нет, только настоящее, то, что у нас перед глазами, священно для нас и может служить утешением.
После того как я пришел к выводу, что Дортхен не думает обо мне, я стал несколько спокойнее и начал обдумывать, не открыть ли ей все мои терзания, просто в благодарность за ее доброжелательное отношение. Я думал перед отъездом, при случае, словно бы в шутку, рассказать ей, какую сумятицу она вызвала во мне, и тут же просить ее об этом не беспокоиться, потому что теперь все опять хорошо и я бодр и весел. Но, с другой стороны, у меня возникло опасение, что подобная откровенность может быть принята за хитроумное объяснение в любви; тогда я окажусь в ложном положении, а моя возлюбленная будет огорчена. Снова наступили для меня тревожные и печальные часы раздумий,— решиться на такой шаг или нет; наконец я пришел к заключению, что она заслужила это маленькое развлечение, что я со смехом и шутками, чистосердечно и непринужденно расскажу ей о буре, потрясшей меня, и тем самым верну себе утраченный покой. Я намеревался сделать это признание, не откладывая. Была суббота, ясный вечер предвещал погожий день, и я задумал воспользоваться тихим и прозрачным воскресным утром, чтобы выполнить свое дерзкое намерение, а в тот день я решил больше не показываться ей на глаза,— новые впечатления могли сбить меня с толку и заставить передумать.
Утро действительно выдалось прекрасное: лучезарное, безоблачно-чистое небо, какое бывает ранней весной, смеялось, заглядывая во все окна, и, несмотря на некоторый сладостный трепет, я был в отличном расположении духа, так как ожидал скорого избавления от позорной стесненности и воображал, что ни к чему иному не стремлюсь. Все же мое томительное волнение, заставившее меня принарядиться по-праздничному и все время придумывать новые шутки, которыми я надеялся блеснуть в предстоящем разговоре, основывалось на самообмане: я сам скрывал от себя, что меня окрыляет лишь желание так или иначе поговорить с Дортхен о любви.
Но оказалось, что она уже в субботу уехала довольно далеко навестить подругу, оттуда отправится в город и вообще будет отсутствовать несколько недель. Все мои надежды пошли прахом, и голубое небо показалось мне черным, как ночь. Прежде всего я раз двадцать прошел по дороге от флигеля до кладбища, причем старался шагать по той стороне дороги, где обычно шла Дортхен, касаясь краем платья придорожных кустов. Но кончилось все это только тем, что старая боль вернулась с новой силой, и все мое благоразумие развеялось. Тяжесть снова легла на сердце и стеснила грудь.
Все это время граф отдавался своей единственной страсти — охоте — и потому мало бывал дома. Теперь она, казалось, несколько утомила моего гостеприимного хозяина, и он снова стал искать моего общества. Он нашел меня в часовне, так как у меня не было больше причины бродить по лесам и полям, а здесь было наиболее уединенно.
— Как же дела с картинами, маэстро Генрих? — сказал он, похлопывая меня по плечу.— Подвигаются они?
— Не слишком,— ответил я робко и смущенно.
— Ну, это не к спеху, мы рады видеть вас у себя как можно дольше! Но я вижу по вашему лицу, что вам хочется скорее покончить с этим делом.
«Ты попал не в бровь, а прямо в глаз!» — подумал я и вдруг с такой ожесточенной решимостью принялся за работу, что спустя три недели обе картины были готовы. Выставив их для просушки на воздух, я заказал столяру ящики, в которых он должен был отправить их в столицу. Потом, чтобы не сидеть без дела, я отправлялся на прогулку и как-то раз, возвратившись домой поздно вечером, увидал из сада, что окна Доротеи освещены. Снова я потерял сон, который обрел было в последнее время, посвященное напряженной работе,— а ведь я даже еще не знал, в самом ли деле она вернулась.
Утром появилась Розхен и позвала меня к завтраку: в честь прибытия Доротеи мы должны были собраться за столом. Когда я пришел в замок, ее голос звенел повсюду; она пела, как соловей в летнее утро, и все было напоено жизнью и радостью; только я один был печален и немногословен,— близилась неизбежная разлука.
