А зачем! Чего ты там будешь делать?
— То же, что и другие. Орать и маршировать небось умею.
— Вот и маршируй дома.
— Но если я буду в гарде, и олово мое будет весить больше.
— Твое слово будет столько же весить, как и до сих пор.
— Попробовать все же можно. Увижу, что дело плевое, запросто с ними распрощаюсь. По крайней мере, у кого-нибудь сапоги свистну.
ГлинкоВская гарда — фашистская военизированная организация в Словакии, основана клеро-фашистской «людовой» партией, лидер которой был А. Глинка. В гарде были сосредоточены наиболее экстремистские силы, способствовавшие установлению в стране профашистской диктатуры. Постепенно были ликвидированы все политические партии, военные и спортивные организации (в том числе и ополченские части).
Яно пошел поразведать, как обстоят дела с этой самой гардой, но воротился разочарованный.
— Это тоже г.... собачье. Да и они меня к себе не берут. Их чуть ли не обидело, что я к ним напрашиваюсь. Ружье все равно мне бы не дали, а сапоги, дескать, у каждого свои. Плевал я на такую гарду. Тут же все и выложил. И еще посмеялся над ними.
— А что ты им сказал? — допытывалась Фила.
— Что я им мог сказать? Сказал, что я и не хочу к ним 7 идти, что просто так их прощупываю. Зло взяло из-за этого ружья. И из-за сапог тоже. Но про сапоги я им не сказал. На кой шут такая гарда, коли сапог не дает? Сказал им, что это одно г...., а никакая не организация. Начхать на такую гарду! Уж лучше добровольная пожарная команда.
— Не мели вздора! Неужели так и сказал?
— Именно так.
— А они?
— Согласились, куда денешься. Согласились, а потом двинули меня под зад. Да я-то заприметил, кто двинул. И запомню. Я им еще с улицы крикнул: «Вот погодите, пентюхи вонючие! Я-то этот сапог знаю, знаю, кто умеет так лягать, но когда-нибудь я ему это припомню, всем припомню, только тогда вам.
Но еще когда Яно, демобилизовавшись, возвращался домой, в поезде он познакомился с Марикой. Женщина эта, по его словам, была хороша собой, и Яно тоже пришелся ей по сердцу. Да неужто так и впрямь было? Выходит, было — она и адрес ему дала. И Яно, поскольку дома теперь делать было нечего, написал Марике письмо. Собственно, писала его Фила, Яно только диктовал. Однако одобрил и то, что Фила от себя в письме добавила.
Письмо они вместе отнесли на почту, а потом ждали, ответит ли Марика.
Ответила. И как влюбленно! Называла Яна Яничком. И чего только не сулила в письме: и разные мятные конфетки, и малину с клубникой. Яно это прельстило.
— Право слово, поеду к ней!
— Ну и шалопут! Аж в Нитру? Ты ведь женатый! И денег у нас ни гроша, чего ты там не видал?
— Чего, чего! Не съем же ее. Проведаю! И от тебя привет передам.
— Сходил бы лучше на богомолье! Там святой Сво- рад бывал. А еще до него являлись в матушку Нитру святые Кирилл и Мефодий . Всем словакам и славянам азбуку принесли.
— Вот видишь! А я там ни разу не был. Навещу Сворадко и этих двух писателей. А уж коль там буду, наведаюсь и к архиепископу. Архиепископа я еще в глаза не видал.
— Дуралей! И ты думаешь, тебя к нему пустят?
— А почему бы и нет? А не захотят пускать, скажу, что я родня архиепископу. А то пойду у него работу попрошу.
— Думаешь, у него для таких Янов-болванов работа найдется? Ведь у него для работы есть всякие преподобные каноники.
— Ну и что? Так и я скажу, что я каноник. Ведь служил же я канониром.
— Недоумок несчастный, над такими святыми и божьими делами насмешничаешь?
— Почему ж насмешничаю?! Просто хочу все знать. Сперва навещу Марику, затем святого Сворадко, чтоб потом тебе о нем рассказать, а когда соображу что к чему, заверну и к архиепископу.
— Яно, это же благочестивый человек!
— А бог его знает! Если уж он такой благочестивый, может, чего-нибудь и подкинет. Глядишь, хотя бы дорогу мне оплатит.
— Охальник, безбожник! Иные люди сами на церковь дают, а ты попрошайничать вздумал, да ен^е у самого архиепископа!
— А я что — не церковь? Пусть архиепископ увидит, какие у него овечки. Я тоже овечка. С архиепископом я еще никогда не беседовал. Не бойся, как-нибудь уж не оплошаю, А надо будет, может, перед ним и слезы пролью. А потом во всем покаюсь. За него, за архиепископа, вместе с тобой потом и помолимся.
