Краски стали определеннее, и две из них преобладали — зеленая и золотая.
И впервые за время пути счастье охватило ее. Счастье, не омраченное ничем. Может быть, потому, что она отчетливо вспомнила прикосновение его руки, обнявшей ее за плечи. Там, возле Большого театра.
Кажется, она только сейчас поняла, что увидит его. И это случится не дальше как сегодня. Она не знала, будут ли ее встречать. На всякий случай дала телеграмму Ольге. Сообщила поезд и номер вагона. Ольга, наверно, мало изменилась. Она была из тех женщин, которые долго не меняются. Хорошего роста, белолицая, светловолосая. Впрочем, тогда, десять лет назад, об этом не думалось. Тогда им казалось — ничто не изменится. Никогда...
Вагон просыпался. Защелкали двери. Проводницы предлагали чай. Старик сосед чистил крутое яйцо и складывал шелуху в эмалированную кружку. Он уже приготовился выходить. Доесть яйцо и спрятать в чемоданчик кружку с белочкой — это все, что осталось ему проделать до привода поезда в Луганск. Верхние соседи еще спали.
У нее было мало вещей. Небольшой лакированный чемодан и дорожная сумка. В случае чего она сможет добраться сама. До районного городка Уклоново два с половиной часа автобусом. А там еще полчаса на другом — и Полыновка. Так ей объяснили соседи.
Поезд уже шел городом. Мимо сонных улиц, мощенных булыжником. Вопреки другим окраинам, что сумели стать лучшей частью города, здесь были старые дома. В палисадниках стояли вишневые деревца, обрызганные красными ягодами. По улицам гуляли куры. Дома были белые, подсиненные. С голубыми ставнями и воротами. Но это был уже город. На заборах пестрели афиши кинотеатров. И ветер приносил уже не запах полей, а дым заводских труб. Город громоздился впереди, наступал. И наконец выплыла платформа.
Тамара вглядывалась в мелькающие лица. Две женщины лузгали семечки, высматривая кого-то в окнах поезда. Одна из них была рослая блондинка, с накрашенными губами. Ольга?! Нет, не Ольга.
И тут она увидела ее. Увидела и сразу вспомнила ее милое, сейчас чуть заспанное,— наверно, пришлось очень рано вставать — такое знакомое лицо.
— Томка!
— Оля!
— Приехала-таки!
— Приехала! А ты приглашала в надежде, что не приеду?
— Конечно.
— Ты совсем не изменилась.
— Ну что ты. Я толстая, старая... А ты молодец. Модница. Как это ты решилась.
— Решилась вот.
— Это все твои вещи?
— Все. Я не насовсем, не бойся.
— Ладно, брось. Вон старичок тебе машет. Знакомый твой?
— Ехали вместе... Куда нам?
— Вон ворота. Там нас ждет машина.
— Даже?
— Тебе повезло. У Сергея совещание в тресте. Прикатили на «шкоде».
— Сережа здесь?
— Здесь. На совещании. Нам погулять придется, пока он освободится. Не возражаешь?
Они отнесли вещи в машину. Шофер был молодой, черноглазый. Он кивнул Тамаре, помог положить вещи в багажник.
— Так что могу быть свободен до трех? — спросил он тоном утверждения, с сильным украинским акцентом.
— Смотри, чтобы Сергею Дмитриевичу не пришлось тебя ждать. Как в тот раз.
— Ясно, Ольга Михайловна.
— Я не знала, что ты «Михайловна»,— сказала Тамара, когда они остались вдвоем на вокзальной площади.
А что, Сергей Дмитриевич не любит ждать?..
— Он предпочитает, чтобы ждали его. - Важный он?
— Недостаточно. Так ребята считают... Томка! Мне еще не верится, что ты приехала.
— Мне тоже. Мне все кажется, что это игра. Это совещание. И «шкода». И то что Сережа не любит ждать. И что он начальник рудника.
Лицо Ольги стало серьезным, и Тамара впервые заметила морщинки возле ее глаз и седую прядку, зачесанную за ухо и почти невидимую в светлых волосах. Может быть, она просто выгорела на ярком донецком солнце.
— Нет, Томка,— сказала она.— Это не игра. Когда от тебя зависит так много, это перестает быть игрой...
Больше она ничего не добавила, но Тамара поняла, что Сергею нелегко. Ей хотелось спросить про Стаха. Как он? Знает ли о ее приезде?
— Стах дежурил эту ночь на шахте,— сказала Ольга.— Я не успела ему сказать. Телеграмму передали поздно, по телефону.
Она глянула Тамаре в лицо. Казалось, взгляд ее спрашивал: «Ты еще любишь его? Зачем ты приехала?»
Но Тамара умела владеть лицом. Она давно усвоила это качество, необходимое преподавателю.
