Это был приземистый мрачноватый человек. В его повадках было что-то от солдата, но солдата старой, еще царской армии, какими изображают их в кино. Он работал в шахте лесодоставщиком и несколько раз приходил к Бородину и требовал ведомость,— ему все казалось, что он заработал больше, чем ему заплатили.
— Ладно, мамаша,— сказал Бородин.— Разберемся. Пришлем комиссию, поглядим, что за дом. Советская власть хоть и добрая, но не через край. Лишних квартир у нас пока нет. А там и сын с отцом, глядишь, помирятся.
Она ушла успокоенная, а он еще некоторое время думал о странной просьбе и о том, что в жизни есть много сложного и удивительного. Что привело сюда эту женщину? Любовь к мужу? Желание насолить непокорному сыну? Или водворить тишину в своем доме? Или все, вместе взятое?..
Окна рудоуправления выходили на фабричный двор. Было видно здание обогатительного цеха с высокой трубой. Фонтан посреди двора. Сейчас он был без воды, и внутри его, помещаясь с трудом, кружил на велосипеде балбес лет семнадцати, из фабричных.
Вечером того же дня в доме Стамескиных вспыхнула громкая ссора, о которой долго потом говорили в поселке. Одни осуждали отца, другие сына...
Есть зимние ссоры. Зимой окна и двери закрыты наглухо и даже щели в них заткнуты ватой. Зимние ссоры остаются между своими. И есть летние ссоры — при открытых дверях и распахнутых окнах. Они как грозы полыхают в тишине вечерней улицы, пугая робких и радуя любопытных, собирая зрителей и свидетелей.
Не сразу вспыхнула ссора между отцом и сыном. Был обычный будничный вечер. Мать и жена Тася, сидя на высоком крыльце, чистили шпильками вишни для варенья. Старший Стамескин читал газету. Читая, он усмехался чему-то, крутил головой или тянул: «Эх-хе-хе!», как бы желая выразить свое несогласие с прочитанным. Возможно, он ждал, что сын спросит отца: «Ты что, батя?» Но сын молчал. Молчал Стамескин-младший, молодой бородач, известный в поселке под именем Фидель. Молчал Федор Стамескин, шахтер, парень, выросший без отца...
В первый год войны проводила Мария Стамескина своего мужа на фронт. Осталась с годовалым сыном на руках. Все узнала — и немецкую нагайку, и голод, и стужу. Потом сама удивлялась,— как сберегла мальчишку. А все же сберегла. Вырастила, выучила. Мужа оплакала, пропавшего без вести. Об одном только горевала: не дожил Семен до победы, не порадовался на сыночка. А Семен с довоенной фотокарточки смотрел на нее молодецки, посмеивался. Над чем посмеивался? Над трудной жизнью ее? Над ее слезами?..
Мария пошла по призыву партии шахты восстанавливать. Работа тяжелая, не женская, но женщин брали. Война только что кончилась, мужчин по-убивало. Вот женщин и брали на подземные работы. А Мария была рада этому: платили хорошо, по совести. И одеться и обуться можно как следует. А главное — питание. На питание она никогда не жалела. Хотела, чтобы сын здоровым рос, крепеньким. Чтобы хватило ему здоровья этого на всю жизнь. Одна только радость и была у нее в жизни, одна забота — сын. Сватались к ней двое, она отказала. Одному сразу, а другого долго мытарила. Боялась, не поладит он с сыном. Да и кто заменит родного отца?.. Поплакав, отказала и этому.
А сын рос, и, глядя, как растет он, как крепнут сыновние плечи и руки, как бугрятся мускулы под его гладкой, шелковистой, как у девушки, смуглой кожей, она благодарно поднимала глаза на фотокарточку, с которой, посмеиваясь, смотрел Семен. Над чем он посмеивался? Над ее радостью? Над ее благодарностью?.. Годы шли. Давно уже не работала Мария на шахте. Сын подрос, стал проходчиком. Мария устроилась сторожихой на фабрику.
Как-то весенним утром возвращалась она домой. Шла не спеша, знала, что сын на шахте и дома никто не ждет. Солнце апрельское светило мягко, ласково. В небе трепетал жаворонок, как чье-то сердце, переполненное счастьем. Мария шла и улыбалась, чувствуя на лице тепло солнечных лучей. Она улыбалась весне и своим мыслям.
Мысли были не о себе. О сыне. О тоненькой девушке, что впервые пришла с сыном в дом, и сразу там по-хозяйски огляделась, и стала называть ее «мамо»...
Шла Мария и думала о внуках. Открыла щеколду на калитке и вошла к себе во дворик. И тут увидела: сидит на ступеньках человек. Возле ступенек на земле — солдатский мешок заплечный и фанерный чемодан.