Неделю его не было. Фила злобилась на него, готовилась задать ему звону, криком его приветить, но когда наконец он явился, то был такой веселый и оживленный, что она, почитай, совсем про свою злобу и забыла.
— Знаешь, какой Нитра красивый город! — восхищался он. — Твой Сворад что! Чепуха! Жил в горах, в пещере, постился там и спал в этой пещере. Только таких святых было — пруд пруди! Мало ли на свете сирых и убогих! Сколько детей, а то и взрослых помирают от голода-холода, да еще от всяких хворей, только некому святыми их объявить. Может, кто и скажет, что это все нехристи, басурмане. Но разве некрещеный должен больше страдать? Легко быть святым, когда тысяча других голодает и еще бог весть какие лишения терпит! Святой потому только и святой, что после смерти кто-то устроил ему протекцию и выдал на его имя справку или удостоверение. А другим кто выдаст? Почему еще при жизни не дают людям такого удостоверения? У Сворада в горах был хотя бы чистый воздух. А какая там тишь и благодать, ему и браниться было не с кем. Может, он только с чертом перебранивался, но это дело нехитрое: когда человек один, и это обыкновенный человек, а черт его искушает, достаточно сказать: «Черт, не искушай, а валяй-ка на мое место, потому что я, если захочу, и сам могу чертом стать!» В конце концов на набожного человека и самый что ни на есть сатана посягнуть не посмеет. А и посмеет — так что? Ведь такой сознательный отшельник или мученик все равно уже одной ногой на небе. Если люди или черти его и обидят, господь бог только быстрей призовет его к престолу своему. А вот меня туда никто не тащит! Хотя вокруг меня и полно чертей. Мефодий с Кириллом были по другой части. Это епископы, а такой епископ значит в церкви ничуть не меньше, чем генерал в армии. А кроме того, они еще и письмена придумали. По крайней мере, детям есть что учить. А ведь у кого хороший
почерк, кто может даже письмена выдумать, тот и сам свое имя прославит, сам себе выдаст удостоверение и оставит его людям.
Фила Сдернула его.
— Ладно тебе балаболить! Городишь ересь похуже какого безбожника!
— Какое там безбожник! Лучше-ка выслушай меня! Был я там, чтоб убедиться во всем и проверить.
— Говорил, что едешь к Марике и потом, мол, к архиепископу наведаешься.
— А я к нему и наведался. Десять крон мне дал.
— Десять крон? Не болтай! А за что? И ты их взял?
— А почему же не взять?
— Боже правый, и тебе не стыдно было?
— А ему не стыдно? Ведь десять крон мог дать и капеллан или любой из его каноников. Видать, плохо я плакал.
— Балда! А как ты туда попал? Правда, плакал?
— Плакал. Не зазря же я эти десять крон получил.
— А еще, говоришь, не стыдно! Должно, плохо плакал.
— А может, наоборот перехватил. Видишь ли, я не знал, что к архиепископу так просто попасть. Я начал плакать уже перед каноником, а то, глядишь, он меня бы туда и не пустил, дело-то известное, чем меньше чин, тем трудней к нему подступиться. Но плач есть плач, когда плачешь, объяснять много людям не надо. Каноник отвел меня к архиепископу, но я все плакал и не мог уже остановиться.
— Ну а дальше?
— А ты не понукай! Архиепископ предложил мне стул и, знаешь, какой! По-моему, сверху шелк был.
— Шелк? Вполне мог быть.
— Но и у него такой же был. Я сидел на епископском, а он на архиепископском. Как перестать плакать? Он говорит мне: «Успокойтесь! Скажите, сын мой, что с вами, за чем пожаловали, что с вами случилось?!» А я просто захлебываюсь от рыданий. Говорю ему: «Преподобный отец, отец наш святой, отец, отец, отец преподобный наш, преподобнейший и наисвятейший, я... я... к святому Свораду и к нашим славным отцам, ну... ну, ну...» А дальше не могу, и все тут. Ведь еще посейчас слезы у меня на глазах.
— Ты вроде и вправду с ума сходишь! Чего хнычешь, фарисей, ведь теперь ты небось не у архиепископа?!
— Филка, я и правда... Мне так жалко стало.
— Чего тебе жалко стало?
— Он спросил, спросил...
— О чем спросил?
— Откуда я...
— А ты?
— Ну сказал.
— А теперь какого рожна плачешь? Дальше-то что было?
— Потом он дал мне десять крон.
— Надо же! Раскусил тебя! Яно, я знаю, почему ты плачешь. Ты небось с этой Марикой связался? Что это за женщина?