Только владеть лицом — это не значит еще владеть сердцем.
Они шли в гору по жаркой и пыльной улице незнакомого города. Шли не спеша, останавливаясь и разглядывая друг друга с радостным удивлением.
Они шли по улицам, которым не было конца. И не было конца этому дню.
В семь утра кабинет начальника шахты был уже заполнен народом. Шла планерка. Кабинет был тесный, стульев в обрез. Опоздавшим приходилось довольствоваться половинкой стула, а иногда просто стоять у дверей. Опаздывали всегда одни и те же — начальник вентиляции и начальник отдела капитальных работ. Они не были друзьями, и причины для опоздания у них были разные. Рябинин был тонкий, высокий юноша, почти мальчик. Он первый год работал на шахте, только что окончил институт. Он женился перед самым отъездом на рудник и ходил еще в молодоженах.
Забазлаев, сам холостяк, хотя и сочувствовал Рябинину,— он считал, что все женатые нуждаются в сочувствии,— все же не считал это достаточным поводом для опоздания на планерку.
Гречко проспал после очередной пьянки. Это было видно по его одутловатому лицу, припухшим глазам, которые, и без того маленькие, превратились в щелки. Гречко пил с кем придется. Пил с горя и с радости, с другом и с недругом, с начальством и с подчиненными. Иногда Забазлаев сам выпивал с ним и поэтому сейчас не чувствовал себя вправе отчитать его. Зато он сказал Рябинину:
— Опять проспал? Придется в Уклоново на базар съездить, купить петуха, чтоб тебя будил.
Все засмеялись. Рябинин вспыхнул и нахмурился.
А Забазлаев уже сыпал дальше цифрами, и все записывали, примостив на коленях блокноты.
«Как на пресс-конференции,— думал Стах.— Главное, что надо понять сейчас всем,— то, что в этом месяце нам увеличили план. Четыреста шестьдесят одна тонна на участок. Это что-нибудь да значит! Шахта перестает быть убыточной, экспериментальной и начинает давать уголь стране. Что ж, пора! Пора показать, на что мы способны».
Он только что сдал дежурство. После бессонной ночи в голове гудело. Но он не умел спать днем и знал, что стоит ему выйти на улицу и вдохнуть донецкого воздуха, как вмиг пройдет это гудение в голове и ощущение жара во всем теле. Только бы выйти на улицу!..
Он сидел за столом, по левую руку Забазлаева. Справа сидел Саша Величкин, свежий, выбритый, в салатной тенниске. Саша лысел со лба и поэтому отпускал волосы на затылке.
«Давно ли мы были студентами,— думал Стах.— Такими же мальчишками, как этот Рябинин. Тогда можно было надеяться на дядю. А теперь «дяди» — мы сами, и все надеются на нас. Тот же Рябинин. Павлик не любит Рябинина. Не пропускает случая задеть его. И всем это нравится. Почему-то люди любят, когда рядом есть такой человек. Человек-мишень, над которым все смеются. Это укрепляет остальных в мысли о собственной непогрешимости».
Рябинин сидел, глядя на Забазлаева исподлобья. Он ничего не записывал. Видимо, в знак протеста. Следы яичницы возле его пухлого рта невольно наводили на мысль о желторотом птенце. Он был в галстуке. Единственный на всю планерку. И вообще, с него еще не слетел московский лоск. Брюки узкие, без манжет. Последний крик. Ничего, милый, задубеешь. Будешь ходить по нашей моде. Донецкой.
Угаров думал беззлобно. Он жалел Рябинина. Может быть, потому, что тот был москвич и тоже скучал по Москве.
— Так что вот,— говорил Забазлаев.— У кого задолженность по метрам, пусть сегодня доберут. Слышишь, Величкин? Скажи на наряде. Пусть доберут до плана, а то лишатся премии.
Планерка близилась к концу. Звонили телефоны. Иногда оба одновременно. Входили люди, протягивали бумаги на подпись. Спрашивали Бородина. Забазлаев отвечал, что Бородин в Луганске, на совещании. Часть бумаг он подписывал сам, часть передавал на подпись Угарову. Он не любил, когда нарушали субординацию. Кабинет пустел, все спешили на свои участки. Величкин ушел проводить наряд. Угаров тоже поднялся.
— Задержись на пять минут,— сказал Павлик,— Ты мне нужен. А вы чего ждете? — повернулся он к Рябинину.— Да, совсем забыл. Слушай, Рябинйн, будь другом. Сходи на динамитный склад, проверь подписи на взрывчатку. Там одна неразборчивая, похожа на подделку. Разберись, друг, и со склада мне позвони...
Павлик доверительно улыбнулся.
