолжая унижаться и страдая от этого.
Он долго молчал.
— Не знаю, подходит ли сюда слово «счастье»,— сказал он.— Когда все время думаешь о том, что это кончится...
Он сказал это просто, как сказал бы товарищу, своему парню, с которым можно быть откровенным. Она и была для него таким товарищем. Своим парнем.
— Какой табак едкий,— сказала она.
Зазвонил телефон. Это был Сергей. Стах сообщил ему данные проходки.
Должно быть, он спросил, есть ли к нему вопросы, Стах ответил: «Вопросов нет». В конце разговора Сергей сказал что-то о Тамаре. Может быть, передал от нее привет. Мая поняла это по тому, каким нежным и синим сделался взгляд его серых глаз. Таких глаз она никогда не видела у него. «Подходит ли сюда слово счастье?»
Он взглянул на часы,— не пора ли уже идти в шахту.
— Расскажи что-нибудь,— сказал он опять.
Но вновь зазвонил телефон. На этот раз звонили из забоя. Это был Басюк, бригадир скоростников. Он жаловался на начальника вентиляции Рябинина. Стах напряженно вслушивался в глухой, отдаленный толщей земли голос Басюка. Должно быть, Басюк просил разрешения продолжать работу.
— Не могу, Витя,— сказал Стах.— Это его право — остановить забой, если есть нарушения по безопасности.
Ты бы лучше поставил шесть лесин, чем тратить время на разговоры. Леса нет?.. Пошли двоих из бригады, пусть доставят... Ладно. Я скоро спущусь. Там разберемся...
Он поднялся.
— Идешь? — спросила Мая.
— Придется идти. Ребята злятся. Рябинин для них не авторитет.
— Вы в этом сами виноваты,— сказала Мая.— Для вас всех он мальчишка. Думаешь, шахтеры не видят?..
— Возможно, ты права,— сказал Стах.— А пока что надо идти, выручать его.
Его мысли были уже далеко, во втором подэтаже, откуда звонил Басюк.
«Сейчас он уйдет,— подумала Мая.— Десять шагов до двери, и мы расстанемся. Когда я увижу его? И зачем мне теперь его видеть?»
— Извини,— сказал он.— Я должен идти...
В его голосе была жалость к ней. Та самая жалость, которую она так боялась услышать от других. Но от него она согласна была принять и жалость. Разве не за этим пришла она к нему?
Самое трудное в любви — понять, что все кончено. Согласиться с этим.
В кабинет ворвался Рябинин. Он был в шахтерке, перемазанный углем,— видно, только что вышел из шахты. Он дышал тяжело,— не то после бега, не то от волнения. Он не удивился, увидев Маю. Верней, даже не заметил ее.
— Вы еще здесь, Станислав Тимофеич,— сказал он, переводя дыхание.— Я остановил забой во втором подэтаже. Кровля коржит, подхватить нужно. А у них, видишь ли, лесин лишних нет...
— Я все знаю,— сказал Стах.— Правильно сделал, что остановил...
— Нет, вы не все знаете! — крикнул Рябинин.— Они не за лесом пошли. Они с Забазлаевым по телефону связались. Он разрешил им продолжать работу...
Рябинин вытер щеку кулаком, размазав что-то мокрое — пот или слезы, и сделался еще чумазее.
Они стали звонить на второй подэтаж, но там никто не подходил.
— Бурят,— сказал Стах.— Бурят и ничего не слышат. Как глухари...
— Не переодевайся,— сказал он Рябинину.— Пойдем вместе.
Казалось, он забыл о Мае. Они с Рябининым уже шагали к душевой по пустому освещенному шахтному двору. Все небо было в звездах. Стах шагал своей легкой, пружинящей походкой. В дверях душевой он остановился. Оглянулся.
Она стояла в воротах, глядя ему вслед. Наверно, она показалась ему очень одинокой.
— Подожди дежурную машину,— сказал он.— Осталось десять минут. Чего тебе одной топать?..