Остановилась Мария и шага шагнуть не может. За калитку схватилась, чтобы не упасть. А он смотрит и посмеивается. «Не ждала?» И — «А ты постарела, мать!..». И — «Виноват. Задержался у одной... Сама решай. Скажешь «уйди» — уйду...».
Не прогнала Мария блудного мужа. Простила. Своими руками внесла в дом фанерный чемодан. О прошлом не распытывала. Соседям сказала: пришел из плена. Но разве от людей укроешься? В поселке говорили: «К Стамески-ной муж из плена пришел. Из женского плена вырвался!..»
Жена простила, а сын не смог простить отца, бросившего их с матерью на произвол судьбы. Будь отец другим, может, и наладилась бы жизнь. Но с приходом отца что-то новое, нехорошее появилось в семье. О чем бы ни заходила речь, все сводилось к слову «деньги». Все отец мерил ими — труд, честь, геройство. Даже узнав про полет Гагарина в космос, сразу стал соображать, сколько Гагарину заплатили...
Может, так бы и кончился мирно этот летний вечер, если б не заговорили отец с сыном о работе. Сын похвастался: перебросили их скоростную бригаду на запад, на самый трудный участок. Теперь, мол, они всем докажут, что такое бригада Басюка. Конечно, условия тяжелые и денег приносить будут меньше, зато почетно. Теперь вся шахта на них надеется. Вытянут запад — и будет проектная мощность. Так Бородин сказал. «Давайте, сказал, ребята. Боритесь. Присвоим вам звание бригады коммунистического труда».
Отец слушал, жевал лиловыми губами, потом сказал:
— Околпачили вас, дурней зеленых, а вы «ура» кричите. Рады! А чему рады? Под землю шахтер за деньгами лазит. Шахтерские деньги большие, да глубоко лежат. Вот и лазим мы туда, за деньгами за этими. В большой деньге сколько народу погибло да покалечилось, а все лезем. А задаром одни дурни да кроты туда лезть будут...
— Вам, батько, только одно в жизни надо — деньги,— сказал Федор.— Скучная ваша жизнь. У крота жизнь и то веселее, чем ваша. Крот сам над собой хозяин, а над вами гроши хозяйствуют... Вам и солнца не надо. Вам бы рублевку новую в небе повесить, она б вам светила...
— Дурень ты и есть,— сказал отец.— Дурень зеленый. Таких работа любит... Конечно, это вас учат так. Вы про гроши и говорить стесняетесь. Как будто они у вас краденые...
— Да поймите вы, батя,— не одними деньгами жив человек. Да я за деньгами вашими не то что в шахту — в погреб не полезу. Главное — не деньги!
— Главное — костюм справить,— сказал батько.
Тут оно и случилось. Федор схватил бритву. Хлопнула дверца шифоньера. Он полосовал свой новый синий костюм бритвой сверху донизу, прямо там, в шкафу, не сняв с деревянных плечиков. Полосовал, как будто лютого ката, врага своего видел перед собой. Прибежали мать и жена. Стали плакать. Мать кричала: «Убийца, душегуб!» Прибежали соседи. Пытают, кого порезали. Уже слух прошел: Фидель молодую жену бритвой порезал. А Таська плачет, и руки у нее в вишне — на кровь похоже...
Угаров, начальник подземного участка, мимо проходил. Услыхал крики, свернул к дому Стамескиных. В хату вошел, огляделся.
— Ну, кто тут у вас кого порезал? Вроде все живы.
— Костюм Федя бритвой порезал,— сказал отец. А мать причитала, как по покойнику:
— И что же ты, сынок, сделал? Новый костюм, на май купил. Старыми деньгами две тысячи отдал и свадьбу в нем гулял...
— Ты что же, Федя, добро переводишь? — спросил Угаров. А у самого от души отлегло: думал, правда человека порезали.— Ты что своих стариков так пугаешь?
— Чего им пугаться? — упрямо сказал Федор.— Мой костюм. Я его за свои гроши куплял!..
Было стыдно людей, что собрались во дворике, вокруг хаты. И немного жалко нового костюма. В этом Федя и себе не хотел сознаться.
— Собирайся,— скомандовал он Таське.— Уйдем отсюда.
— Ты куда, Федя? — испугалась Таська.
— Собирайся, говорю. Как-нибудь проживем. Поздним вечером пришли они к Басюку, постучались
в окно. Басюк слушал радио и мечтал о том, как поедет в Луганск к Зине на новом мотоцикле. Мотоцикл он купил три дня назад и уже почти научился ездить.
Мать и сестренка спали. Басюк постелил Фиделю с Таськой на своей койке, а сам устроился на полу. Засыпая, сказал Фиделю.