— Сейчас будет номер,— сказал он, когда Рябинйн вышел. Он подмигнул Угарову и снял трубку.— Дайте динамитный склад. Склад? Кто дежурит? Ты, Гальсков? Почему пускаешь на склад без пропуска? Как «не бывало»? Меня вчера пропустил. Чтобы это больше не повторялось. Мало что знаешь в лицо. Кто бы ни пришел, без пропуска за первую дверь не пускай. Хоть сам Бородин, хоть начальство твое — Рябинйн. Понял, Гальсков? Ну, все.
— Играешься,— сказал Угаров.— Зачем тебе это надо?
— Надоел он мне, Утконос. Распустил дежурных, понимаешь. Не динамитный склад, а овощехранилище...
— Ты ему здесь мог сказать.
— Ничего. Молодой. Пусть пробежится. Поцелует пробой и придет домой...
— Играешься,— повторил Стах.— А парень авторитет теряет. На осмотрах его матерят... Папиросы протаскивают, в стволе курят. Это уже порохом пахнет, а не овощами.
— Ладно, черт с ним.— Забазлаев помолчал.— Я тебя не за тем оставил.— Он опять помолчал. Достал пачку «Беломора» и протянул Угарову.— Слушай, тебе не кажется, что Серегу пора прижать? — сказал он.
— В каком смысле?
— Пусть кончает экспериментировать на нас. Сколько можно? Пора работать. Над нашим рудником все смеются. Пока мы давали двести тонн — еще туда-сюда. Теперь мы даем пятьсот. Протектора меняли-меняли и остались без углесосов. Вон пять гробов стоят. Гонять породу и делать опыты можно на поверхности. А Сергею что ни предложи, он все берет. О нас уже слава такая. Даже прозвище есть. Не шахта, а магазин «Новинки».
— С Величкиным говорил?
—- У него одна забота. Чтобы стойку не выдавило. С ним говорить бесполезно.— Павлик пожал плечами.— У него на этот счет теория есть. Он, мол, главный инженер и мыслит перспективно, а я — начальник шахты и живу одним днем. А мне, если хочешь знать, в глаза людям стыдно смотреть. Как будто чужой хлеб ем... Нам бы сейчас рекорд дать, Я прикидывал. Вытянем! Не знаю, как тебе, а мне это вот как надо!..
Угаров поднялся, подошел к карте. Это был оперативный план. Два ствола — главный и вспомогательный — делили пласт на восток и запад. Восток был густо иссечен подэтажами, печами — ходовым и для спуска пульпы, просеками. Запад имел иной вид. Здесь все еще работали робко. Как будто боясь оступиться. И даже линии на плане, казалось, проведены чьей-то робкой, неуверенной рукой.
Подошел Забазлаев и тоже смотрел план.
— Рано, Павлик,— сказал Угаров.— Рано давать рекорд. Какой может быть рекорд, когда на западе у нас очистные работы наступают на пятки подготовительным. Для рекорда нужен фронт работ, а где он у нас?
— Восток один управится,— сказал Забазлаев.— Если все бросить на восток.
— Рано, Павлик. Вытянем запад и дадим рекорд. Но сначала вытянем запад.
— Все вы заодно,— сказал Забазлаев.— Одна шайка-лейка. Зря я с вами связался. А мне предлагали шахту. Взял бы и был сам хозяин. Так нет, соблазнился. Пошел к Бородину. Вами же, сволочи, соблазнился. Друзья молодости, будь вы все неладны!..
Вернулся Рябинин. Вид у него был растерянный.
— Ну, как подписи? Порядок? — деловито осведомился Павлик.
— Гальсков не пустил меня на склад,— сказал Рябинин. Пухлые губы его дрожали.— С ума он сошел, что ли? Требует пропуск.— Рябинин переводил взгляд с Забазлаева на Угарова, как бы взывая к сочувствию.— Я говорю: «Ты что, меня, что ль, не знаешь?» А он свое: «Приказ есть приказ. Без пропуска не пущу...»
— А ты б за грудки его,— сказал Забазлаев.— Ты ж это любишь, Рябинин. Как тогда, при осмотре на папиросы. Или винтовка тебя смутила?..
Глаза у Павлика стали злые, узкие.
— В общем, Рябинин, так. Это я дал приказ не пускать тебя. Все же там не картошка хранится, а взрывчатые материалы. Одних детонаторов девять тысяч штук. Не говоря про аммонит. А ты из него проходной двор сделал.
Говоря это, Забазлаев склонился к столу и, глянув мельком на часы, выписал пропуск. Протянул его Рябинину.
— Получай пока разовый, а там разберись. Твое хозяйство все-таки.— Слова «твое хозяйство» прозвучали как откровенная издевка.
Рябинин шагнул к дверям. Даже узкая прямая спина его выражала обиду.
— Значит, и ты против меня? — спросил Забазлаев, возвращаясь к разговору о рекорде.— Ладно. Давайте дальше ставить опыты. На морских свинках...
