Теперь она смотрела, как он приближается к ней. Где он был вчера?
Почему я никогда не думала об этом? Может быть, потому, что весь этот мир — его мир — был для меня нереальным... Почему он так долго идет?
Он смотрит на меня и не узнает. Или уже узнал? Он замедляет шаги...
— Ну, здравствуй!
— Приехала?
— Да. Взяла вот — и приехала. Ты, вижу, не ждал.
— Верно. Не ждал.
Они разглядывали друг друга счастливыми измученными глазами.
— Надолго?
— Недели на две... Ты что-то не очень рад.
— Почему? Я рад.
Она оглянулась. Ольги не было рядом.
— Когда ты приехала?
— Вчера вечером.
Он загорел. На лоб из-под фуражки сползает тонкая струйка пота. Она вытерла ему лоб своим платком. Платок стал черным от угольной пыли.
— Ты был в шахте?
— Да. Только что поднялся.
— В такую погоду!
— Там хорошо. Прохладно...
Он взял ее руку в свою. Рука у него была горячая, пальцы дрожали. Он прижал к себе ее локоть.
— Пойдем куда-нибудь.
Они были вместе. И как там, в Москве, она боялась выпустить его руку из своей. Наверно, так чувствуешь себя, вернувшись из долгого странствия на родную землю.
Вчера в Луганске, после совещания, управляющий трестом пригласил его к себе в кабинет. Уже по тону, каким он сказал: «Зайди ко мне, Бородин. Надо поговорить», Сергей почувствовал, что его подстерегает опасность. И когда он вошел в большой, приспособленный для совещаний кабинет, где в конце длинного стола, покрытого зеленым сукном, сидел управляющий трестом и нетерпеливо барабанил пальцами по столу, Бородин понял, что он в западне.
— Привет богатырю гидродобычи,— сказал Савва Григорьевич, грузно вставая и протягивая Сергею руку с короткими толстыми пальцами.— Сидай, друже. Мы, правда, с тобой уже здоровались, но почему бы и не пожать лишний раз твою лапу...
Все это не сулило ничего доброго. Сергей сел в глубокое кожаное кресло. Он провалился в него, как в люльку, и тут же встал. Пересел на стул. Стул охранял боеспособность, которой лишало мягкое кресло.
Савва Григорьевич предложил ему закурить,— он медлил. Впрочем, Бородин догадывался, о чем пойдет речь. Он даже приготовил ответ. Но знать об опасности — еще не значит избежать ее.
Савва Григорьевич заговорил о рекорде. О том, что пришло время молодому гидроруднику прогреметь на всю страну.
— Давай решайся,— говорил он.— Выходи в герои семилетки. Материалы рекорда в «Правду» пошлем, с твоим портретом. Ты у нас парень, все девчата влюбятся...
— Я женат, Савва Григорьевич,— сказал Бородин.— А что до славы, то ее каждому хочется. Но только слава должна быть заслуженной. Не дутой.
— А я тебе о чем толкую? Мне приписок не надо,— управляющий трестом слегка обиделся.— Мне нужно, чтобы твой гидрорудник дал в июле рекорд. Со своей стороны берусь помочь тебе материалами, оборудованием. Можешь звонить мне днем и ночью, даю зеленую улицу. Ну так как? По рукам?
— Я противник рекордов, Савва Григорьевич,— сказал Бородин.— Вы же знаете...
«Надо говорить решительнее,— подумал Сергей.— Без всяких «вы же знаете». Пока он не съел меня с кашей».
— Рекорды хороши в спорте,— сказал он и встал. Он не умел сидеть, когда волновался.— Личные рекорды в производстве — еще туда-сюда. Они выявляют возможности человека, увлекают за собой остальных. Но рекорд, который ставит целое предприятие, хорош лишь в одном случае. Когда на достигнутой высоте можно удержаться.
— Ты сядь,— сказал Савва Григорьевич.— Сядь.
То, что он сказал «сядь», а не «сидай», как сказал бы в другое время, выражало крайнюю его озабоченность.
— Да, мы можем сделать рекорд в июле. Выжать из себя все и сделать рекорд. И прогреметь на всю страну. А что потом? Потом нам запишут его в план. Вы же запишете. И будете по-своему правы. Но мы не в силах будем вытянуть такой план. И станем отстающим предприятием. И вы будете нас чихвостить. И опять будете правы по-своему...
Он продолжал стоять. Он даже прошелся вдоль стола, за которым, упершись локтями в зеленое сукно и поглядывая исподлобья, сидел управляющий трестом.
— В общем, получится так, что мы берем город, заранее зная, что нам его не удержать.