— Женщина как женщина.
— Какая она?
— Ну женщина.
— И она с тобой была?
— Была. А в общем-то нет, не была. Ты чего выпытываешь? — озлился вдруг Яно. — Ждала меня неподалеку от замка.
— А потом? —- продолжала Филка выспрашивать.
— А что потом? Вместе помолиться пошли.
— Не ври!
— Пошли помолиться. Правда. И за этого архиепископа.
— А потом где вы были? Где ты был всю неделю?
— Где был! Знаешь ведь, где был! Ходил по Нитре. Какой же это город, Филка! Наверняка и тебе бы понравился. Может, еще когда-нибудь туда наведаюсь.
— Посмей только!
— А почему нет? Ведь это красивый город и чего там только нет. И замок, и архиепископ, и Зобор и миссионеры, и, знаешь, какой там оркестр. Ни один военный оркестр с ним не сравнится. В таком городе надо бывать. Я когда-нибудь туда обязательно еще разок заскочу.
Через два дня он снова поехал в Нитру. На сей раз задержался там еще дольше. Фила злобилась, но не знала, что делать: поехать за ним или пусть все идет, как идет? Каждый день ладилась и ему, и этой бесстыжей Марике написать, да забыла ее адрес, а он, должно быть, нарочно его не оставил. Наверно, все наперед рассчитал: опасался, как бы Фила не накрыла его. Ба! Вот бы удивился, кабы она туда и впрямь в гости пожаловала.
Он воротился, но уже совсем другим; приехал взять чистое белье и кой-какое барахлишко. Большого гардероба у него не было.
Филины слова вообще были для него что звук пустой. Он опять без умолку тараторил о том, какой Нитра красивый город и что, мол, кроме замка, голгофы, монастырей и костелов, там есть еще и магазины, много магазинов, и большие мельницы, большой рынок и река, а за рекой аэродром; есть там и фабрика, и он, дескать, на той фабрике и на тех мельницах подыскал для себя работу.
Фила ему не верила. Подозрительным казалось главным образом то, что о Марике он и словом не обмолвился. Все больше говорил о работе. Его восторги вконец огорчили ее.
— На что тебе работа? Ты же не умеешь работать!
— У меня там даже две службы. Одна лучше другой. Не знаю еще, которую выбрать. На обоих местах меня уже ждут. Увидишь, сколько денег тебе пришлю.
— Пришлешь? Кто тебе поверит? Ты в дом еще ни гроша не дал. А если и давал что, всякий раз на другой же день все проматывал.
— Потерпи чуток. Этак через недельку-другую приеду домой, увидишь, отпразднуем такое воскресенье, какое тебе и не снилось. Может, гуся домой привезу. Знаешь, сколько там гусей на базаре? Для чего же у нас этот противень? Надо ж его в дело пустить. А вот глянь-ка! Ну! — Он раскинул перед ней цветастое платье.— Я нарочно не сразу тебе его показал. Видишь, какого качества? Пощупай! На, примерь, это твое платье!
— Не хочу платья. Даже не дотронусь до него. Ведь оно и не новое. Навряд ты купил его.
— Не новое, говоришь? Значит, ты слепая. Новое оно! Я что, стал бы старое платье покупать? Выгладить его надо, и все.
— Плевала я на платье! И на тебя тоже. Думаешь, не отличаю нового от старого?
— Скажи, чем оно не приличное? Ведь как новое. Да оно и есть новое, совсем как новое. А если и не новое, что с того? Считай, что это подарок.
— От кого? Наверняка от Марики. Мне разве от нее подарки нужны?
— Ах ты, господи! И почему сразу от нее? Почему сразу зацепки-подковырки? Что ты за цаца такая, что тебе нельзя даже подарок послать?! Да хоть бы оно от сатаны было, его же я тебе принес. Не хочешь его примерить сейчас, примерь завтра. Мне все одно. Завтра меня уже тут не будет. Завтра сматываю удочки. Потому что послезавтра мне уже на работу.
Платье пришлось ей в самую пору. Сердило ее лишь то, что оно от Марики. Однако и с этим она быстро смирилась: «Стану носить его, когда Яно дома не будет. А он-то теперь невесть когда пожалует! Работу вряд ли нашел. Этот соврет — не дорого возьмет! И сейчас, должно, набрехал. Скорей всего, таскаются с этой Марикой туда- сюда, весь край небось прочешут. Пока Яно домой заявится, платье, глядишь, и изорвется».
Немного спустя Фила поостыла и уж особенно не злилась на Марику. Наверняка она потаскушка, порядочная женщина с чужим мужиком разве стала бы связываться? Однако ж носить ее платье и чихвостить ее?.. Черт с ней! Плевать на нее! На обоих! Леший обоих их унеси!