Она не стала ждать машину. Между огнями гидроблока и огнями поселка лежала темная степная дорога. Мая шла, утопая ногами в теплой пыли, вдыхая запах полыни. Чем дальше от шахты, в темноту, тем ярче горели звезды. Их было множество, крупных и мелких, созвездия были пересыпаны ими и стали трудноразличимы. Звезды толпились в небе, налезали одна на другую, как золотые жуки в тесной банке. Казалось, прислушайся — и услышишь тихое жужжание.
Она шла по дороге. В ушах звучали его последние слова. Почему-то от этих заботливых слов было сейчас особенно больно.
...Ее разбудил телефон. Звонила Лариса Величкина. Она сказала, что в шахте что-то случилось. Всех вызывают. Саша уже убежал. Что-то с вторым подэтажом. Там как раз находились Рябинин, Угаров...
Мая не дослушала. Она не помнила, как оделась. Улицы, несмотря на ночной час, не спали. Горели многие окна. Хлопали двери. Раздавались встревоженные голоса. У плохих вестей длинные ноги. Уже весь поселок знал о случившемся. Возле шахты толпился народ. Говорили разное. Одни — что убито трое — Угаров, Рябинин и Басюк, другие — что все пятеро.
Люди стояли на шахтном дворе, у вспомогательного ствола, в тягостном ожидании. Было много женщин. Мая увидела мать Басюка, простоволосую, тихую. Шахтерские жены окружили ее плотным кольцом, как бы укрывая от горя. Здесь была жена Рябинина, почти девочка, странно нарядная,.— наверно, надела первое, что подвернулось под руку. Она ходила от одной кучки людей к другой, испуганно всматриваясь в лица. Люди смолкали и расступались, пропуская ее, а она все ходила, словно искала плечо, к которому можно припасть. Здесь была Ольга Бородина. Люди теснились к ней, полагая, что жена начальника рудника должна знать больше, чем знают другие.
Мая увидела Тамару. Она стояла в толпе и, казалось, ничего не слышала и не видела, прислушиваясь к чему-то, что было в ней самой, и кутая плечи в Ольгин платок.
Все это промелькнуло перед глазами и врезалось в память, пока Мая пробивалась в толпе к душевой. Здесь дежурила Фрося. Мая знала ее немного,— брат Фроси работал на фабрике.
— Дай мне что-нибудь,— сказала Мая.— Чтобы не спадало. Я пойду в шахту.
— Не спустят вас, Мая Владимировна,— сказала Фрося, сморкаясь и вытирая распухший нос— Горе-то какое, Мая Владимировна...
Мая накрутила две пары портянок, чтобы не сваливались сапоги. Взяла из рук Фроси круглую шахтерскую каску.
Она делала все с такой ловкостью, как будто лазила в шахту каждый день. На самом деле она была в шахте только раз, еще тогда, весной. Стах водил ее, показывал, как работает гидромонитор.
Она не могла думать о нем. Она только спешила туда, к нему. Все равно, живой он или мертвый. Она должна быть сейчас там, с ним, в глубине земли. Разве ее удел стоять в шахтном дворе, в толпе этих женщин, и ждать, пока поднимут наверх его или то, что было им?.. Пусть жены ждут. Такая их горькая участь. У них особое братство. Пусть ждет та, что могла быть шахтерской женой и не стала. А я — свой парень. Правда, Стах?
— Приказано никого не спускать,— сказала стопорная. Мая видела ее впервые. «Авось и она меня,— мелькнуло в голове.— Главное, держаться уверенно».
— Меня-то вы спустите,— сказала она.— Я прокурор из Уклонова. Меня вызвал ваш Бородин...
Вагонетки медленно катились в темную глубину ствола. Вот первый горизонт — вентиляционный штрек. Она опускается до основного и сигналит жезлом. Она помнит эти сигналы. «Всякий нечетко поданный сигнал воспринимается как «стоп». Вагонетки останавливаются. Ее обнимает темнота околоствольного двора. Где-то журчит вода, а может быть, это шумит в ушах. Она прислушивается, и ей кажется, что она слышит голоса. Она идет на эти голоса, в глубь подземного коридора, посвечивая шахтерской надзорной. Она думает о стопорной. О том, что стопорная не имела права разрешить ей спуск. Тем более без провожатого. «Хорошо, что я не прокурор из Уклонова»,— думает она.