Она, казалось, ничего не замечала, продолжая пускаться на всевозможные проказы, которые тревожили и смущали меня; при этом она все время обращалась к другим и постоянно использовала помощь неизменной своей подруги и спутницы Розхен, безотказно выполнявшей все ее поручения. Когда же я услышал тихий, серебристый смех маленькой садовницы, который, как мне казалось, относится ко мне и вызван моей мрачностью, я догнал девушку и одной рукой сжал ей пальцы, а другой крепко держал ее головку, заставляя смотреть мне прямо в глаза.
— Над кем ты смеешься и чего ты хочешь, стрекоза? — воскликнул я. Цветущая девушка отбивалась и старалась вырваться, но продолжала смеяться. Неожиданно она затихла и прошептала мне на ухо:
— Дайте же нам посмеяться. Моя барышня так весела п довольна, что вернулась! А знаете почему?
Когда я, смущенно покраснев, отпустил проказницу, она положила мне руку на плечо и продолжала таким же тихим шепотом:
— Она была так печальна все время, потому что влюблена! А знаете, в кого?
Я почувствовал, что у меня как бы остановилось сердце, и беззвучно спросил:
— Ну, в кого же?
— Один ротмистр в кирасирском полку,— шепнула она совсем тихо,— небесно-голубой мундир, белый как снег плащ, стальной панцирь и высокая серебряная каска с круглым гребнем. Барышня юворит, он прекрасен, как Гектор, хотя так зовут нашу черную собаку!
С этими словами Розхен убежала следом за своей госпожой, которая исчезла еще раньше. Правда, я заметил, что все это была шутка; однако описание красавца кирасира в такой связи пришлось мне не очень-то по вкусу.
К счастью, как раз в этот момент прибыли ящики, и картины сразу же сталп упаковывать. Я сам забивал гвозди в крышки, да так, что вся часовня сострясалась от сердитых ударов, потому что с каждым ударом я все тверже принимал решение уехать на следующий день, и мне казалось, что я заколачиваю собственный гроб. Но после каждого удара раздавался звонкий смех или веселое пение из коридоров и с лестниц,— девушки то и дело бегали туда и обратно, хлопая дверьми.
Это привело к тому, что я пошел в садовый флигель и сразу же уложил чемодан, который вместе со всем содержимым купил во время последней поездки в столицу. Кончив укладываться, я с тяжелым сердцем, но сосредоточенно-спокойный вышел из дому и направился в сторону кладбища; там я сел на любимую скамейку Дортхен, надеясь, что она сама, может быть, придет и я, по крайней мере, посижу с нею несколько минут, не подвергаясь насмешкам и издевкам,— просто я хотел поглядеть на нее напоследок. Минут через пятнадцать она и в самом деле пришла, но в сопровождении дочки садовника и черного Гектора. Тогда я поспешил удалиться, в надежде, что они меня не заметили, и скрылся за церковью. Но так как до меня доносились разговор и смех девушек, я в замешательстве отправился в деревню. Зайдя к капеллану, чтобы найти у него прибежище, я сделал вид, что пришел сообщить ему о своем отъезде.
Он сидел за столом, который был залит вечерним солнцем.
— Я как раз закусываю,— сказал он,— не хотите ли составить мне компанию?
— Нет, спасибо,— ответил я,— но если разрешите, я посижу и побеседую с вами!
— Ну и молодые люди пошли нынче,— ответил преподобный отец,— у них уже нет настоящего немецкого аппетита! Да и мыслят они сообразно с этим, тут и не может другого получиться: из ничего не будет ничего!
— С каких пор ваше преподобие столь материалистично?
— Не путайте существующее с несуществующим, несчастный чернокнижник, и садитесь! Глоток пива вам, во всяком случае, не повредит!
Так, беседуя со мной, он продолжал трудиться над большим блюдом, стоявшим перед ним, где лежали уши, рыльце, ножки и хвостик недавно зарезанного поросенка. Все это было только что сварено и приятно щекотало обоняние капеллана. И он отдавал должное поросенку, восхваляя его удивительную, ни с чем не сравнимую нежность и запивая мясо золотисто-коричневым пивом, которое отхлебывал из большой кружки.
Я просидел у него минут десять, когда в дверь постучали, и, сопровождаемая только красавцем Гектором, вошла Доротея; она любезно поздоровалась, хотя, казалось, была в легком смущении.
— Не буду мешать вам, господа,— сказала она,— я лишь хотела просить господина капеллана прийти к нам сегодня вечером, так как господин Лее завтра уезжает. Вы не заняты, надеюсь?