Они вышли из кабинета вместе.
— А вообще, скажу я тебе, Серега слабоват,— сказал Павлик.— Я даже не ожидал. Ему бы в проектной конторе сидеть, а не начальником рудника... Не тот характер, понимаешь? Не тот. Не видит он, на что надо жать. Момента не чувствует. Превратил шахту в лабораторию. Небось думает, похвалят его за это. Цацку дадут на ленточке! Как же! Дожидайся!..
— При чем тут похвалят или нет,— сказал Стах.— Хочется работать по-новому. Не просто добывать уголь и передавать в трест данные. Сейчас нам этого уже мало.
— Ах, им уже мало, что шахта дает уголь! Им надо, чтобы шахта давала рафинад...
— Послушай,— сказал Стах.— Как считается? Мы сейчас при исполнении служебных обязанностей?
— Да, вроде бы. А что?
— Сказал бы я тебе...
— Интересно. Что бы ты сказал...
— Я сказал бы, что ты сволочь.
— Ну, твое счастье. Что ты этого не сказал. И что этого не слышал.
Во дворе гидроблока было пусто. Ярко, в полный накал, светило солнце. Терпеливо ждала хозяина голубая «Волга».
— Вчера чуть не гробанулся,— сказал Павлик.— Обгонял какой-то грузовой тихоход, а там встречный шел. Еле успел в кювет съехать. Думал — всё. Но ничего, поцарапался только.
— Один ехал?
— Если бы! С дочкой управляющего трестом.
— Саввы Григорьевича?
— Именно.
— Все торопишься, Забазлаев... Не эта ли дочка от тебя рекорда требует?
— Не так дочка, как папа. С дочкой у нас о другом разговор... Эх и шикарно погуляли вчера... Глазищи у нее как фары, а сама тоненькая. Все меня на «вы» называет, не могу отучить. Прокатились с ветерком, потом шампанское пили... Почему не погулять? Я это люблю, понимаешь? Я же человек, а не муравей. Я на Серегу иной раз удивляюсь. Для чего он живет? Взвалил на плечи соломину и тянет. Соломина-то ему не по силам. По сторонам оглядеться некогда...
Рослый, косая сажень в плечах, он стоял расставив ноги и чуть покачиваясь по привычке.
«Красивый, черт,— подумал Стах.— Нахальный. Женщинам такие нравятся. Конечно, не всяким. Дурехам. К Томке ты здорово подкатывался когда-то. Подкатился и откатился. А меня она любила. Любила, как только можно любить в жизни. И, может быть, любит сейчас, десять лет спустя... И потому я смотрю на тебя сверху вниз, хотя ты на голову длиннее меня, и начальник шахты, и ездишь на голубой машине с дурехами...»
— Ладно, бывай,— сказал Павлик и подмигнул.— Чего так смотришь? Я пошел в шахту...
Он зашагал к нарядной, а Стах по степной тропке, к белым домикам поселка.
Он шел, и его пьянил запах нагретой солнцем травы. В траве что-то звенело, трещало, цвинькало. Цвела ромашка и голубой цикорий. И голубое, цвета цикория, летнее небо без единого облачка сияло над головой, пронизанное солнцем.
Она спросила: «Ты был счастлив?» Я сказал: «Был».
Я сказал правду. Тогда это было правдой. Теперь я думаю, что это было скорей несчастьем. Эта встреча. Для нас обоих. Во всяком случае, для меня...
И я не хотел бы увидеть ее опять. Даже здесь, в этой степи. Потому что теперь я бы не дал обмануть себя. Я бы всегда помнил о том часе, когда снова останусь один. Я испытал этот час. Эту пустоту. Когда остаются одни воспоминания. И кажется, что и они уходят, как время. Как вода. Нет, я не хочу опять пережить тот час. Когда остаешься один.
Высоко в небе парил ястреб. Он висел почти неподвижно, опершись на голубизну распластанными крыльями. Токи воздуха сносили его слегка, и он повиновался им, продолжая висеть над степью.
Стах поднялся на бугор. Отсюда тропка сбегала вниз, в ложбину. Он всегда останавливался здесь и оглядывал степь. Терриконы соседних шахт. Красные шиферные крыши шахтерских поселков. Пыльную ленту дороги, по которой катил сейчас одинокий «газик».
Он расстегнул ворот рубашки. Той рубашки, в клеточку, которую она в Москве выбрала ему. Он почувствовал усталость. И дурман. И отчаяние оттого, что его тянет к женщине, которая никогда не увидит эти места.
И никакие предчувствия не посетили его.
— О чем ты думаешь?
— Так. Ни о чем. О разговоре с Павликом.
— Ну и как?