— «Берем город»,— Савва Григорьевич усмехнулся.— Интересно, сколько тебе было лет, когда началась война?
— Тринадцать,— сказал Бородин. Он слегка побледнел, и глаза его смотрели пасмурно.— Но мой отец погиб на фронте. В сорок третьем году. Под Харьковом. Когда его брали в первый раз...
Управляющий стер улыбку с лица.
— Что поделать, друже. Я, между прочим, сам воевал. И под Харьковом был в ту зиму. Много там народу полегло. Преступление это было. Я так считаю... Но вот я тебе другое сравнение приведу. Тоже военное. Раз ты военные сравнения любишь...
Он снял крышку с чернильницы, покрутил в толстых пальцах и положил на место.
— Бывало, друже, так, что приходилось на смерть идти, чтобы товарищей прикрыть. Слыхал такое выражение: «беру огонь на себя»? Я бы сказал, к нашему разговору оно скорей подходит...
Бородин подумал о том, что машина давно ждет его. Что Ольга, наверно, уже сердится. Хорошо, если они с Томкой перехватили чего-нибудь в городе. Любопытно, как выглядит Томка! Жаль, что он не успел подъехать на вокзал. Все же не виделись десять лет...
Все это пронеслось в голове вместе с тоскливым «попался» и отразилось внешне лишь в беглом взгляде, брошенном в сторону окна, за которым густели сумерки.
— Ладно. Пошутковали, и хватит,— сказал Савва Григорьевич.— Давай говорить всерьез. Как коммунист с коммунистом...
Он налег грудью на край стола, как бы пытаясь приблизиться к Бородину, войти в наибольший контакт.
— Горим, братец. Трест горит. Есть у нас три шахты,— ты знаешь какие, все время их склоняем,— никак плана не могут вытянуть. Надо трест выручать. Ну, как? Берешь огонь на себя?
Бородин молчал.
— Я принуждать тебя не могу,— сказал Савва Григорьевич.— Дело добровольное. Могу только советовать Рекомендовать...
Бородин молчал.
— Давай, хлопче. Решайся. Дашь рекорд — шестьдесят процентов сверхплановой экономии тебе, в директорский фонд. Тебе средства нужны. Хозяйство молодое, поселок строится. Твои же люди тебе за это в ножки поклонятся...
Бородин молчал.
— А возможности у тебя есть. Я кое с кем беседовал. Начальник шахты у тебя молодец. Герой, можно сказать. С таким парубком и не дать рекорда?.. Ну, по рукам?
— Разрешите подумать,— сказал Бородин.— До завтра.
— Это пожалуйста,— обрадовался Савва Григорьевич.— Это сколько угодно. Подумай. С народом посоветуйся...
Он поднялся и вышел из-за стола.
— Думай, советуйся... А я на тебя надеюсь, на твою гидродобычу. Вот тебе, к слову скажу, способ доказать, что такое гидрошахта. Давай думай. Выручишь трест — представим тебя к «Шахтерской славе». У тебя их сколько? Две? Первой степени нет? Ну вот. Получишь первую. Будешь кавалер трех орденов. Сам не поленюсь, приеду орден тебе вручать. А ты меня за это борщом в столовке накормишь. Хороший у тебя повар, умеет варить борщ!.. Чи, может, я не так кажу?
Он повеселел. Видимо, считал вопрос решенным. Иначе думал Сергей. Чем больше убеждал его управляющий трестом пойти на рекорд, тем больше Бородин понимал, что идти на рекорд сейчас, исчерпать запасы на востоке до того, как будут пройдены подэтажи на западе,— преступление.
Во имя чего же совершать его? Прикрывать тех, кто не умеет работать? Вытаскивать трест? Самого Савву Григорьевича? А своих ребят, которые день и ночь бьются над новой техникой, своих — подвести? И еще заработать на этом орден «Шахтерской славы»?.. И это он называет — «взять огонь на себя»!
Нет, Савва Григорьевич. Нет, «друже»! Я еще не попался! Не глядите, что я молодой. Десять лет подземного стажа что-нибудь значат. Мне доверили рудник, я за него отвечаю. Отвечаю за своих людей. И если я поведу их на бой, то ради общего дела. Дела, которое стоит жертв.
«Поведу на бой!» Пожалуй, это звучит слишком пышно. Согласен. Но я только подумал так, а не сказал это вслух. Да, я люблю военные сравнения. Мой отец был командиром. А разве я сейчас не выдержал бой с превосходящими силами противника?.. Хотя мы с вами и говорили один на один.
От этих мыслей его отвлекла встреча с Тамарой. Время идет незаметно, и, только встречая друзей юности, которых не видел давно, понимаешь, что жизнь не стоит на месте.