Она думает о чем угодно, только не об этих голосах, которые ближе с каждой минутой. Она уже узнает их. Голос Саши Величкина и медсестры Вали Цехновицер. Она боится вникать в смысл их слов, но ее слух улавливает два слова: «транспортировать» и «Угаров». Она останавливается, чувствуя внезапную, обморочную дурноту.
— Что Угаров? — спрашивает она помертвевшими губами и падает на руки Вали Цехновицер. Она приходит в себя спустя минуту. Не от спирта — от яркой лампочки, направленной в лицо. И слышит: «Живой».
Это сказала Валя. «Живой Угаров. Откачали!» Она целует Валю в черное, вымазанное пульпой лицо. «Угаров-то живой! — Это тоже говорит Валя.— И Басюк живой!..»
— Жена Рябинина там? — спрашивает Саша.— Займитесь ею кто-нибудь...
Он еще называет Рябинину «женой». Потому что к слову «вдова» надо привыкнуть. Слезы стискивают Мае горло. Она плачет впервые за много дней. Она плачет о Рябинине. Только о нем. О его молодой жене, которая ходит там, наверху, и заглядывает всем в глаза. Только о ней...
Бородин изучал сделанный маркшейдером эскиз места, где произошел несчастный случай, когда секретарша Раечка сказала, что его спрашивает корреспондент. Сергей досадливо поморщился. Он недолюбливал эту братию, с которой надо разговаривать подолгу, тратить драгоценное время, чтобы потом в газете появилось десять перевранных строк. К тому же трудно было подобрать более неподходящий день для бесед, чем этот. Только что кончился траурный митинг и цинковый гроб с телом Рябинина от - был на грузовике в последнее путешествие, в Москву. Это была воля его родителей, у которых он был единственным сыном.
Люба Рябинина тоже выехала в Москву, поездом. Прощаясь с Ольгой, она расплакалась — слезы уже три дня не высыхали на ее лице — и сказала: «Не так я думала уезжать от вас, Ольга Михайловна!..» В ее словах был упрек. Может быть, она упрекала себя, но Бородин отнес ее слова в свой адрес. Он чувствовал себя виноватым. Ответственным за все, что случилось.
Митинг был коротким и грустным. Еще более грустным оттого, что шахтеры не любили Рябинина при жизни. Он был резок, неуравновешен, болезненно самолюбив. Он плохо ладил с людьми. Со временем это, наверно, прошло бы. Смерть пришла к нему раньше, чем признание и авторитет. Что эти люди, собравшиеся на шахтном дворе, могли сказать о нем? Но они жалели его и в прощальных речах нажимали на слово «молодой». Это слово оберегало его теперь и сжимало жалостью выносливые шахтерские сердца.
«Почему же при жизни оно так мало помогало ему?» — думал Бородин. Пока заказывали цинковый гроб, Рябинин лежал дома, в простом гробу, который почему-то выкрасили красной краской. Гроб стоял на письменном столе. Это был старый письменный стол, с ножками, как у рояля, и множеством ящиков. Фамильная ценность. Человек, не поленившийся тащить за собой такой стол, собирался долго жить и работать в здешнем краю. Было много книг, особенно стихов. Рябинин лежал усыпанный цветами, среди которых странно выделялись его большие, по-мальчишески костистые, какие-то слишком неподвижные руки. Люба сидела у изголовья и сгоняла мух с его лица.
Привядшие цветы источали сладковатый запах и привлекали пчел,— цветов было слишком много...
— Пусть подождет,— сказал Бородин секретарше Раечке.— Я занят.
Он изучал эскиз места катастрофы. Второй подэтаж, первая западная панель. Забой. Происходит бывал породы. Порода заваливает гидромонитор, а вода продолжает накапливаться позади завала. Прорывает его и несется лавиной. В забое два человека — Басюк и Стамескин. Остальные ушли за лесом. Сейчас хлынет пульпа в узкое горло подэтажа. Два человека в забое знают об опасности. Басюк успевает крикнуть: «Федька! Верхняк! Хватайся за верхняк!..» Двое приближаются к забою, не ведая об опасности. Секунда — и пульпа обрушится на них. Она застигнет их в узкой горловине подэтажа. Один будет убит куском породы, другой оглушен...