— В чем-то он прав. Хочется силы проверить. Узнать, на что мы способны. Он прав. Четыреста шестьдесят тонн на участок — для нас не предел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
И впервые за время пути счастье охватило ее. Счастье, не омраченное ничем. Может быть, потому, что она отчетливо вспомнила прикосновение его руки, обнявшей ее за плечи. Там, возле Большого театра.
Кажется, она только сейчас поняла, что увидит его. И это случится не дальше как сегодня. Она не знала, будут ли ее встречать. На всякий случай дала телеграмму Ольге. Сообщила поезд и номер вагона. Ольга, наверно, мало изменилась. Она была из тех женщин, которые долго не меняются. Хорошего роста, белолицая, светловолосая. Впрочем, тогда, десять лет назад, об этом не думалось. Тогда им казалось — ничто не изменится. Никогда...
Вагон просыпался. Защелкали двери. Проводницы предлагали чай. Старик сосед чистил крутое яйцо и складывал шелуху в эмалированную кружку. Он уже приготовился выходить. Доесть яйцо и спрятать в чемоданчик кружку с белочкой — это все, что осталось ему проделать до привода поезда в Луганск. Верхние соседи еще спали.
У нее было мало вещей. Небольшой лакированный чемодан и дорожная сумка. В случае чего она сможет добраться сама. До районного городка Уклоново два с половиной часа автобусом. А там еще полчаса на другом — и Полыновка. Так ей объяснили соседи.
Поезд уже шел городом. Мимо сонных улиц, мощенных булыжником. Вопреки другим окраинам, что сумели стать лучшей частью города, здесь были старые дома. В палисадниках стояли вишневые деревца, обрызганные красными ягодами. По улицам гуляли куры. Дома были белые, подсиненные. С голубыми ставнями и воротами. Но это был уже город. На заборах пестрели афиши кинотеатров. И ветер приносил уже не запах полей, а дым заводских труб. Город громоздился впереди, наступал. И наконец выплыла платформа.
Тамара вглядывалась в мелькающие лица. Две женщины лузгали семечки, высматривая кого-то в окнах поезда. Одна из них была рослая блондинка, с накрашенными губами. Ольга?! Нет, не Ольга.
И тут она увидела ее. Увидела и сразу вспомнила ее милое, сейчас чуть заспанное,— наверно, пришлось очень рано вставать — такое знакомое лицо.
— Томка!
— Оля!
— Приехала-таки!
— Приехала! А ты приглашала в надежде, что не приеду?
— Конечно.
— Ты совсем не изменилась.
— Ну что ты. Я толстая, старая... А ты молодец. Модница. Как это ты решилась.
— Решилась вот.
— Это все твои вещи?
— Все. Я не насовсем, не бойся.
— Ладно, брось. Вон старичок тебе машет. Знакомый твой?
— Ехали вместе... Куда нам?
— Вон ворота. Там нас ждет машина.
— Даже?
— Тебе повезло. У Сергея совещание в тресте. Прикатили на «шкоде».
— Сережа здесь?
— Здесь. На совещании. Нам погулять придется, пока он освободится. Не возражаешь?
Они отнесли вещи в машину. Шофер был молодой, черноглазый. Он кивнул Тамаре, помог положить вещи в багажник.
— Так что могу быть свободен до трех? — спросил он тоном утверждения, с сильным украинским акцентом.
— Смотри, чтобы Сергею Дмитриевичу не пришлось тебя ждать. Как в тот раз.
— Ясно, Ольга Михайловна.
— Я не знала, что ты «Михайловна»,— сказала Тамара, когда они остались вдвоем на вокзальной площади.
А что, Сергей Дмитриевич не любит ждать?..
— Он предпочитает, чтобы ждали его. - Важный он?
— Недостаточно. Так ребята считают... Томка! Мне еще не верится, что ты приехала.
— Мне тоже. Мне все кажется, что это игра. Это совещание. И «шкода». И то что Сережа не любит ждать. И что он начальник рудника.
Лицо Ольги стало серьезным, и Тамара впервые заметила морщинки возле ее глаз и седую прядку, зачесанную за ухо и почти невидимую в светлых волосах. Может быть, она просто выгорела на ярком донецком солнце.
— Нет, Томка,— сказала она.— Это не игра. Когда от тебя зависит так много, это перестает быть игрой...
Больше она ничего не добавила, но Тамара поняла, что Сергею нелегко. Ей хотелось спросить про Стаха. Как он? Знает ли о ее приезде?
— Стах дежурил эту ночь на шахте,— сказала Ольга.— Я не успела ему сказать. Телеграмму передали поздно, по телефону.
Она глянула Тамаре в лицо. Казалось, взгляд ее спрашивал: «Ты еще любишь его? Зачем ты приехала?»
Но Тамара умела владеть лицом. Она давно усвоила это качество, необходимое преподавателю.
Только владеть лицом — это не значит еще владеть сердцем.