Томка сильно изменилась. Он подумал, что, пожалуй, не узнал бы ее, если бы она не стояла рядом с Ольгой возле его «шкоды». Не то чтобы она постарела или стала хуже. Напротив. Он не ждал, что из нее получится такая интересная женщина. Он даже немного смутился, когда она потянулась к нему и поцеловала его в щеку.
Он сел впереди, с шофером. Женщины говорили без умолку. Можно было подумать, что они встретились только что, а не на рассвете. Сергей был рад за Ольгу. Он всегда чувствовал себя перед ней виноватым. Все дни, а часто и ночи он проводил на шахте, а вечерами засыпал перед телевизором. Теперь Ольге будет веселее.
Они выбрались из города на шоссе. Уже стемнело. Домики, беленные известью, мелькали огоньками. Позади них, среди темной равнины, смутно вырисовывались контуры терриконов. Иные из них курились во тьме голубым огнем. Трогательные надписи на щитах автоинспекции — этой придорожной мадонны — попадались на глаза. Бородин знал их наизусть. «Добро пожаловать, только соблюдайте правила уличного движения!», «Город Уклоново приветствует дисциплинированных водителей!..»
«А все же Савва не забыл наш столовский борщ,— подумал вдруг Сергей, и ему на минуту стало весело.— Про банкет бы он давно забыл, а борщ помнит...»
Он прислушивался к разговору женщин. Временами они обращались к нему, и тогда он оглядывался через плечо и видел измененное годами красивое лицо Томки. Оно смутно белело в глубине машины. В свете фонарей видно было, как блестят Томкины глаза.
Она была смешной девчонкой. На лекциях сосала мятные конфеты. И угощала всех. А как-то в общежитии была вечеринка. Она завернулась в одеяло и танцевала на столе что-то вроде «цыганочки». Она любила Стаха Угарова. Любила светло, преданно, не таясь, как любят только в ранней юности... Они дружили со школьных лет. После войны вместе приехали в Москву из Сибири.
Наверно, Томка и в горный пошла ради Стаха. Чтобы всегда быть рядом с ним. Но что поделаешь! Друзья юности часто остаются ни с чем. Теперь у Томки муж, доктор наук, физик. Видная фигура. Что для нее теперь горный техник Угаров? Так. Женские сантименты.
Сергей оглянулся, внимательно через плечо взглянул на Тамару.
— Ты что? — спросила она.
— Так. Ничего.
Он думал об Угарове. О Мае. О муже Томки, которого никогда не видел. О сложностях жизни, где счастье одних переплетается с бедой других.
А впереди уже горсткой огней светился рудник. Из трубы обогатительного цеха валил дым, и светляками разлетались искры,— в сушке шуровали.
Утром после планерки он созвал летучку в кабинете начальника шахты. Ночью решение созрело. Но он не торопился высказать это. По своему опыту он знал, что люди не любят готовых решений. Особенно не любят их те, кто сами наделены хоть некоторой властью.
Нет, к решению любого важного вопроса людей надо привести. Сделать так, чтобы это решение исходило от них самих. Только тогда то, что они решат, приобретет действенность и силу.
Мнения разделились. Забазлаев настаивал на рекорде. Ему надоело ставить опыты на лягушках. Он берется дать в июле полторы тысячи тонн в сутки вместо четырехсот шестидесяти плановых.
— Ты знаешь меня,— говорил он Бородину.— Знаешь, как я могу работать, когда разозлюсь.
«Погоди,— думал Сергей.— Скоро ты разозлишься по-настоящему. И тебе придется забыть про твоих невест и доказать их папенькам, что ты и вправду «геройский парубок».
— И кто это им наплел о наших возможностях? — сказал Саша Величкин.— Работали спокойно. План наращивали из месяца в месяц, несмотря на аварии.
— Иди ты к черту,— вспылил Павлик.— Я твою гробовую пословицу наизусть выучил. «Лучше медленно двигаться на катафалке, чем быстро — пешком». Ты это хотел сказать?
Он намеренно переврал порядок слов в любимой Сашиной присказке, и все засмеялись.
— Сейчас нам надо двигать запад,— сказал Угаров.— Усилить его. Снять с востока скоростную бригаду проходчиков и бросить ее на запад... Вот смотрите, что у нас получается...
Он придвинул к себе листок и быстро набросал разрез пласта, штреки и ходовые печи — «ходки», как называли их в просторечии.
С папиросой, закушенной в углу рта, щурясь от ее дыма, он рисовал уверенно бегло, как рисуют все инженеры, доказывая друг другу свои мысли.