Это были тревожные, напряженные дни. Рудник работал кое-как, вполсилы. Съехались представители из треста — участковые инспектора, прибыл прокурор из Уклонова. Споры, первый опрос свидетелей, звонки...
Это был первый несчастный случай на руднике. По опыту Бородин знал, что смерть под землей вызывает спад настроения, временную боязнь шахты у многих шахтеров. По странной противоположности, которую смогли бы, наверно, объяснить только врачи, гибель Рябинина вылечила Сашу Величкина от страха перед шахтой. Он сам с удивлением рассказал об этом Бородину. Должно быть, это было для него тем ядом, который в иных случаях служит противоядием...
— Вы еще легко отделались,— сказал прокурор, уезжая в Уклоново после предварительного следствия.— Могло быть хуже...
Да, могло быть хуже. Но можно ли сказать, что легко отделались, если вместо шестерых погиб один? Легко отделались остальные. Но для Рябинина уже ничего не могло быть хуже. Для родителей, у которых он был один, и для Любы Рябининой уже ничего не могло быть хуже...
Бородрш встал и, подойдя к дверям кабинета, выглянул в приемную. Раечки не было. Возле ее стола сидела курносая девчушка лет двадцати и обмахивалась косынкой,— день был на редкость знойный.
Наверно, к Раечке пришла подружка.
— Здравствуйте,— сказал Бородин.— Тут меня ждал один человек. Вы не видели, он ушел?
— Это я вас жду,— сказала девчушка.— Я приехала из Луганска. Из областной газеты. Я вас совсем недолго задержу,— добавила она и достала из сумочки блокнот.
Бородин пригласил ее в кабинет. Он был рад, что корреспондент оказался такой девчонкой. Он ожидал увидеть опытного щелкопера, которому нужны только цифры, чтобы вставить их в свой заранее сочиненный опус.
Эта была почти школьница. Возможно, поездка на рудник ее первое задание.
— Хотите нарзану? — спросил Бородин.
Он смотрел, как она пьет, держа стакан обеими руками. Как Маринка.
— Начнем,— сказал Бородин.— Полыновский гидрорудник — это первое крупное предприятие, построенное по решению Двадцать первого съезда Коммунистической партии, в резолюции которого было сказано о широком промышленном внедрении гидравлической добычи угля...
Она что-то писала у себя в блокноте.
— Гидравлической добычи угля,— повторил Бородин, как на диктанте.— На руднике запроектировано пять шахт и три обогатительных фабрики. Расчетный срок работы рудника пятьдесят — семьдесят лет, при ежесуточной выдаче десяти тысяч тонн угля...
Он сказал это и задумался. Пятьдесят лет! Что будет здесь через пятьдесят лет?.. Это срок немалый даже для рудника.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
Она собралась быстро. Так быстро, что сама удивилась. Ее пальцы словно только и ждали минуты, когда она начнет собираться. Она спешила, как спешат в театр, боясь, что опоздают к первому действию. Или на вокзал, с которого вот-вот отойдет поезд.
Только на улице ею вновь овладело чувство покоя. В окнах уже горел свет. У Бородиных горланил телевизор и слышались голоса. Наверно, были гости.
«Сегодня я счастливее тебя,— подумала она.— Я его увижу. А ты будешь есть пирог с орехами и рассказывать про Стендаля...»
Стендаль родился в Гренобле, в провинциальном городишке на севере Франции. Но своей родиной он считал Милан, итальянский город, где жила его любовь. И умирая он просил начертать на могильном камне: «Здесь покоится Анри Бейль, миланец».
Это Стах рассказал Мае. Он читал Стендаля, словно письма от нее. В тот раз он сказал: «А знаешь, пожалуй, это правильно. Считать своей родиной не тот город, где ты родился, а тот, где впервые полюбил».
«Значит, моя родина здесь,— подумала она.— В этой степи».
Никогда она еще не любила так. Даже того, первого, с которым столкнула ее судьба.
Она миновала поселок и шла по темной дороге туда, где среди темной степи сияли огни гидроблока. Ярко освещенный шахтный двор был пуст. Тихо было и в небольшом вестибюле, где днем всегда толокся народ и звенели стаканы и ложки в буфете. Сейчас буфет был закрыт. Все лишнее исчезло. Все самое важное, ради чего горели эти огни, было глубоко под землей и в тиши кабинета, где сидел дежурный по шахте — человек, отвечающий за эту ночь.