Они шли в гору по жаркой и пыльной улице незнакомого города. Шли не спеша, останавливаясь и разглядывая друг друга с радостным удивлением.
Они шли по улицам, которым не было конца. И не было конца этому дню.
В семь утра кабинет начальника шахты был уже заполнен народом. Шла планерка. Кабинет был тесный, стульев в обрез. Опоздавшим приходилось довольствоваться половинкой стула, а иногда просто стоять у дверей. Опаздывали всегда одни и те же — начальник вентиляции и начальник отдела капитальных работ. Они не были друзьями, и причины для опоздания у них были разные. Рябинин был тонкий, высокий юноша, почти мальчик. Он первый год работал на шахте, только что окончил институт. Он женился перед самым отъездом на рудник и ходил еще в молодоженах.
Забазлаев, сам холостяк, хотя и сочувствовал Рябинину,— он считал, что все женатые нуждаются в сочувствии,— все же не считал это достаточным поводом для опоздания на планерку.
Гречко проспал после очередной пьянки. Это было видно по его одутловатому лицу, припухшим глазам, которые, и без того маленькие, превратились в щелки. Гречко пил с кем придется. Пил с горя и с радости, с другом и с недругом, с начальством и с подчиненными. Иногда Забазлаев сам выпивал с ним и поэтому сейчас не чувствовал себя вправе отчитать его. Зато он сказал Рябинину:
— Опять проспал? Придется в Уклоново на базар съездить, купить петуха, чтоб тебя будил.
Все засмеялись. Рябинин вспыхнул и нахмурился.
А Забазлаев уже сыпал дальше цифрами, и все записывали, примостив на коленях блокноты.
«Как на пресс-конференции,— думал Стах.— Главное, что надо понять сейчас всем,— то, что в этом месяце нам увеличили план. Четыреста шестьдесят одна тонна на участок. Это что-нибудь да значит! Шахта перестает быть убыточной, экспериментальной и начинает давать уголь стране. Что ж, пора! Пора показать, на что мы способны».
Он только что сдал дежурство. После бессонной ночи в голове гудело. Но он не умел спать днем и знал, что стоит ему выйти на улицу и вдохнуть донецкого воздуха, как вмиг пройдет это гудение в голове и ощущение жара во всем теле. Только бы выйти на улицу!..
Он сидел за столом, по левую руку Забазлаева. Справа сидел Саша Величкин, свежий, выбритый, в салатной тенниске. Саша лысел со лба и поэтому отпускал волосы на затылке.
«Давно ли мы были студентами,— думал Стах.— Такими же мальчишками, как этот Рябинин. Тогда можно было надеяться на дядю. А теперь «дяди» — мы сами, и все надеются на нас. Тот же Рябинин. Павлик не любит Рябинина. Не пропускает случая задеть его. И всем это нравится. Почему-то люди любят, когда рядом есть такой человек. Человек-мишень, над которым все смеются. Это укрепляет остальных в мысли о собственной непогрешимости».
Рябинин сидел, глядя на Забазлаева исподлобья. Он ничего не записывал. Видимо, в знак протеста. Следы яичницы возле его пухлого рта невольно наводили на мысль о желторотом птенце. Он был в галстуке. Единственный на всю планерку. И вообще, с него еще не слетел московский лоск. Брюки узкие, без манжет. Последний крик. Ничего, милый, задубеешь. Будешь ходить по нашей моде. Донецкой.
Угаров думал беззлобно. Он жалел Рябинина. Может быть, потому, что тот был москвич и тоже скучал по Москве.
— Так что вот,— говорил Забазлаев.— У кого задолженность по метрам, пусть сегодня доберут. Слышишь, Величкин? Скажи на наряде. Пусть доберут до плана, а то лишатся премии.
Планерка близилась к концу. Звонили телефоны. Иногда оба одновременно. Входили люди, протягивали бумаги на подпись. Спрашивали Бородина. Забазлаев отвечал, что Бородин в Луганске, на совещании. Часть бумаг он подписывал сам, часть передавал на подпись Угарову. Он не любил, когда нарушали субординацию. Кабинет пустел, все спешили на свои участки. Величкин ушел проводить наряд. Угаров тоже поднялся.
— Задержись на пять минут,— сказал Павлик,— Ты мне нужен. А вы чего ждете? — повернулся он к Рябинину.— Да, совсем забыл. Слушай, Рябинйн, будь другом. Сходи на динамитный склад, проверь подписи на взрывчатку. Там одна неразборчивая, похожа на подделку. Разберись, друг, и со склада мне позвони...
Павлик доверительно улыбнулся.