Молодец Стах. Толковый мужик,— думал Бородин, слушая Угарова. Будь у тебя законченное высшее, поставил бы я тебя начальником шахты... Видит бог!
Молодец, Стах,— думал Бородин. Именно так мы и будем действовать. Все силы бросим на запад. Нравится это вам, Савва Григорьевич, или нет. Мы вытянем запад и осилим проектную мощность — полторы тысячи тонн, которых ждет от нас государство. Потому что государству нужен уголь. А вам, Савва Григорьевич? Что нужно вам? Дать уголь стране или поставить круглую цифру в ведомости за полугодие?
Забазлаев спорил со Стахом. Говорил, что бросать скоростную бригаду на запад, где геология не дает продвигаться быстро,— это бред сивой кобылы. И Саша Величкин поддержал Павлика, хотя не очень уверенно. Все столпились возле оперативного плана.
Правильно, Стах,— думал Бородин. Сказал бы я тебе одну вещь, товарищ Угаров. Но я дал слово молчать как проклятый. Зря я дал Ольге слово.
Они миновали рудничный поселок Полыновку и спустились по гористой улочке старой Полыновки — небольшого украинского села. Вместо белых глиняных мазанок здесь были дома, сложенные из донецкого песчаника. Из того же песчаника были сложены заборы. Их складывали, как поленницы дров, не скрепляя, а просто укладывая один плоский камень на другой. Сложенные таким образом, обрушившиеся кое-где, они походили на старинные укрепления с бойницами.
В остальном же старая Полыновка мало отличалась от любого другого села. В густо разросшихся садах стояли раскидистые яблони и вишни. Выбегали за ворота и, замена
рев в боевой готовности, впивались взглядом в прохожих беспородные псы разной масти. В жарком воздухе пахло коровьими лепешками и дымом. Дети грызли кислые незрелые яблоки и раскачивали качели. Прошли навстречу два парня, лузгая семечки. Они были одеты щеголевато. Вежливо поздоровались со Стахом, и один из них оглядел Тамару зелеными нагловатыми глазами.
— Проходчики наши,— сказал Стах.— На автобус отправились, в Уклоново. Там сегодня кино и танцы.
-— В Уклоново? Так далеко?
— Что поделать. Не у всех Большой театр через дорогу.
— Ты меня упрекаешь? За то, что я живу в Москве?
— Живи на здоровье. Кто-то должен жить и там. Я даже рад, что это ты.
— Рад?
— Да. Рад за тебя...
Они спустились в балку и шли по узкой тропке над речкой. Местами тропка становилась настолько узкой, что приходилось идти по одному. Вот и сейчас Стах шел впереди, Тамара следом. На нем была светлая рубашка — одна из тех, что она выбрала ему в Москве. Хромовые сапоги,— видимо, эту обувь он предпочитал всякой другой.
Было что-то юношеское, до боли знакомое в крутом затылке и смуглой шее. В спокойных плечах, наверно тоже смуглых, под тонкой рубашкой.
Он шел, похлестывая по сапогу веточкой, которую сломал где-то по дороге.
— Я рад за тебя,— повторил он.— Что ты не вышла замуж за горняка. Тебе пришлось бы жить здесь.
— Разные есть горняки. Я встречала наших в Москве. Работают в Госплане, ездят в командировки.
— Бывает,— сказал Стах.
Тропка стала шире, и они опять шли рядом.
— Бывают моряки, которые не плавают, и летчики, которые не летают...
В балке было прохладно, пахло сыроватой свежестью, травами и цветами. Казалось, идешь по дну гигантского водоема, откуда только что выкачали воду, и потому так свежи эти цветы и травы и так тиха и задумчива маленькая речка с темной, словно углем подкрашенной, водой.
Они уходили все дальше в заросли ромашек и колокольчиков. Перешли по висячему мостику на другой берег.
Здесь деревья росли гуще. Серебристые тополя, ясени, клены. Вокруг не было ни души, но они все шли и шли, словно прячась от чьих-то назойливых, неотступных глаз. Наконец он сказал:
— Давай посидим...
И они сели на старый поваленный тополь возле речки. В этом месте вода текла с шумом, огибая два больших камня. Временами шум нарастал, и тогда казалось, что вода в речке закипает. Потом на несколько минут все стихало.
Они сидели рядом и молча слушали шум воды. Рябило в глазах от цветов — желтых, лиловых и белых.
Они были опять вдвоем. Но не больше вдвоем, чем там, в Москве, среди толпы. То, что разделяло их, мешая полному счастью, было в них самих. В том недолгом времени, которое было отпущено им.