Вскорости он прислал денег. Немного, но все равно она порадовалась. Иной раз порадует человека и кронка, особливо если придет в самую пору. Пускай Яно не ахти какой, но все же за долгие годы он выказал себя перед Филой и с хорошей стороны.
А потом прислал посылку, а после еще и еще. Круглым счетом их было пять или даже шесть. Но во всех были одни пустяковины. В одной пряники, в другой пакетик кофе в зернах, две поломанные граммофонные пластинки, коробочка английских булавок, апельсин и кусок пахучего мыла, даже мешочек глиняных шариков, с какими дети играют. Она отнесла их братниным ребятишкам. Да и во всех прочих посылках тоже одни безделки, правда, в каждой и кулечек муки. Фила сперва думала, что это мука с тех самых мельниц, но он ей потом написал, что это не так, что все, дескать, а значит, и мука, от Марики. Фила злорадно засмеялась: «Знать, уже взялся за дело. Уже и ее мало-помалу обирает! Так ей и надо! Зачем его заманила?»
И вдруг посылки перестали от него приходить. Не получала она и писем, зря только ждала их. Когда молчание слишком затянулось, сама попробовала ему написать. Однако две недели спустя письмо вернулось назад. Почта сообщала, что адресат в означенном месте не проживает, хотя на конверте значился тот самый адрес, который Яно указывал в письме и на посылках.
А потом то и дело Фила попадала в какие-то передряги. Сперва пришел жандарм и спросил: Фила, где муж у тебя?
— Разве я знаю, где он?
— Как так не знаешь? Кому ж тогда о нем знать? Давненько его тут не видать.
— Я о нем ничего не знаю. Нечего было вам тут его дергать. Лучше бы приличную работу дали. А вы у него еще и ружье отняли. Позволь вы ему здесь ходить на охоту, он бы и за зверьми, и за угодьями присматривал. Ничего больше ему и не нужно было. Велика ли беда* если иной раз он и поймает зайца или фазана? Разве мало в округе фазанов? Когда надо было в лес зверям соль отнести, кто ее всегда носил? Что ни год он на закорках соль в лес волочил и кормить ходил, когда сугробы наметало. Когда стояли лютые морозы, господа в тепле рассиживали, а он одним-один все кормушки обегал, а потом только докладывал господам, что все в порядке. Зимой-то он подходил даже к косулям, и они из его руки ели.
Попусту зверье никогда не обижал, хоть и городской был человек, а со зверушками в ладу жил. Ну и было бы у него ружье, он что, по-вашему, перестрелял бы тут все? Зверь своего человека чует, запоминает, кто в лес соли или сена принес. Неужто такой человек не заслуживает зайца или куропаточки? И загонщик был хоть куда! Ни одна охота без него не обходилась. Господа всегда шли на охоту с ружьями, а он, хоть целый год об угодьях заботился, ходил без ружья и знай прислуживал тем, кто по большей части петушка от курочки отличить не может. Трудно вам было дать ему разрешение на охоту? Еще жандармов на него наслали! И вы, негодники, враз побежали: чтоб, дескать, не украл, не браконьерствовал. Сами-то вы воровали и меня обокрали. Потому как его ружье было на мои деньги куплено, за мое имущество.
— Ну будет! — зло отрезал жандарм.— Не для того я пришел, чтобы нотации выслушивать. Где Яно?
— Ищи ветра в поле!
Несколько лет она ничего не знала о Яно. Нет-нет да и заглядывал к ней жандарм и спрашивал о нем, но что она могла ответить? Повторяла то же самое, что сказала ему в первый раз, когда он только начал разыскивать Яно. А однажды даже раскричалась на жандарма:
— Поди прочь, лоботряс! Проваливай отсюда и уж боле на глаза не попадайся! Чего повадился меня допекать? Нешто я его из дому выгнала? Сам ушел. Может, вы-то его и выгнали. Катись отсюда и больше не лезь ко мне!
А дня через два пришли к ней двое гардистов и давай опять выпытывать:
— Где муж?
Она выставила зад и сказала:
— Вот вам! И чего вы, нечисть черная, человеку покоя не даете!
И вмиг, вбежав в горницу, замкнула дверь.
— Ну-ну! — пригрозил один из них.— Веди себя прилично! Не то не ровен час поплатишься за свои слова!
Они подергали дверь, потом ушли.
В городе становилось все оживленнее. Запестрели новые формы: жандармы, гардисты, гитлерюгенд, словацкие солдаты, а потом и немецкие. Глинковская молодежь волчата, орлы, юнаки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13
— То же, что и другие. Орать и маршировать небось умею.