— Сейчас будет номер,— сказал он, когда Рябинйн вышел. Он подмигнул Угарову и снял трубку.— Дайте динамитный склад. Склад? Кто дежурит? Ты, Гальсков? Почему пускаешь на склад без пропуска? Как «не бывало»? Меня вчера пропустил. Чтобы это больше не повторялось. Мало что знаешь в лицо. Кто бы ни пришел, без пропуска за первую дверь не пускай. Хоть сам Бородин, хоть начальство твое — Рябинйн. Понял, Гальсков? Ну, все.
— Играешься,— сказал Угаров.— Зачем тебе это надо?
— Надоел он мне, Утконос. Распустил дежурных, понимаешь. Не динамитный склад, а овощехранилище...
— Ты ему здесь мог сказать.
— Ничего. Молодой. Пусть пробежится. Поцелует пробой и придет домой...
— Играешься,— повторил Стах.— А парень авторитет теряет. На осмотрах его матерят... Папиросы протаскивают, в стволе курят. Это уже порохом пахнет, а не овощами.
— Ладно, черт с ним.— Забазлаев помолчал.— Я тебя не за тем оставил.— Он опять помолчал. Достал пачку «Беломора» и протянул Угарову.— Слушай, тебе не кажется, что Серегу пора прижать? — сказал он.
— В каком смысле?
— Пусть кончает экспериментировать на нас. Сколько можно? Пора работать. Над нашим рудником все смеются. Пока мы давали двести тонн — еще туда-сюда. Теперь мы даем пятьсот. Протектора меняли-меняли и остались без углесосов. Вон пять гробов стоят. Гонять породу и делать опыты можно на поверхности. А Сергею что ни предложи, он все берет. О нас уже слава такая. Даже прозвище есть. Не шахта, а магазин «Новинки».
— С Величкиным говорил?
—- У него одна забота. Чтобы стойку не выдавило. С ним говорить бесполезно.— Павлик пожал плечами.— У него на этот счет теория есть. Он, мол, главный инженер и мыслит перспективно, а я — начальник шахты и живу одним днем. А мне, если хочешь знать, в глаза людям стыдно смотреть. Как будто чужой хлеб ем... Нам бы сейчас рекорд дать, Я прикидывал. Вытянем! Не знаю, как тебе, а мне это вот как надо!..
Угаров поднялся, подошел к карте. Это был оперативный план. Два ствола — главный и вспомогательный — делили пласт на восток и запад. Восток был густо иссечен подэтажами, печами — ходовым и для спуска пульпы, просеками. Запад имел иной вид. Здесь все еще работали робко. Как будто боясь оступиться. И даже линии на плане, казалось, проведены чьей-то робкой, неуверенной рукой.
Подошел Забазлаев и тоже смотрел план.
— Рано, Павлик,— сказал Угаров.— Рано давать рекорд. Какой может быть рекорд, когда на западе у нас очистные работы наступают на пятки подготовительным. Для рекорда нужен фронт работ, а где он у нас?
— Восток один управится,— сказал Забазлаев.— Если все бросить на восток.
— Рано, Павлик. Вытянем запад и дадим рекорд. Но сначала вытянем запад.
— Все вы заодно,— сказал Забазлаев.— Одна шайка-лейка. Зря я с вами связался. А мне предлагали шахту. Взял бы и был сам хозяин. Так нет, соблазнился. Пошел к Бородину. Вами же, сволочи, соблазнился. Друзья молодости, будь вы все неладны!..
Вернулся Рябинин. Вид у него был растерянный.
— Ну, как подписи? Порядок? — деловито осведомился Павлик.
— Гальсков не пустил меня на склад,— сказал Рябинин. Пухлые губы его дрожали.— С ума он сошел, что ли? Требует пропуск.— Рябинин переводил взгляд с Забазлаева на Угарова, как бы взывая к сочувствию.— Я говорю: «Ты что, меня, что ль, не знаешь?» А он свое: «Приказ есть приказ. Без пропуска не пущу...»
— А ты б за грудки его,— сказал Забазлаев.— Ты ж это любишь, Рябинин. Как тогда, при осмотре на папиросы. Или винтовка тебя смутила?..
Глаза у Павлика стали злые, узкие.
— В общем, Рябинин, так. Это я дал приказ не пускать тебя. Все же там не картошка хранится, а взрывчатые материалы. Одних детонаторов девять тысяч штук. Не говоря про аммонит. А ты из него проходной двор сделал.
Говоря это, Забазлаев склонился к столу и, глянув мельком на часы, выписал пропуск. Протянул его Рябинину.
— Получай пока разовый, а там разберись. Твое хозяйство все-таки.— Слова «твое хозяйство» прозвучали как откровенная издевка.
Рябинин шагнул к дверям. Даже узкая прямая спина его выражала обиду.
— Значит, и ты против меня? — спросил Забазлаев, возвращаясь к разговору о рекорде.— Ладно. Давайте дальше ставить опыты. На морских свинках...
Они вышли из кабинета вместе.