И все же это было счастье.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
Почему я никогда не думала об этом? Может быть, потому, что весь этот мир — его мир — был для меня нереальным... Почему он так долго идет?
Он смотрит на меня и не узнает. Или уже узнал? Он замедляет шаги...
— Ну, здравствуй!
— Приехала?
— Да. Взяла вот — и приехала. Ты, вижу, не ждал.
— Верно. Не ждал.
Они разглядывали друг друга счастливыми измученными глазами.
— Надолго?
— Недели на две... Ты что-то не очень рад.
— Почему? Я рад.
Она оглянулась. Ольги не было рядом.
— Когда ты приехала?
— Вчера вечером.
Он загорел. На лоб из-под фуражки сползает тонкая струйка пота. Она вытерла ему лоб своим платком. Платок стал черным от угольной пыли.
— Ты был в шахте?
— Да. Только что поднялся.
— В такую погоду!
— Там хорошо. Прохладно...
Он взял ее руку в свою. Рука у него была горячая, пальцы дрожали. Он прижал к себе ее локоть.
— Пойдем куда-нибудь.
Они были вместе. И как там, в Москве, она боялась выпустить его руку из своей. Наверно, так чувствуешь себя, вернувшись из долгого странствия на родную землю.
Вчера в Луганске, после совещания, управляющий трестом пригласил его к себе в кабинет. Уже по тону, каким он сказал: «Зайди ко мне, Бородин. Надо поговорить», Сергей почувствовал, что его подстерегает опасность. И когда он вошел в большой, приспособленный для совещаний кабинет, где в конце длинного стола, покрытого зеленым сукном, сидел управляющий трестом и нетерпеливо барабанил пальцами по столу, Бородин понял, что он в западне.
— Привет богатырю гидродобычи,— сказал Савва Григорьевич, грузно вставая и протягивая Сергею руку с короткими толстыми пальцами.— Сидай, друже. Мы, правда, с тобой уже здоровались, но почему бы и не пожать лишний раз твою лапу...
Все это не сулило ничего доброго. Сергей сел в глубокое кожаное кресло. Он провалился в него, как в люльку, и тут же встал. Пересел на стул. Стул охранял боеспособность, которой лишало мягкое кресло.
Савва Григорьевич предложил ему закурить,— он медлил. Впрочем, Бородин догадывался, о чем пойдет речь. Он даже приготовил ответ. Но знать об опасности — еще не значит избежать ее.
Савва Григорьевич заговорил о рекорде. О том, что пришло время молодому гидроруднику прогреметь на всю страну.
— Давай решайся,— говорил он.— Выходи в герои семилетки. Материалы рекорда в «Правду» пошлем, с твоим портретом. Ты у нас парень, все девчата влюбятся...
— Я женат, Савва Григорьевич,— сказал Бородин.— А что до славы, то ее каждому хочется. Но только слава должна быть заслуженной. Не дутой.
— А я тебе о чем толкую? Мне приписок не надо,— управляющий трестом слегка обиделся.— Мне нужно, чтобы твой гидрорудник дал в июле рекорд. Со своей стороны берусь помочь тебе материалами, оборудованием. Можешь звонить мне днем и ночью, даю зеленую улицу. Ну так как? По рукам?
— Я противник рекордов, Савва Григорьевич,— сказал Бородин.— Вы же знаете...
«Надо говорить решительнее,— подумал Сергей.— Без всяких «вы же знаете». Пока он не съел меня с кашей».
— Рекорды хороши в спорте,— сказал он и встал. Он не умел сидеть, когда волновался.— Личные рекорды в производстве — еще туда-сюда. Они выявляют возможности человека, увлекают за собой остальных. Но рекорд, который ставит целое предприятие, хорош лишь в одном случае. Когда на достигнутой высоте можно удержаться.
— Ты сядь,— сказал Савва Григорьевич.— Сядь.
То, что он сказал «сядь», а не «сидай», как сказал бы в другое время, выражало крайнюю его озабоченность.
— Да, мы можем сделать рекорд в июле. Выжать из себя все и сделать рекорд. И прогреметь на всю страну. А что потом? Потом нам запишут его в план. Вы же запишете. И будете по-своему правы. Но мы не в силах будем вытянуть такой план. И станем отстающим предприятием. И вы будете нас чихвостить. И опять будете правы по-своему...
Он продолжал стоять. Он даже прошелся вдоль стола, за которым, упершись локтями в зеленое сукно и поглядывая исподлобья, сидел управляющий трестом.
— В общем, получится так, что мы берем город, заранее зная, что нам его не удержать.