— Вот и маршируй дома.
— Но если я буду в гарде, и олово мое будет весить больше.
— Твое слово будет столько же весить, как и до сих пор.
— Попробовать все же можно. Увижу, что дело плевое, запросто с ними распрощаюсь. По крайней мере, у кого-нибудь сапоги свистну.
ГлинкоВская гарда — фашистская военизированная организация в Словакии, основана клеро-фашистской «людовой» партией, лидер которой был А. Глинка. В гарде были сосредоточены наиболее экстремистские силы, способствовавшие установлению в стране профашистской диктатуры. Постепенно были ликвидированы все политические партии, военные и спортивные организации (в том числе и ополченские части).
Яно пошел поразведать, как обстоят дела с этой самой гардой, но воротился разочарованный.
— Это тоже г.... собачье. Да и они меня к себе не берут. Их чуть ли не обидело, что я к ним напрашиваюсь. Ружье все равно мне бы не дали, а сапоги, дескать, у каждого свои. Плевал я на такую гарду. Тут же все и выложил. И еще посмеялся над ними.
— А что ты им сказал? — допытывалась Фила.
— Что я им мог сказать? Сказал, что я и не хочу к ним 7 идти, что просто так их прощупываю. Зло взяло из-за этого ружья. И из-за сапог тоже. Но про сапоги я им не сказал. На кой шут такая гарда, коли сапог не дает? Сказал им, что это одно г...., а никакая не организация. Начхать на такую гарду! Уж лучше добровольная пожарная команда.
— Не мели вздора! Неужели так и сказал?
— Именно так.
— А они?
— Согласились, куда денешься. Согласились, а потом двинули меня под зад. Да я-то заприметил, кто двинул. И запомню. Я им еще с улицы крикнул: «Вот погодите, пентюхи вонючие! Я-то этот сапог знаю, знаю, кто умеет так лягать, но когда-нибудь я ему это припомню, всем припомню, только тогда вам.
Но еще когда Яно, демобилизовавшись, возвращался домой, в поезде он познакомился с Марикой. Женщина эта, по его словам, была хороша собой, и Яно тоже пришелся ей по сердцу. Да неужто так и впрямь было? Выходит, было — она и адрес ему дала. И Яно, поскольку дома теперь делать было нечего, написал Марике письмо. Собственно, писала его Фила, Яно только диктовал. Однако одобрил и то, что Фила от себя в письме добавила.
Письмо они вместе отнесли на почту, а потом ждали, ответит ли Марика.
Ответила. И как влюбленно! Называла Яна Яничком. И чего только не сулила в письме: и разные мятные конфетки, и малину с клубникой. Яно это прельстило.
— Право слово, поеду к ней!
— Ну и шалопут! Аж в Нитру? Ты ведь женатый! И денег у нас ни гроша, чего ты там не видал?
— Чего, чего! Не съем же ее. Проведаю! И от тебя привет передам.
— Сходил бы лучше на богомолье! Там святой Сво- рад бывал. А еще до него являлись в матушку Нитру святые Кирилл и Мефодий . Всем словакам и славянам азбуку принесли.
— Вот видишь! А я там ни разу не был. Навещу Сворадко и этих двух писателей. А уж коль там буду, наведаюсь и к архиепископу. Архиепископа я еще в глаза не видал.
— Дуралей! И ты думаешь, тебя к нему пустят?
— А почему бы и нет? А не захотят пускать, скажу, что я родня архиепископу. А то пойду у него работу попрошу.
— Думаешь, у него для таких Янов-болванов работа найдется? Ведь у него для работы есть всякие преподобные каноники.
— Ну и что? Так и я скажу, что я каноник. Ведь служил же я канониром.
— Недоумок несчастный, над такими святыми и божьими делами насмешничаешь?
— Почему ж насмешничаю?! Просто хочу все знать. Сперва навещу Марику, затем святого Сворадко, чтоб потом тебе о нем рассказать, а когда соображу что к чему, заверну и к архиепископу.
— Яно, это же благочестивый человек!
— А бог его знает! Если уж он такой благочестивый, может, чего-нибудь и подкинет. Глядишь, хотя бы дорогу мне оплатит.
— Охальник, безбожник! Иные люди сами на церковь дают, а ты попрошайничать вздумал, да ен^е у самого архиепископа!
— А я что — не церковь? Пусть архиепископ увидит, какие у него овечки. Я тоже овечка. С архиепископом я еще никогда не беседовал. Не бойся, как-нибудь уж не оплошаю, А надо будет, может, перед ним и слезы пролью. А потом во всем покаюсь. За него, за архиепископа, вместе с тобой потом и помолимся.