Он обрадовался ей. И она ужаснулась его спокойной радости. Так радуются случайному спутнику в трудной дороге.
— Присаживайся,— сказал он.— Куда собралась?
Он разглядывал ее, словно не понимая, зачем она здесь.
— К тебе,— сказала она.— Что-то соскучилась. Дайка папироску...— Он протянул ей пачку, но сам курить не стал.
— Соскучилась, значит,— сказал он и слегка смутился.
Она, прищурясь и пуская дым, вглядывалась в его лицо.
Он как будто еще сильней загорел, был чисто выбрит.
Но была в его лице какая-то измученность, как после тяжелой болезни.
— Расскажи что-нибудь,— сказал он. Его тяготило молчание.
— А ты... Не соскучился?
Об этом не надо было спрашивать. Но, сделав первый шаг — придя сюда, она знала, что уже не сможет остановиться в своем унижении. Просить о том, чего нельзя выпросить,— о любви.
Их глаза встретились.
— Я мало думал о тебе все эти дни,— сказал он. Это было жестоко, но он не умел врать. Или не хотел. И все же он пожалел ее, потому что, помолчав, добавил: — Но ты пришла, и я обрадовался тебе. Значит, я все же немножко скучал...
— Ты очень счастлив? — спросила она, продолжая унижаться и страдая от этого.
Он долго молчал.
— Не знаю, подходит ли сюда слово «счастье»,— сказал он.— Когда все время думаешь о том, что это кончится...
Он сказал это просто, как сказал бы товарищу, своему парню, с которым можно быть откровенным. Она и была для него таким товарищем. Своим парнем.
— Какой табак едкий,— сказала она.
Зазвонил телефон. Это был Сергей. Стах сообщил ему данные проходки.
Должно быть, он спросил, есть ли к нему вопросы, Стах ответил: «Вопросов нет». В конце разговора Сергей сказал что-то о Тамаре. Может быть, передал от нее привет. Мая поняла это по тому, каким нежным и синим сделался взгляд его серых глаз. Таких глаз она никогда не видела у него. «Подходит ли сюда слово счастье?»
Он взглянул на часы,— не пора ли уже идти в шахту.
— Расскажи что-нибудь,— сказал он опять.
Но вновь зазвонил телефон. На этот раз звонили из забоя. Это был Басюк, бригадир скоростников. Он жаловался на начальника вентиляции Рябинина. Стах напряженно вслушивался в глухой, отдаленный толщей земли голос Басюка. Должно быть, Басюк просил разрешения продолжать работу.
— Не могу, Витя,— сказал Стах.— Это его право — остановить забой, если есть нарушения по безопасности.
Ты бы лучше поставил шесть лесин, чем тратить время на разговоры. Леса нет?.. Пошли двоих из бригады, пусть доставят... Ладно. Я скоро спущусь. Там разберемся...
Он поднялся.
— Идешь? — спросила Мая.
— Придется идти. Ребята злятся. Рябинин для них не авторитет.
— Вы в этом сами виноваты,— сказала Мая.— Для вас всех он мальчишка. Думаешь, шахтеры не видят?..
— Возможно, ты права,— сказал Стах.— А пока что надо идти, выручать его.
Его мысли были уже далеко, во втором подэтаже, откуда звонил Басюк.
«Сейчас он уйдет,— подумала Мая.— Десять шагов до двери, и мы расстанемся. Когда я увижу его? И зачем мне теперь его видеть?»
— Извини,— сказал он.— Я должен идти...
В его голосе была жалость к ней. Та самая жалость, которую она так боялась услышать от других. Но от него она согласна была принять и жалость. Разве не за этим пришла она к нему?
Самое трудное в любви — понять, что все кончено. Согласиться с этим.
В кабинет ворвался Рябинин. Он был в шахтерке, перемазанный углем,— видно, только что вышел из шахты. Он дышал тяжело,— не то после бега, не то от волнения. Он не удивился, увидев Маю. Верней, даже не заметил ее.