— «Берем город»,— Савва Григорьевич усмехнулся.— Интересно, сколько тебе было лет, когда началась война?
— Тринадцать,— сказал Бородин. Он слегка побледнел, и глаза его смотрели пасмурно.— Но мой отец погиб на фронте. В сорок третьем году. Под Харьковом. Когда его брали в первый раз...
Управляющий стер улыбку с лица.
— Что поделать, друже. Я, между прочим, сам воевал. И под Харьковом был в ту зиму. Много там народу полегло. Преступление это было. Я так считаю... Но вот я тебе другое сравнение приведу. Тоже военное. Раз ты военные сравнения любишь...
Он снял крышку с чернильницы, покрутил в толстых пальцах и положил на место.
— Бывало, друже, так, что приходилось на смерть идти, чтобы товарищей прикрыть. Слыхал такое выражение: «беру огонь на себя»? Я бы сказал, к нашему разговору оно скорей подходит...
Бородин подумал о том, что машина давно ждет его. Что Ольга, наверно, уже сердится. Хорошо, если они с Томкой перехватили чего-нибудь в городе. Любопытно, как выглядит Томка! Жаль, что он не успел подъехать на вокзал. Все же не виделись десять лет...
Все это пронеслось в голове вместе с тоскливым «попался» и отразилось внешне лишь в беглом взгляде, брошенном в сторону окна, за которым густели сумерки.
— Ладно. Пошутковали, и хватит,— сказал Савва Григорьевич.— Давай говорить всерьез. Как коммунист с коммунистом...
Он налег грудью на край стола, как бы пытаясь приблизиться к Бородину, войти в наибольший контакт.
— Горим, братец. Трест горит. Есть у нас три шахты,— ты знаешь какие, все время их склоняем,— никак плана не могут вытянуть. Надо трест выручать. Ну, как? Берешь огонь на себя?
Бородин молчал.
— Я принуждать тебя не могу,— сказал Савва Григорьевич.— Дело добровольное. Могу только советовать Рекомендовать...
Бородин молчал.
— Давай, хлопче. Решайся. Дашь рекорд — шестьдесят процентов сверхплановой экономии тебе, в директорский фонд. Тебе средства нужны. Хозяйство молодое, поселок строится. Твои же люди тебе за это в ножки поклонятся...
Бородин молчал.
— А возможности у тебя есть. Я кое с кем беседовал. Начальник шахты у тебя молодец. Герой, можно сказать. С таким парубком и не дать рекорда?.. Ну, по рукам?
— Разрешите подумать,— сказал Бородин.— До завтра.
— Это пожалуйста,— обрадовался Савва Григорьевич.— Это сколько угодно. Подумай. С народом посоветуйся...
Он поднялся и вышел из-за стола.
— Думай, советуйся... А я на тебя надеюсь, на твою гидродобычу. Вот тебе, к слову скажу, способ доказать, что такое гидрошахта. Давай думай. Выручишь трест — представим тебя к «Шахтерской славе». У тебя их сколько? Две? Первой степени нет? Ну вот. Получишь первую. Будешь кавалер трех орденов. Сам не поленюсь, приеду орден тебе вручать. А ты меня за это борщом в столовке накормишь. Хороший у тебя повар, умеет варить борщ!.. Чи, может, я не так кажу?
Он повеселел. Видимо, считал вопрос решенным. Иначе думал Сергей. Чем больше убеждал его управляющий трестом пойти на рекорд, тем больше Бородин понимал, что идти на рекорд сейчас, исчерпать запасы на востоке до того, как будут пройдены подэтажи на западе,— преступление.
Во имя чего же совершать его? Прикрывать тех, кто не умеет работать? Вытаскивать трест? Самого Савву Григорьевича? А своих ребят, которые день и ночь бьются над новой техникой, своих — подвести? И еще заработать на этом орден «Шахтерской славы»?.. И это он называет — «взять огонь на себя»!
Нет, Савва Григорьевич. Нет, «друже»! Я еще не попался! Не глядите, что я молодой. Десять лет подземного стажа что-нибудь значат. Мне доверили рудник, я за него отвечаю. Отвечаю за своих людей. И если я поведу их на бой, то ради общего дела. Дела, которое стоит жертв.
«Поведу на бой!» Пожалуй, это звучит слишком пышно. Согласен. Но я только подумал так, а не сказал это вслух. Да, я люблю военные сравнения. Мой отец был командиром. А разве я сейчас не выдержал бой с превосходящими силами противника?.. Хотя мы с вами и говорили один на один.
От этих мыслей его отвлекла встреча с Тамарой. Время идет незаметно, и, только встречая друзей юности, которых не видел давно, понимаешь, что жизнь не стоит на месте.