— Давно я не бегала на свидания,— сказала Ольга. Тамара стояла перед зеркалом уже совсем одетая,
в белой кружевной блузке и короткой, до колен, ситцевой юбке. Такой наряд шел к ней, белая кофточка оттеняла загар, уже обливший ее шею и щеки.
О, счастливые встречи с молодым лицом своим, отраженным в стекле вагона, в сотнях зеркал и зеркалец, в тихой воде озер! О, счастливые встречи с юным лицом своим, этот блеск глаз, крылатый взлет бровей, волосы, взметенные ветром, темный румянец щек и губ...
Счастливые встречи с самим собой, знакомым и не изведанным до конца, встречи-поединки: «Каков я?», «Это — я?», «Так значит это я?», «Я — такой!»
Так смотрят в зеркало в восемнадцать лет. Но в тридцать смотрят уже по-другому.
Томка выглядела сейчас очень молодо, но все вглядывалась в зеркало, приближала к нему лицо требовательно, чуть тревожно.
— Хорошие духи,— сказала Ольга.— Это что?
— Французские... «Бандит». Такой маленький флакон стоит, как туфли. Возьми, подушись.
— Не сейчас.
— Вчера мы с ним гуляли по дороге на шахту. Нас обогнала какая-то женщина. Наверно, ночной сторож,— вечер был теплый, а она несла свернутую телогрейку. Поздоровалась со Стахом и на меня глянула, вроде мельком. А потом, когда уже вперед прошла, остановилась вдруг и спрашивает: «Станислав Тимофеич! Чи то не жена до вас приехала?..» Стах на меня посмотрел. «А что, говорит, разве похоже?» Ты бы видела, как он на меня посмотрел!..
— Как ты будешь жить? Потом? Когда все кончится?
— Это никогда не кончится. Я теперь точно знаю. Никогда.
— Ты выйдешь за него замуж?!
— Для тебя это единственное представление о любви,— сказала Томка, ее лицо стало злым на мгновение.— Выйти замуж! Но я замужем. У меня хороший муж, сын... Они не виноваты, что я в двадцать лет наломала дров. Я и должна платить. Я одна.
Она расчесывала гребенкой коротко остриженные кудрявые волосы. Она не жалела их и там, где гребень запутывался в кудрях, рвала их с силой, ожесточенно.
— И когда я сказала, что это никогда не кончится, я имела в виду не вечный праздник. А то, что я никогда не буду счастлива...
Ольга смотрела на нее и думала о том, что Томке плохо. Уж скорей бы она уезжала, что ли!..
— Ты наломала дров. Это верно. Но платишь не ты одна. Платит Стах... Майка... Ты о них подумала?
— Стах должен платить на равных. Как соучастник...
— Ты говоришь, как о преступлении...
— Это сказал Бодлер. Любовь — преступление, где нельзя обойтись без соучастника. Хорошо сказано, да?
— Не знаю, тебе виднее...
Она проводила Тамару до двери. Постояла, прислушиваясь к перестуку каблуков по лестнице, и вернулась в комнату. В комнате было сумеречно, пахло духами. Французские... «Наверно, ей подарил муж,— подумала
Ольга.— В день рождения. Или Восьмого марта. Неужели такой флакон стоит столько, сколько хорошие туфли?..» Сергей не умел покупать подарки и, когда хотел подарить ей что-нибудь, всегда просил, чтобы она выбрала себе сама, на свой вкус. Она шла в магазин и выбирала, старалась купить нужное и подешевле,— стеснялась тратить на пустяки большие деньги. Она всегда помнила, как они достаются.
Она походила по квартире, хотела заняться чем-нибудь, но запах духов следовал за ней повсюду, тревожил ее, звал куда-то. И не выходили из головы слова Томки о том, что любовь — это преступление... Она думала о своей любви к мужу, о жизни, прожитой с ним, жизни, в которой ей нечем было себя упрекнуть. Нет, к ее любви слово «преступление» не подходило. Подходило ли оно к Томкиной? Подходило ли оно к любви вообще?..
Она долго рассматривала себя в зеркале. Она словно только сейчас поняла, что годы идут и делают свое дело. Что эта женщина в зеркале с утомленным лицом и бледными губами — это она, Оля-хохотушка, как звали ее когда-то. Глаза были еще хороши, и волосы, вымытые ромашкой, блестели и золотились. Казалось, никаких резких перемен не произошло. Но в зеркале перед ней была женщина, жена горняка, мать двоих детей...
Она поискала губную помаду, которой пользовалась лишь изредка. Подкрасила губы. Подумала: «А могла бы я понравиться кому-нибудь? Теперь?»
И тут же устыдилась своей мысли. И этого «кому-нибудь», которое было уж совсем ни к чему.