— Вы еще здесь, Станислав Тимофеич,— сказал он, переводя дыхание.— Я остановил забой во втором подэтаже. Кровля коржит, подхватить нужно. А у них, видишь ли, лесин лишних нет...
— Я все знаю,— сказал Стах.— Правильно сделал, что остановил...
— Нет, вы не все знаете! — крикнул Рябинин.— Они не за лесом пошли. Они с Забазлаевым по телефону связались. Он разрешил им продолжать работу...
Рябинин вытер щеку кулаком, размазав что-то мокрое — пот или слезы, и сделался еще чумазее.
Они стали звонить на второй подэтаж, но там никто не подходил.
— Бурят,— сказал Стах.— Бурят и ничего не слышат. Как глухари...
— Не переодевайся,— сказал он Рябинину.— Пойдем вместе.
Казалось, он забыл о Мае. Они с Рябининым уже шагали к душевой по пустому освещенному шахтному двору. Все небо было в звездах. Стах шагал своей легкой, пружинящей походкой. В дверях душевой он остановился. Оглянулся.
Она стояла в воротах, глядя ему вслед. Наверно, она показалась ему очень одинокой.
— Подожди дежурную машину,— сказал он.— Осталось десять минут. Чего тебе одной топать?..
Она не стала ждать машину. Между огнями гидроблока и огнями поселка лежала темная степная дорога. Мая шла, утопая ногами в теплой пыли, вдыхая запах полыни. Чем дальше от шахты, в темноту, тем ярче горели звезды. Их было множество, крупных и мелких, созвездия были пересыпаны ими и стали трудноразличимы. Звезды толпились в небе, налезали одна на другую, как золотые жуки в тесной банке. Казалось, прислушайся — и услышишь тихое жужжание.
Она шла по дороге. В ушах звучали его последние слова. Почему-то от этих заботливых слов было сейчас особенно больно.
...Ее разбудил телефон. Звонила Лариса Величкина. Она сказала, что в шахте что-то случилось. Всех вызывают. Саша уже убежал. Что-то с вторым подэтажом. Там как раз находились Рябинин, Угаров...
Мая не дослушала. Она не помнила, как оделась. Улицы, несмотря на ночной час, не спали. Горели многие окна. Хлопали двери. Раздавались встревоженные голоса. У плохих вестей длинные ноги. Уже весь поселок знал о случившемся. Возле шахты толпился народ. Говорили разное. Одни — что убито трое — Угаров, Рябинин и Басюк, другие — что все пятеро.
Люди стояли на шахтном дворе, у вспомогательного ствола, в тягостном ожидании. Было много женщин. Мая увидела мать Басюка, простоволосую, тихую. Шахтерские жены окружили ее плотным кольцом, как бы укрывая от горя. Здесь была жена Рябинина, почти девочка, странно нарядная,.— наверно, надела первое, что подвернулось под руку. Она ходила от одной кучки людей к другой, испуганно всматриваясь в лица. Люди смолкали и расступались, пропуская ее, а она все ходила, словно искала плечо, к которому можно припасть. Здесь была Ольга Бородина. Люди теснились к ней, полагая, что жена начальника рудника должна знать больше, чем знают другие.
Мая увидела Тамару. Она стояла в толпе и, казалось, ничего не слышала и не видела, прислушиваясь к чему-то, что было в ней самой, и кутая плечи в Ольгин платок.
Все это промелькнуло перед глазами и врезалось в память, пока Мая пробивалась в толпе к душевой. Здесь дежурила Фрося. Мая знала ее немного,— брат Фроси работал на фабрике.
— Дай мне что-нибудь,— сказала Мая.— Чтобы не спадало. Я пойду в шахту.
— Не спустят вас, Мая Владимировна,— сказала Фрося, сморкаясь и вытирая распухший нос— Горе-то какое, Мая Владимировна...
Мая накрутила две пары портянок, чтобы не сваливались сапоги. Взяла из рук Фроси круглую шахтерскую каску.
Она делала все с такой ловкостью, как будто лазила в шахту каждый день. На самом деле она была в шахте только раз, еще тогда, весной. Стах водил ее, показывал, как работает гидромонитор.