Томка сильно изменилась. Он подумал, что, пожалуй, не узнал бы ее, если бы она не стояла рядом с Ольгой возле его «шкоды». Не то чтобы она постарела или стала хуже. Напротив. Он не ждал, что из нее получится такая интересная женщина. Он даже немного смутился, когда она потянулась к нему и поцеловала его в щеку.
Он сел впереди, с шофером. Женщины говорили без умолку. Можно было подумать, что они встретились только что, а не на рассвете. Сергей был рад за Ольгу. Он всегда чувствовал себя перед ней виноватым. Все дни, а часто и ночи он проводил на шахте, а вечерами засыпал перед телевизором. Теперь Ольге будет веселее.
Они выбрались из города на шоссе. Уже стемнело. Домики, беленные известью, мелькали огоньками. Позади них, среди темной равнины, смутно вырисовывались контуры терриконов. Иные из них курились во тьме голубым огнем. Трогательные надписи на щитах автоинспекции — этой придорожной мадонны — попадались на глаза. Бородин знал их наизусть. «Добро пожаловать, только соблюдайте правила уличного движения!», «Город Уклоново приветствует дисциплинированных водителей!..»
«А все же Савва не забыл наш столовский борщ,— подумал вдруг Сергей, и ему на минуту стало весело.— Про банкет бы он давно забыл, а борщ помнит...»
Он прислушивался к разговору женщин. Временами они обращались к нему, и тогда он оглядывался через плечо и видел измененное годами красивое лицо Томки. Оно смутно белело в глубине машины. В свете фонарей видно было, как блестят Томкины глаза.
Она была смешной девчонкой. На лекциях сосала мятные конфеты. И угощала всех. А как-то в общежитии была вечеринка. Она завернулась в одеяло и танцевала на столе что-то вроде «цыганочки». Она любила Стаха Угарова. Любила светло, преданно, не таясь, как любят только в ранней юности... Они дружили со школьных лет. После войны вместе приехали в Москву из Сибири.
Наверно, Томка и в горный пошла ради Стаха. Чтобы всегда быть рядом с ним. Но что поделаешь! Друзья юности часто остаются ни с чем. Теперь у Томки муж, доктор наук, физик. Видная фигура. Что для нее теперь горный техник Угаров? Так. Женские сантименты.
Сергей оглянулся, внимательно через плечо взглянул на Тамару.
— Ты что? — спросила она.
— Так. Ничего.
Он думал об Угарове. О Мае. О муже Томки, которого никогда не видел. О сложностях жизни, где счастье одних переплетается с бедой других.
А впереди уже горсткой огней светился рудник. Из трубы обогатительного цеха валил дым, и светляками разлетались искры,— в сушке шуровали.
Утром после планерки он созвал летучку в кабинете начальника шахты. Ночью решение созрело. Но он не торопился высказать это. По своему опыту он знал, что люди не любят готовых решений. Особенно не любят их те, кто сами наделены хоть некоторой властью.
Нет, к решению любого важного вопроса людей надо привести. Сделать так, чтобы это решение исходило от них самих. Только тогда то, что они решат, приобретет действенность и силу.
Мнения разделились. Забазлаев настаивал на рекорде. Ему надоело ставить опыты на лягушках. Он берется дать в июле полторы тысячи тонн в сутки вместо четырехсот шестидесяти плановых.
— Ты знаешь меня,— говорил он Бородину.— Знаешь, как я могу работать, когда разозлюсь.
«Погоди,— думал Сергей.— Скоро ты разозлишься по-настоящему. И тебе придется забыть про твоих невест и доказать их папенькам, что ты и вправду «геройский парубок».
— И кто это им наплел о наших возможностях? — сказал Саша Величкин.— Работали спокойно. План наращивали из месяца в месяц, несмотря на аварии.
— Иди ты к черту,— вспылил Павлик.— Я твою гробовую пословицу наизусть выучил. «Лучше медленно двигаться на катафалке, чем быстро — пешком». Ты это хотел сказать?
Он намеренно переврал порядок слов в любимой Сашиной присказке, и все засмеялись.
— Сейчас нам надо двигать запад,— сказал Угаров.— Усилить его. Снять с востока скоростную бригаду проходчиков и бросить ее на запад... Вот смотрите, что у нас получается...
Он придвинул к себе листок и быстро набросал разрез пласта, штреки и ходовые печи — «ходки», как называли их в просторечии.
С папиросой, закушенной в углу рта, щурясь от ее дыма, он рисовал уверенно бегло, как рисуют все инженеры, доказывая друг другу свои мысли.