Неделю его не было. Фила злобилась на него, готовилась задать ему звону, криком его приветить, но когда наконец он явился, то был такой веселый и оживленный, что она, почитай, совсем про свою злобу и забыла.
— Знаешь, какой Нитра красивый город! — восхищался он. — Твой Сворад что! Чепуха! Жил в горах, в пещере, постился там и спал в этой пещере. Только таких святых было — пруд пруди! Мало ли на свете сирых и убогих! Сколько детей, а то и взрослых помирают от голода-холода, да еще от всяких хворей, только некому святыми их объявить. Может, кто и скажет, что это все нехристи, басурмане. Но разве некрещеный должен больше страдать? Легко быть святым, когда тысяча других голодает и еще бог весть какие лишения терпит! Святой потому только и святой, что после смерти кто-то устроил ему протекцию и выдал на его имя справку или удостоверение. А другим кто выдаст? Почему еще при жизни не дают людям такого удостоверения? У Сворада в горах был хотя бы чистый воздух. А какая там тишь и благодать, ему и браниться было не с кем. Может, он только с чертом перебранивался, но это дело нехитрое: когда человек один, и это обыкновенный человек, а черт его искушает, достаточно сказать: «Черт, не искушай, а валяй-ка на мое место, потому что я, если захочу, и сам могу чертом стать!» В конце концов на набожного человека и самый что ни на есть сатана посягнуть не посмеет. А и посмеет — так что? Ведь такой сознательный отшельник или мученик все равно уже одной ногой на небе. Если люди или черти его и обидят, господь бог только быстрей призовет его к престолу своему. А вот меня туда никто не тащит! Хотя вокруг меня и полно чертей. Мефодий с Кириллом были по другой части. Это епископы, а такой епископ значит в церкви ничуть не меньше, чем генерал в армии. А кроме того, они еще и письмена придумали. По крайней мере, детям есть что учить. А ведь у кого хороший
почерк, кто может даже письмена выдумать, тот и сам свое имя прославит, сам себе выдаст удостоверение и оставит его людям.
Фила Сдернула его.
— Ладно тебе балаболить! Городишь ересь похуже какого безбожника!
— Какое там безбожник! Лучше-ка выслушай меня! Был я там, чтоб убедиться во всем и проверить.
— Говорил, что едешь к Марике и потом, мол, к архиепископу наведаешься.
— А я к нему и наведался. Десять крон мне дал.
— Десять крон? Не болтай! А за что? И ты их взял?
— А почему же не взять?
— Боже правый, и тебе не стыдно было?
— А ему не стыдно? Ведь десять крон мог дать и капеллан или любой из его каноников. Видать, плохо я плакал.
— Балда! А как ты туда попал? Правда, плакал?
— Плакал. Не зазря же я эти десять крон получил.
— А еще, говоришь, не стыдно! Должно, плохо плакал.
— А может, наоборот перехватил. Видишь ли, я не знал, что к архиепископу так просто попасть. Я начал плакать уже перед каноником, а то, глядишь, он меня бы туда и не пустил, дело-то известное, чем меньше чин, тем трудней к нему подступиться. Но плач есть плач, когда плачешь, объяснять много людям не надо. Каноник отвел меня к архиепископу, но я все плакал и не мог уже остановиться.
— Ну а дальше?
— А ты не понукай! Архиепископ предложил мне стул и, знаешь, какой! По-моему, сверху шелк был.
— Шелк? Вполне мог быть.
— Но и у него такой же был. Я сидел на епископском, а он на архиепископском. Как перестать плакать? Он говорит мне: «Успокойтесь! Скажите, сын мой, что с вами, за чем пожаловали, что с вами случилось?!» А я просто захлебываюсь от рыданий. Говорю ему: «Преподобный отец, отец наш святой, отец, отец, отец преподобный наш, преподобнейший и наисвятейший, я... я... к святому Свораду и к нашим славным отцам, ну... ну, ну...» А дальше не могу, и все тут. Ведь еще посейчас слезы у меня на глазах.
— Ты вроде и вправду с ума сходишь! Чего хнычешь, фарисей, ведь теперь ты небось не у архиепископа?!
— Филка, я и правда... Мне так жалко стало.
— Чего тебе жалко стало?
— Он спросил, спросил...
— О чем спросил?
— Откуда я...
— А ты?
— Ну сказал.
— А теперь какого рожна плачешь? Дальше-то что было?
— Потом он дал мне десять крон.
— Надо же! Раскусил тебя! Яно, я знаю, почему ты плачешь. Ты небось с этой Марикой связался? Что это за женщина?