Она не могла думать о нем. Она только спешила туда, к нему. Все равно, живой он или мертвый. Она должна быть сейчас там, с ним, в глубине земли. Разве ее удел стоять в шахтном дворе, в толпе этих женщин, и ждать, пока поднимут наверх его или то, что было им?.. Пусть жены ждут. Такая их горькая участь. У них особое братство. Пусть ждет та, что могла быть шахтерской женой и не стала. А я — свой парень. Правда, Стах?
— Приказано никого не спускать,— сказала стопорная. Мая видела ее впервые. «Авось и она меня,— мелькнуло в голове.— Главное, держаться уверенно».
— Меня-то вы спустите,— сказала она.— Я прокурор из Уклонова. Меня вызвал ваш Бородин...
Вагонетки медленно катились в темную глубину ствола. Вот первый горизонт — вентиляционный штрек. Она опускается до основного и сигналит жезлом. Она помнит эти сигналы. «Всякий нечетко поданный сигнал воспринимается как «стоп». Вагонетки останавливаются. Ее обнимает темнота околоствольного двора. Где-то журчит вода, а может быть, это шумит в ушах. Она прислушивается, и ей кажется, что она слышит голоса. Она идет на эти голоса, в глубь подземного коридора, посвечивая шахтерской надзорной. Она думает о стопорной. О том, что стопорная не имела права разрешить ей спуск. Тем более без провожатого. «Хорошо, что я не прокурор из Уклонова»,— думает она.
Она думает о чем угодно, только не об этих голосах, которые ближе с каждой минутой. Она уже узнает их. Голос Саши Величкина и медсестры Вали Цехновицер. Она боится вникать в смысл их слов, но ее слух улавливает два слова: «транспортировать» и «Угаров». Она останавливается, чувствуя внезапную, обморочную дурноту.
— Что Угаров? — спрашивает она помертвевшими губами и падает на руки Вали Цехновицер. Она приходит в себя спустя минуту. Не от спирта — от яркой лампочки, направленной в лицо. И слышит: «Живой».
Это сказала Валя. «Живой Угаров. Откачали!» Она целует Валю в черное, вымазанное пульпой лицо. «Угаров-то живой! — Это тоже говорит Валя.— И Басюк живой!..»
— Жена Рябинина там? — спрашивает Саша.— Займитесь ею кто-нибудь...
Он еще называет Рябинину «женой». Потому что к слову «вдова» надо привыкнуть. Слезы стискивают Мае горло. Она плачет впервые за много дней. Она плачет о Рябинине. Только о нем. О его молодой жене, которая ходит там, наверху, и заглядывает всем в глаза. Только о ней...
Бородин изучал сделанный маркшейдером эскиз места, где произошел несчастный случай, когда секретарша Раечка сказала, что его спрашивает корреспондент. Сергей досадливо поморщился. Он недолюбливал эту братию, с которой надо разговаривать подолгу, тратить драгоценное время, чтобы потом в газете появилось десять перевранных строк. К тому же трудно было подобрать более неподходящий день для бесед, чем этот. Только что кончился траурный митинг и цинковый гроб с телом Рябинина от - был на грузовике в последнее путешествие, в Москву. Это была воля его родителей, у которых он был единственным сыном.
Люба Рябинина тоже выехала в Москву, поездом. Прощаясь с Ольгой, она расплакалась — слезы уже три дня не высыхали на ее лице — и сказала: «Не так я думала уезжать от вас, Ольга Михайловна!..» В ее словах был упрек. Может быть, она упрекала себя, но Бородин отнес ее слова в свой адрес. Он чувствовал себя виноватым. Ответственным за все, что случилось.
Митинг был коротким и грустным. Еще более грустным оттого, что шахтеры не любили Рябинина при жизни. Он был резок, неуравновешен, болезненно самолюбив. Он плохо ладил с людьми. Со временем это, наверно, прошло бы. Смерть пришла к нему раньше, чем признание и авторитет. Что эти люди, собравшиеся на шахтном дворе, могли сказать о нем? Но они жалели его и в прощальных речах нажимали на слово «молодой». Это слово оберегало его теперь и сжимало жалостью выносливые шахтерские сердца.