Молодец Стах. Толковый мужик,— думал Бородин, слушая Угарова. Будь у тебя законченное высшее, поставил бы я тебя начальником шахты... Видит бог!
Молодец, Стах,— думал Бородин. Именно так мы и будем действовать. Все силы бросим на запад. Нравится это вам, Савва Григорьевич, или нет. Мы вытянем запад и осилим проектную мощность — полторы тысячи тонн, которых ждет от нас государство. Потому что государству нужен уголь. А вам, Савва Григорьевич? Что нужно вам? Дать уголь стране или поставить круглую цифру в ведомости за полугодие?
Забазлаев спорил со Стахом. Говорил, что бросать скоростную бригаду на запад, где геология не дает продвигаться быстро,— это бред сивой кобылы. И Саша Величкин поддержал Павлика, хотя не очень уверенно. Все столпились возле оперативного плана.
Правильно, Стах,— думал Бородин. Сказал бы я тебе одну вещь, товарищ Угаров. Но я дал слово молчать как проклятый. Зря я дал Ольге слово.
Они миновали рудничный поселок Полыновку и спустились по гористой улочке старой Полыновки — небольшого украинского села. Вместо белых глиняных мазанок здесь были дома, сложенные из донецкого песчаника. Из того же песчаника были сложены заборы. Их складывали, как поленницы дров, не скрепляя, а просто укладывая один плоский камень на другой. Сложенные таким образом, обрушившиеся кое-где, они походили на старинные укрепления с бойницами.
В остальном же старая Полыновка мало отличалась от любого другого села. В густо разросшихся садах стояли раскидистые яблони и вишни. Выбегали за ворота и, замена
рев в боевой готовности, впивались взглядом в прохожих беспородные псы разной масти. В жарком воздухе пахло коровьими лепешками и дымом. Дети грызли кислые незрелые яблоки и раскачивали качели. Прошли навстречу два парня, лузгая семечки. Они были одеты щеголевато. Вежливо поздоровались со Стахом, и один из них оглядел Тамару зелеными нагловатыми глазами.
— Проходчики наши,— сказал Стах.— На автобус отправились, в Уклоново. Там сегодня кино и танцы.
-— В Уклоново? Так далеко?
— Что поделать. Не у всех Большой театр через дорогу.
— Ты меня упрекаешь? За то, что я живу в Москве?
— Живи на здоровье. Кто-то должен жить и там. Я даже рад, что это ты.
— Рад?
— Да. Рад за тебя...
Они спустились в балку и шли по узкой тропке над речкой. Местами тропка становилась настолько узкой, что приходилось идти по одному. Вот и сейчас Стах шел впереди, Тамара следом. На нем была светлая рубашка — одна из тех, что она выбрала ему в Москве. Хромовые сапоги,— видимо, эту обувь он предпочитал всякой другой.
Было что-то юношеское, до боли знакомое в крутом затылке и смуглой шее. В спокойных плечах, наверно тоже смуглых, под тонкой рубашкой.
Он шел, похлестывая по сапогу веточкой, которую сломал где-то по дороге.
— Я рад за тебя,— повторил он.— Что ты не вышла замуж за горняка. Тебе пришлось бы жить здесь.
— Разные есть горняки. Я встречала наших в Москве. Работают в Госплане, ездят в командировки.
— Бывает,— сказал Стах.
Тропка стала шире, и они опять шли рядом.
— Бывают моряки, которые не плавают, и летчики, которые не летают...
В балке было прохладно, пахло сыроватой свежестью, травами и цветами. Казалось, идешь по дну гигантского водоема, откуда только что выкачали воду, и потому так свежи эти цветы и травы и так тиха и задумчива маленькая речка с темной, словно углем подкрашенной, водой.
Они уходили все дальше в заросли ромашек и колокольчиков. Перешли по висячему мостику на другой берег.
Здесь деревья росли гуще. Серебристые тополя, ясени, клены. Вокруг не было ни души, но они все шли и шли, словно прячась от чьих-то назойливых, неотступных глаз. Наконец он сказал:
— Давай посидим...
И они сели на старый поваленный тополь возле речки. В этом месте вода текла с шумом, огибая два больших камня. Временами шум нарастал, и тогда казалось, что вода в речке закипает. Потом на несколько минут все стихало.
Они сидели рядом и молча слушали шум воды. Рябило в глазах от цветов — желтых, лиловых и белых.
Они были опять вдвоем. Но не больше вдвоем, чем там, в Москве, среди толпы. То, что разделяло их, мешая полному счастью, было в них самих. В том недолгом времени, которое было отпущено им.
И все же это было счастье.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19