— Женщина как женщина.
— Какая она?
— Ну женщина.
— И она с тобой была?
— Была. А в общем-то нет, не была. Ты чего выпытываешь? — озлился вдруг Яно. — Ждала меня неподалеку от замка.
— А потом? —- продолжала Филка выспрашивать.
— А что потом? Вместе помолиться пошли.
— Не ври!
— Пошли помолиться. Правда. И за этого архиепископа.
— А потом где вы были? Где ты был всю неделю?
— Где был! Знаешь ведь, где был! Ходил по Нитре. Какой же это город, Филка! Наверняка и тебе бы понравился. Может, еще когда-нибудь туда наведаюсь.
— Посмей только!
— А почему нет? Ведь это красивый город и чего там только нет. И замок, и архиепископ, и Зобор и миссионеры, и, знаешь, какой там оркестр. Ни один военный оркестр с ним не сравнится. В таком городе надо бывать. Я когда-нибудь туда обязательно еще разок заскочу.
Через два дня он снова поехал в Нитру. На сей раз задержался там еще дольше. Фила злобилась, но не знала, что делать: поехать за ним или пусть все идет, как идет? Каждый день ладилась и ему, и этой бесстыжей Марике написать, да забыла ее адрес, а он, должно быть, нарочно его не оставил. Наверно, все наперед рассчитал: опасался, как бы Фила не накрыла его. Ба! Вот бы удивился, кабы она туда и впрямь в гости пожаловала.
Он воротился, но уже совсем другим; приехал взять чистое белье и кой-какое барахлишко. Большого гардероба у него не было.
Филины слова вообще были для него что звук пустой. Он опять без умолку тараторил о том, какой Нитра красивый город и что, мол, кроме замка, голгофы, монастырей и костелов, там есть еще и магазины, много магазинов, и большие мельницы, большой рынок и река, а за рекой аэродром; есть там и фабрика, и он, дескать, на той фабрике и на тех мельницах подыскал для себя работу.
Фила ему не верила. Подозрительным казалось главным образом то, что о Марике он и словом не обмолвился. Все больше говорил о работе. Его восторги вконец огорчили ее.
— На что тебе работа? Ты же не умеешь работать!
— У меня там даже две службы. Одна лучше другой. Не знаю еще, которую выбрать. На обоих местах меня уже ждут. Увидишь, сколько денег тебе пришлю.
— Пришлешь? Кто тебе поверит? Ты в дом еще ни гроша не дал. А если и давал что, всякий раз на другой же день все проматывал.
— Потерпи чуток. Этак через недельку-другую приеду домой, увидишь, отпразднуем такое воскресенье, какое тебе и не снилось. Может, гуся домой привезу. Знаешь, сколько там гусей на базаре? Для чего же у нас этот противень? Надо ж его в дело пустить. А вот глянь-ка! Ну! — Он раскинул перед ней цветастое платье.— Я нарочно не сразу тебе его показал. Видишь, какого качества? Пощупай! На, примерь, это твое платье!
— Не хочу платья. Даже не дотронусь до него. Ведь оно и не новое. Навряд ты купил его.
— Не новое, говоришь? Значит, ты слепая. Новое оно! Я что, стал бы старое платье покупать? Выгладить его надо, и все.
— Плевала я на платье! И на тебя тоже. Думаешь, не отличаю нового от старого?
— Скажи, чем оно не приличное? Ведь как новое. Да оно и есть новое, совсем как новое. А если и не новое, что с того? Считай, что это подарок.
— От кого? Наверняка от Марики. Мне разве от нее подарки нужны?
— Ах ты, господи! И почему сразу от нее? Почему сразу зацепки-подковырки? Что ты за цаца такая, что тебе нельзя даже подарок послать?! Да хоть бы оно от сатаны было, его же я тебе принес. Не хочешь его примерить сейчас, примерь завтра. Мне все одно. Завтра меня уже тут не будет. Завтра сматываю удочки. Потому что послезавтра мне уже на работу.
Платье пришлось ей в самую пору. Сердило ее лишь то, что оно от Марики. Однако и с этим она быстро смирилась: «Стану носить его, когда Яно дома не будет. А он-то теперь невесть когда пожалует! Работу вряд ли нашел. Этот соврет — не дорого возьмет! И сейчас, должно, набрехал. Скорей всего, таскаются с этой Марикой туда- сюда, весь край небось прочешут. Пока Яно домой заявится, платье, глядишь, и изорвется».
Немного спустя Фила поостыла и уж особенно не злилась на Марику. Наверняка она потаскушка, порядочная женщина с чужим мужиком разве стала бы связываться? Однако ж носить ее платье и чихвостить ее?.. Черт с ней! Плевать на нее! На обоих! Леший обоих их унеси!