— Конечно, я приду! — ответил священник, снова садясь и принимаясь за свое приятное занятие.— Пожалуйста, дорогой мой, принесите для барышни стул!
Я выполнил это с большим рвением и поставил стул как раз напротив себя. Доротея поблагодарила меня приветливой улыбкой и, усевшись, скромно потупила взгляд. Я почувствовал, что счастлив: в комнате капеллана было уютно и солнечно, я сидел напротив нее, а она была так доброжелательна и спокойна! Капеллан продолжал есть и говорил за всех, а нам оставалось только слушать его, в то время как собака, широко раскрыв пасть, не сводила горящего взгляда с блюда, рук и рта его преподобия.
— Ах, бедная собачка, у нее слюнки текут! — проговорила Дортхен.— Вы это тоже будете есть, господин капеллан, или разрешите дать ей?
При этом она показала на завиток хвостика, который красовался на краю блюда.
— Этот свиной хвостик? — сказал капеллан.— Нет, милая барышня, это ей дать нельзя, хвостик я съем сам. Вот постойте, здесь кое-что для нее найдется.— И он поставил перед собакой, устремившей на него умоляющий взгляд, тарелку, куда бросал косточки и хрящики. Мы с Дортхен невольно посмотрели друг на друга и не могли удержаться от улыбки: священник получал такую чистую радость от жизни в самом примитивном ее проявлении, что нам стало весело. К тому же довольное урчание собаки, которая с жадностью занялась содержимым тарелки, способствовало этому настроению. Дортхен погладила ее по голове как раз в тот момент, когда я проводил рукой по блестящей спине собаки и, увидев, что нашим пальцам грозит опасность встретиться, деликатно убрал руку; за это она быстро поблагодарила меня легкой улыбкой.
Ветерок тихо колебал занавески у открытого окна, и рой сверкающих мошек с такой стремительностью и страстью плясал в солнечном луче, как будто все они чувствовали, сколь кратко их земное существование, измеряемое, быть может, лишь каким-нибудь получасом.
В эту минуту экономка вызвала капеллана, который должен был принять некую чету, вечно ссорившуюся друг с другом; супругов пригласил к себе приходский священник, но сам он уехал.
— Вечно им надо браниться и ссориться, беда с этими семейными! — вскричал старый холостяк, огорченный такой помехой.— Уберите со стола, Тереза, потом уж я не буду есть!
С этими словами он быстро направился в приемную приходского священника, не прощаясь с нами, и потому нам пришлось остаться за столом, покрытым белой скатертью: экономка убрала лишь блюда и тарелки, а скатерть оставила. Молча глядел я на белый круг между нами, освещенный юным весенним солнцем. Слово «семейные», которое, уходя, произнес капеллан, казалось, звучало еще в воздухе, так как мы оба молчали. Ибо и Дортхен сидела безмолвно, положив руку на голову собаки, которая тоже покончила с едой. Однако это щекотливое слово не связывалось в моем восприятии с тем, что имел в виду капеллан,— оно вызывало в воображении образ счастливой пары, сидящей в своем тихом доме за столом, друг против друга. Казалось, что белый круг оживает картинами счастья, и меня охватила глубокая печаль за Дортхен: мне казалось, что лишь со мной она может быть счастлива и спокойно доживет до старости. Вздохнув, поднял я увлажненные слезами глаза и в ужасе заметил, что взгляд Дортхен с участием покоится на моем лице, что на ее плотно сжатых губах появилось выражение мягкой, приветливой серьезности, придававшей ей особую прелесть, а головка задумчиво склонилась в сторону. Даже когда я взглянул на нее, она не сразу переменила позу и выражение лица; только когда и в ее глазах появился влажный блеск, она взяла себя в руки. Это мгновение запомнилось мне навсегда,— так человек, которому однажды посчастливилось увидеть в необычно прозрачном воздухе ровное сияние неведомой звезды, никогда уже его не забудет.