— А вообще, скажу я тебе, Серега слабоват,— сказал Павлик.— Я даже не ожидал. Ему бы в проектной конторе сидеть, а не начальником рудника... Не тот характер, понимаешь? Не тот. Не видит он, на что надо жать. Момента не чувствует. Превратил шахту в лабораторию. Небось думает, похвалят его за это. Цацку дадут на ленточке! Как же! Дожидайся!..
— При чем тут похвалят или нет,— сказал Стах.— Хочется работать по-новому. Не просто добывать уголь и передавать в трест данные. Сейчас нам этого уже мало.
— Ах, им уже мало, что шахта дает уголь! Им надо, чтобы шахта давала рафинад...
— Послушай,— сказал Стах.— Как считается? Мы сейчас при исполнении служебных обязанностей?
— Да, вроде бы. А что?
— Сказал бы я тебе...
— Интересно. Что бы ты сказал...
— Я сказал бы, что ты сволочь.
— Ну, твое счастье. Что ты этого не сказал. И что этого не слышал.
Во дворе гидроблока было пусто. Ярко, в полный накал, светило солнце. Терпеливо ждала хозяина голубая «Волга».
— Вчера чуть не гробанулся,— сказал Павлик.— Обгонял какой-то грузовой тихоход, а там встречный шел. Еле успел в кювет съехать. Думал — всё. Но ничего, поцарапался только.
— Один ехал?
— Если бы! С дочкой управляющего трестом.
— Саввы Григорьевича?
— Именно.
— Все торопишься, Забазлаев... Не эта ли дочка от тебя рекорда требует?
— Не так дочка, как папа. С дочкой у нас о другом разговор... Эх и шикарно погуляли вчера... Глазищи у нее как фары, а сама тоненькая. Все меня на «вы» называет, не могу отучить. Прокатились с ветерком, потом шампанское пили... Почему не погулять? Я это люблю, понимаешь? Я же человек, а не муравей. Я на Серегу иной раз удивляюсь. Для чего он живет? Взвалил на плечи соломину и тянет. Соломина-то ему не по силам. По сторонам оглядеться некогда...
Рослый, косая сажень в плечах, он стоял расставив ноги и чуть покачиваясь по привычке.
«Красивый, черт,— подумал Стах.— Нахальный. Женщинам такие нравятся. Конечно, не всяким. Дурехам. К Томке ты здорово подкатывался когда-то. Подкатился и откатился. А меня она любила. Любила, как только можно любить в жизни. И, может быть, любит сейчас, десять лет спустя... И потому я смотрю на тебя сверху вниз, хотя ты на голову длиннее меня, и начальник шахты, и ездишь на голубой машине с дурехами...»
— Ладно, бывай,— сказал Павлик и подмигнул.— Чего так смотришь? Я пошел в шахту...
Он зашагал к нарядной, а Стах по степной тропке, к белым домикам поселка.
Он шел, и его пьянил запах нагретой солнцем травы. В траве что-то звенело, трещало, цвинькало. Цвела ромашка и голубой цикорий. И голубое, цвета цикория, летнее небо без единого облачка сияло над головой, пронизанное солнцем.
Она спросила: «Ты был счастлив?» Я сказал: «Был».
Я сказал правду. Тогда это было правдой. Теперь я думаю, что это было скорей несчастьем. Эта встреча. Для нас обоих. Во всяком случае, для меня...
И я не хотел бы увидеть ее опять. Даже здесь, в этой степи. Потому что теперь я бы не дал обмануть себя. Я бы всегда помнил о том часе, когда снова останусь один. Я испытал этот час. Эту пустоту. Когда остаются одни воспоминания. И кажется, что и они уходят, как время. Как вода. Нет, я не хочу опять пережить тот час. Когда остаешься один.
Высоко в небе парил ястреб. Он висел почти неподвижно, опершись на голубизну распластанными крыльями. Токи воздуха сносили его слегка, и он повиновался им, продолжая висеть над степью.
Стах поднялся на бугор. Отсюда тропка сбегала вниз, в ложбину. Он всегда останавливался здесь и оглядывал степь. Терриконы соседних шахт. Красные шиферные крыши шахтерских поселков. Пыльную ленту дороги, по которой катил сейчас одинокий «газик».
Он расстегнул ворот рубашки. Той рубашки, в клеточку, которую она в Москве выбрала ему. Он почувствовал усталость. И дурман. И отчаяние оттого, что его тянет к женщине, которая никогда не увидит эти места.
И никакие предчувствия не посетили его.
— О чем ты думаешь?
— Так. Ни о чем. О разговоре с Павликом.
— Ну и как?
— В чем-то он прав. Хочется силы проверить. Узнать, на что мы способны. Он прав. Четыреста шестьдесят тонн на участок — для нас не предел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19