Но чужое счастье заразительно, даже такое, горькое и недолгое, как у Томки.
Сергей дежурил по шахте. Он сказал, что забежит поужинать, но не обещал наверняка. И ей вдруг захотелось услышать его голос. «Если бы тогда я не стала его женой, то, пожалуй, теперь бегала бы к нему на свидания»,— подумала она. Эта мысль показалась ей забавной и успокоила ее. Она сняла трубку:
— Вы не знаете, Бородин у себя?
— Даю Бородина,— сказала телефонистка.
— Кто просит Бородина? — спросил женский голос. Это был голос Май.— Бородин занят.
— Вы там скоро кончите? — спросила Ольга.
— Не знаю. Как начальство. По мне, так можно давно кончать...
— В чем дело? — сказал Сергей.— Идет совещание. Да, задержусь...— Сергей говорил негромко, досадливо. Он не любил, когда его отрывали от дела.
Она положила трубку с притворно-шутливым вздохом. Вот и поговорили! Предстоял долгий вечер, репетиция в агитпункте, где сейчас готовили самодеятельность к Дню шахтера. Разучивали песни и небольшую пьесу из шахтерской жизни.
Еще оставалось время до репетиции. Ольга приготовила яичницу и кликнула в окно Маринку — ужинать. Маринка прибежала, разгоряченная солнцем и прерванной игрой. Волосы ее на лбу и на затылке, под косой, были мокры от пота. Она ела, болтая ногами от нетерпения.
— Да сиди ты спокойно, вертень,— с напускной строгостью говорила Ольга, втайне любуясь дочерью, ее стройной шейкой в широком вырезе летнего платья. Голенастая, крутолобая, с далеко расставленными карими глазами, Маринка походила сейчас на бычка, который вот-вот взбрыкнет тонкими копытцами и ускачет.
— А где тетя Тома?
— Ушла в гости.
— Я знаю, к кому.
— Ну и знай себе на здоровье.
— Тетя Тома меня в Москву приглашает на зимние каникулы. Пустишь?
— Там видно будет.
— Нет, ты скажи. Пустишь? У нее мальчик есть, Юра. Вроде нашего Сашки. Она мне про него каждое утро рассказывает. Когда ему было четыре года, он сломал будильник и зарыл в корзину с игрушками. Тетя Тома пришла и не может понять — что это тикает. А Юра испугался и сказал: «Это у меня сердце тикает». Вот хитрец, правда? А когда Юре было три года, он очень любил снег кушать. И тетя Тома боялась, что он ангиной заболеет. Она ему не велела снег кушать. А Юра посмотрел на нее так серьезно-серьезно и говорит: «Мама, снегу много!..»
— Вон уж зовут тебя,— сказала Ольга.— Заждались... На улице было душно, как бывает перед грозой. Но
небо было чисто, и все говорило о том, что если гроза и придет, то не раньше ночи.
Остывающий жар стоял в безветрии неподвижно и густел вдали, там, где садилось солнце, образуя пыльное марево тревожного оранжевого цвета. На солнечном диске, как на экране, постепенно заслоняя его, уже громоздились горы дальних облаков.
Во дворе агитпункта играл духовой оркестр. Все окна были открыты настежь. Народ уже собрался. Далеко по улице, перекрывая духовиков, разливался голос Нади, продавщицы из хлебного.
Надя приехала с севера, из Воркуты. От старшего брата к меньшому. Чудно звучит среди певучей украинской речи ее северный окающий говорок.
У стены, среди выряженных девчат,— у одной даже цветок в волосах — сидела Люба Рябинина, жена начальника вентиляции.
— Ну вот, я пришла,— она поднялась Ольге навстречу.— Раз я вам обещала...
И ее круглое надменное личико со вздернутым носиком слегка покраснело.
С репетиции они возвращались вместе.
— У тебя дело пойдет,— сказала Ольга.— Видишь, я не ошиблась. Учуяла в тебе артистку. Небось опыт есть? В пьесах уже играла?..
— Что вы Какая я артистка.— Люба помолчала.— Валерка мой, он действительно... Вы бы послушали, как он Есенина наизусть читает... «Да, мне нравилась девушка в белом, а теперь я люблю в голубом...»
Был очень темный вечер. Духота не прошла, напротив, с наступлением темноты как будто еще сгустилась.
— Гроза будет,— сказала Ольга. Она подумала о Тамаре,— вернулась она домой или еще нет.
— Я боюсь грозы,— созналась Люба.— Больно они тут страшные. Как пойдет сверкать, всю ночь не заснешь. То ли дело в городе.
— Скучно тебе здесь?
— «Скучно»! — Люба зло засмеялась.— Если бы только скучно! Здесь невыносимо! Понимаете? Невыносимо!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19