Вскорости он прислал денег. Немного, но все равно она порадовалась. Иной раз порадует человека и кронка, особливо если придет в самую пору. Пускай Яно не ахти какой, но все же за долгие годы он выказал себя перед Филой и с хорошей стороны.
А потом прислал посылку, а после еще и еще. Круглым счетом их было пять или даже шесть. Но во всех были одни пустяковины. В одной пряники, в другой пакетик кофе в зернах, две поломанные граммофонные пластинки, коробочка английских булавок, апельсин и кусок пахучего мыла, даже мешочек глиняных шариков, с какими дети играют. Она отнесла их братниным ребятишкам. Да и во всех прочих посылках тоже одни безделки, правда, в каждой и кулечек муки. Фила сперва думала, что это мука с тех самых мельниц, но он ей потом написал, что это не так, что все, дескать, а значит, и мука, от Марики. Фила злорадно засмеялась: «Знать, уже взялся за дело. Уже и ее мало-помалу обирает! Так ей и надо! Зачем его заманила?»
И вдруг посылки перестали от него приходить. Не получала она и писем, зря только ждала их. Когда молчание слишком затянулось, сама попробовала ему написать. Однако две недели спустя письмо вернулось назад. Почта сообщала, что адресат в означенном месте не проживает, хотя на конверте значился тот самый адрес, который Яно указывал в письме и на посылках.
А потом то и дело Фила попадала в какие-то передряги. Сперва пришел жандарм и спросил: Фила, где муж у тебя?
— Разве я знаю, где он?
— Как так не знаешь? Кому ж тогда о нем знать? Давненько его тут не видать.
— Я о нем ничего не знаю. Нечего было вам тут его дергать. Лучше бы приличную работу дали. А вы у него еще и ружье отняли. Позволь вы ему здесь ходить на охоту, он бы и за зверьми, и за угодьями присматривал. Ничего больше ему и не нужно было. Велика ли беда* если иной раз он и поймает зайца или фазана? Разве мало в округе фазанов? Когда надо было в лес зверям соль отнести, кто ее всегда носил? Что ни год он на закорках соль в лес волочил и кормить ходил, когда сугробы наметало. Когда стояли лютые морозы, господа в тепле рассиживали, а он одним-один все кормушки обегал, а потом только докладывал господам, что все в порядке. Зимой-то он подходил даже к косулям, и они из его руки ели.
Попусту зверье никогда не обижал, хоть и городской был человек, а со зверушками в ладу жил. Ну и было бы у него ружье, он что, по-вашему, перестрелял бы тут все? Зверь своего человека чует, запоминает, кто в лес соли или сена принес. Неужто такой человек не заслуживает зайца или куропаточки? И загонщик был хоть куда! Ни одна охота без него не обходилась. Господа всегда шли на охоту с ружьями, а он, хоть целый год об угодьях заботился, ходил без ружья и знай прислуживал тем, кто по большей части петушка от курочки отличить не может. Трудно вам было дать ему разрешение на охоту? Еще жандармов на него наслали! И вы, негодники, враз побежали: чтоб, дескать, не украл, не браконьерствовал. Сами-то вы воровали и меня обокрали. Потому как его ружье было на мои деньги куплено, за мое имущество.
— Ну будет! — зло отрезал жандарм.— Не для того я пришел, чтобы нотации выслушивать. Где Яно?
— Ищи ветра в поле!
Несколько лет она ничего не знала о Яно. Нет-нет да и заглядывал к ней жандарм и спрашивал о нем, но что она могла ответить? Повторяла то же самое, что сказала ему в первый раз, когда он только начал разыскивать Яно. А однажды даже раскричалась на жандарма:
— Поди прочь, лоботряс! Проваливай отсюда и уж боле на глаза не попадайся! Чего повадился меня допекать? Нешто я его из дому выгнала? Сам ушел. Может, вы-то его и выгнали. Катись отсюда и больше не лезь ко мне!
А дня через два пришли к ней двое гардистов и давай опять выпытывать:
— Где муж?
Она выставила зад и сказала:
— Вот вам! И чего вы, нечисть черная, человеку покоя не даете!
И вмиг, вбежав в горницу, замкнула дверь.
— Ну-ну! — пригрозил один из них.— Веди себя прилично! Не то не ровен час поплатишься за свои слова!
Они подергали дверь, потом ушли.
В городе становилось все оживленнее. Запестрели новые формы: жандармы, гардисты, гитлерюгенд, словацкие солдаты, а потом и немецкие. Глинковская молодежь волчата, орлы, юнаки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13