«Почему же при жизни оно так мало помогало ему?» — думал Бородин. Пока заказывали цинковый гроб, Рябинин лежал дома, в простом гробу, который почему-то выкрасили красной краской. Гроб стоял на письменном столе. Это был старый письменный стол, с ножками, как у рояля, и множеством ящиков. Фамильная ценность. Человек, не поленившийся тащить за собой такой стол, собирался долго жить и работать в здешнем краю. Было много книг, особенно стихов. Рябинин лежал усыпанный цветами, среди которых странно выделялись его большие, по-мальчишески костистые, какие-то слишком неподвижные руки. Люба сидела у изголовья и сгоняла мух с его лица.
Привядшие цветы источали сладковатый запах и привлекали пчел,— цветов было слишком много...
— Пусть подождет,— сказал Бородин секретарше Раечке.— Я занят.
Он изучал эскиз места катастрофы. Второй подэтаж, первая западная панель. Забой. Происходит бывал породы. Порода заваливает гидромонитор, а вода продолжает накапливаться позади завала. Прорывает его и несется лавиной. В забое два человека — Басюк и Стамескин. Остальные ушли за лесом. Сейчас хлынет пульпа в узкое горло подэтажа. Два человека в забое знают об опасности. Басюк успевает крикнуть: «Федька! Верхняк! Хватайся за верхняк!..» Двое приближаются к забою, не ведая об опасности. Секунда — и пульпа обрушится на них. Она застигнет их в узкой горловине подэтажа. Один будет убит куском породы, другой оглушен...
Это были тревожные, напряженные дни. Рудник работал кое-как, вполсилы. Съехались представители из треста — участковые инспектора, прибыл прокурор из Уклонова. Споры, первый опрос свидетелей, звонки...
Это был первый несчастный случай на руднике. По опыту Бородин знал, что смерть под землей вызывает спад настроения, временную боязнь шахты у многих шахтеров. По странной противоположности, которую смогли бы, наверно, объяснить только врачи, гибель Рябинина вылечила Сашу Величкина от страха перед шахтой. Он сам с удивлением рассказал об этом Бородину. Должно быть, это было для него тем ядом, который в иных случаях служит противоядием...
— Вы еще легко отделались,— сказал прокурор, уезжая в Уклоново после предварительного следствия.— Могло быть хуже...
Да, могло быть хуже. Но можно ли сказать, что легко отделались, если вместо шестерых погиб один? Легко отделались остальные. Но для Рябинина уже ничего не могло быть хуже. Для родителей, у которых он был один, и для Любы Рябининой уже ничего не могло быть хуже...
Бородрш встал и, подойдя к дверям кабинета, выглянул в приемную. Раечки не было. Возле ее стола сидела курносая девчушка лет двадцати и обмахивалась косынкой,— день был на редкость знойный.
Наверно, к Раечке пришла подружка.
— Здравствуйте,— сказал Бородин.— Тут меня ждал один человек. Вы не видели, он ушел?
— Это я вас жду,— сказала девчушка.— Я приехала из Луганска. Из областной газеты. Я вас совсем недолго задержу,— добавила она и достала из сумочки блокнот.
Бородин пригласил ее в кабинет. Он был рад, что корреспондент оказался такой девчонкой. Он ожидал увидеть опытного щелкопера, которому нужны только цифры, чтобы вставить их в свой заранее сочиненный опус.
Эта была почти школьница. Возможно, поездка на рудник ее первое задание.
— Хотите нарзану? — спросил Бородин.
Он смотрел, как она пьет, держа стакан обеими руками. Как Маринка.
— Начнем,— сказал Бородин.— Полыновский гидрорудник — это первое крупное предприятие, построенное по решению Двадцать первого съезда Коммунистической партии, в резолюции которого было сказано о широком промышленном внедрении гидравлической добычи угля...
Она что-то писала у себя в блокноте.
— Гидравлической добычи угля,— повторил Бородин, как на диктанте.— На руднике запроектировано пять шахт и три обогатительных фабрики. Расчетный срок работы рудника пятьдесят — семьдесят лет, при ежесуточной выдаче десяти тысяч тонн угля...
Он сказал это и задумался. Пятьдесят лет! Что будет здесь через пятьдесят лет?.. Это срок немалый даже для рудника.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19