Я еще судорожно искал слова, чтобы прервать молчание, а Дортхен, движимая тем же намерением, уже приоткрыла рот, как вошла экономка приходского дома и теперь не уходила, видимо, считая своей обязанностью занимать разговором молодую госпожу из замка. Вскоре возвратился и капеллан, который закончил свое дело раньше, чем сам ожидал; тут завязался какой-то хозяйственный разговор, а я, воспользовавшись удобным случаем, распростился и ушел, унося свое сердце, переполненное избытком чувств. Дортхен поглядела мне вслед и крикнула, чтобы я не слишком поздно возвращался в замок.
Побродив некоторое время, я дошел до того места, где в день моего прибытия вышел из лесу и где моим глазам предстали вечерняя равнина под дождем, раскинувшееся вдали имение и старая церковь. Я направился к церкви и вошел в нее, но перед алтарем стояла на коленях и шептала молитвы какая-то старушка, и я пробрался в один из приделов в заброшенной части постройки; там царила полутьма, так как высокие окна романской архитектуры были наполовину замурованы. В этой части храма в течение лет нагромоздилось множество самых различных предметов.
В середине высилось древнее надгробие из черного известняка, на котором было высечено изображение высокого рыцаря со сложенными на груди руками. Рядом с ним, на краю саркофага, стояла плотно закрытая и запаянная кружка из бронзы в виде небольшой урны искусного чекана; она была прикреплена к нагрудному панцирю каменного рыцаря тонкой бронзовой цепочкой. По преданию, в этой урне находилось забальзамированное и засушенное сердце покойного; и сосуд и цепочка позеленели от времени и тускло поблескивали в полумраке придела. Это было надгробие одного бургундского рыцаря, жившего в конце пятнадцатого века; неукротимый и непостоянный, хотя и честный по природе, он был преследуем всяческими несчастьями и женским коварством и блуждал по многим странам; у предков графа он нашел свое последнее прибежище, и здесь его сердце было в конце концов разбито последним предательством.
Это надгробие он сам заказал и сам выпросил себе это уединенное место; усыпальница графского рода была уже тогда перенесена в большую церковь, Об этом сердце, заключенном в урне, в народе ходили различные легенды; рассказывали, например, как «влюбленный бургундец» велел, чтобы его сердце было привязано к гробнице, пока, живая или мертвая, сюда не прибудет некая дама и не возьмет его на родину; если же она забудет о нем, то не найти ей никогда вечного покоя, и это так же верно, как то, что он надеется обрести этот покой; всякая другая женщина, которая осмелится взять в руки урну, должна будет трижды поцеловать ее п трижды прочесть «Отче наш», иначе «влюбленный бургундец» иссушит ей руку, или сломает колено, или сделает еще что-нибудь подобное. Эти россказни, очевидно, были причиной того, что сосуд и цепочка так долго хранились здесь.
Я забрался в темную нишу, напротив романтического надгробия, между отслужившими свой век дарохранительницами и старинными хоругвями, и предавался грустным мыслям о предстоящей разлуке; они были тем печальнее, что я в этот последний час должен был признаться самому себе: при всей неожиданности пережитого вряд ли мне и дальше будет сопутствовать столь же необычайная удача, вряд ли судьба подарит меня еще и возможностью одержать сказочную победу, о которой я мечтаю. В этот решающий момент необходимость заставила меня прийти к этому трезвому выводу, к тому же я стыдился своего поведения; как малое дитя, я увидел блестящий предмет и сразу потянулся к нему. Борясь с подобными чувствами, я говорил себе, что уже ни на что не могу надеяться для себя самого, что думаю только о предмете любви своей и питаю отныне лишь самоотверженное умиротворенное чувство; впрочем, возможно, что под его покровом опять притаилось прежнее желание. Таким размышлениям предавался я в сумраке церковной ниши, пока не услышал из глубины церкви легкий шум шагов и женские голоса. Вслушавшись, я узнал голоса Доротеи и Розхеп. Девушки на этот раз не смеялись, они о чем-то советовались друг с другом. Но им скоро надоело быть серьезными; они спустились в нишу, и Доротея воскликнула:
— Идем, Розхен, давай посмотрим еще разок на влюбленного героя.
Они подошли ближе к памятнику и заглянули с любопытством в темное, честное лицо каменного рыцаря.
— Я боюсь,— прошептала Розхен и рванулась было убежать. Но Дортхен удержала ее и сказала громко:
— Почему же, дурочка? Он никого не обидит. Посмотри, какой он хороший дядя!
Тут она взяла в руки бронзовый сосуд и осторожно приподняла;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99