А если и выкидывал, то прежде обязательно прививал где-нибудь такой же привой, чтобы можно было детям сказать, что ма-магдаленка перебралась на другое место; но ведь ее-то место тоже освобождалось — что же там посадить, что туда прищепить? Кардиналов уже пять, да и воловьи глаза в винограднике прячутся, святой Штефан тоже где-то посередке, хотя вот уже несколько лет сам себя никак не найдет между других лоз. На освободившееся место надо чего-нибудь такое привить, что напоминало бы детям магдаленку. Только вот что? Ладно, потерпите малость, вот потрудитесь хорошенько и через пару годков увидите! Воловий глаз? Навряд ли. Тсс! Скорей всего, козьи титьки. Правда, они бывают кислые, редко когда дозревают. Но что с того? Титьки есть титьки. Хоть бывают и кислые, зато урожайные. Ей-богу, это же они, титьки, и этот малолеток, вы только поглядите на него, как он этим красивым, кислым козьим титькам радуется! А теперь возьмите и отберите у дитяти титьки! Да он просто плюнет на виноградник — дитя вина ведь не хлещет!
Черт возьми, ну и понасажали здесь! Кто бы подумал, что и на этой трясине будут расти виноградники? Прежде-то почти что до этих мест тянулся Шур, топкая низовина с полчищами ужей, лягушек, скорпионов, стрекоз, всевозможных бабочек и диковинных насекомых, черепаху и то здесь можно было найти. Теперь вам никто бы и не поверил. Черепаху? Да вы что? Не смешите! В предзимье, случалось, здесь все заливало водой, хоть на коньках катайся, да у кого тогда были коньки? После войны началась осушка земли и кто только не приходил сюда помогать, даже дети: торфу здесь было видимо-невидимо. Инженеры всем верховодили, присматривали и за проходчиками и за экскаваторщиком, а те углубляли и очищали речку, пересекавшую город и весной уж очень бестолково заливавшую его (зато вверх по реке можно было наловить раков, а пониже — форелей), двое из проходчиков, Дринка и Ледерлейтуер, не спеша продвигались за экскаваторщиком и старательно вымащивали речку плоскими камнями. И что же — раков и форелей в реке уже и не водится, да и чистой воды нет: где-то повыше, не в самом городе и не над городом, а с другой стороны, ниже кладбища, городские, не то районные или областные власти распорядились выстроить скотобойню. Изо дня в день мясники бьют рогатый скот и свиней — людям хочется мяса, мяса и мяса! В реке давно издох последний рак и даже хищная, прожорливая и плотоядная форель не удержалась, и не оттого, что там перевелись горбатые и кривые камни или песок, а от обилия жратвы — форель и та не выдержала; теперь по руслу медленно течет мутная, густая, красная или бурая вода, несет отбросы скотобойни и распространяет смрад. Птица, даже умирая от жажды, боится там приземлиться, река пугает ее; а если она иной раз и напьется, такая вода вряд ли ей придется по вкусу. Птицы, во множестве обитавшие здесь, прежде пили другую воду.
А этот Шур! Когда-то почти вся низина от самого Юра до этого места была залита водой, а если в этом большом, необъятном Шуре и находились луга и даже урожайные пашни, а ближе к Братиславе даже пятнышки буйных и веселых садов, там-сям все равно открывалась какая-нибудь выбоинка, расщелинка или какое-нибудь местечко, пусть не для пруда и даже не для прудика, но хотя бы для болотца или лишь для трясинки, где было полно насекомых, всяких букашек и козявок, лягушек и лягушат, жуков и жучишек, множество птиц, и было там до того оживленно и весело, и можно было оттуда отправляться в обход или в поход, в отлет или лишь в небольшой перелет, можно было завернуть в сады-огороды и поглядеть, какой улитке нравится клубника, а какой — капуста савойская или кочанная. Вполне возможно, что в гости туда заявлялась и черепаха. Но где теперь этот Шур! Остался от него пятачок у самого Юра, говорят, там все еще водится много редкого былья и диковинных козявок-букашек, но надолго ли? Привяжите к дереву козу пастись,— и пусть там будет лучшая трава — от этого пастбища вмиг ничего не останется! Ну а бабочка, та просто возьмет да и упорхнет!..
Но Яно чувствует, что у него уже нет сил бродить по угодьям. Времени много, еды тоже, однако к обеду он возвращается и говорит Филе:
— Это уже не по мне. Может, оно бы и не было так, вздремни я в поле, но все равно долго там не выдерживаю Не пойму, что это. Иной раз меня даже воздух утомляет
— Пожалуй, воздух слишком ядрен для тебя,— говорит ему Фила.— Ты уж отвык от хорошего воздуха. Прежде ты чаще в поле бывал.
— Да мне уже и в городе ноги не служат. Иной раз пройду две-три улицы, и с меня довольно. Волей-неволей заскочишь в шинок выпить пива. Или хотя бы так посидеть.
— Что ж, Яно, годы берут свое! Докуда бегать думаешь? Старость, она ко всем приходит. А к таким, что уже смолоду намыкались горя, она еще быстрей подбирается. Уж на что генерал, а и ему, бывает, неможется.
— Генерал? Да он-то совсем старикан. У него уже в голове мешается. Вчера я его подбил стрелять из рогатки, и мы вазу кокнули.
— Вазу? Какую же?
— Ту, керамическую. Поставил я в нее цветок, хотел в него попасть, а камушек хлопнул прямо по вазе.
— Дуралей, да ты знаешь, какая это дорогая ваза была?
— Подумаешь, дорогая! Ваз таких — завались. Заберусь куда-нибудь на чердак и принесу ему хоть четыре. Хуже вот, что ноги отказывают. Даже в городе. Придется на работе об этом сказать.
— А ты думаешь, сил у тебя на век хватит? Скажи им. Пускай теперь кто-нибудь другой подметает!
— Кто другой? Думаешь, нынче кто-нибудь на такую работу польстится?
— А тебе что? Это уж не твоя забота.
— А чья? Моя тоже. Кому-то надо город подметать!
Но на следующий день Яно все-таки подал заявление об уходе. Никто из служащих особенно и не удивился.
— Да, Янко, с вас хватит! Наподметйлись вы уже
достаточно! Мы вас работать не заставляли, но и запрещать не хотелось. Но все равно заходите к нам, когда вам будет угодно. Приходите, навещайте. Только так, наспех, не хотелось бы с вами прощаться. Надо что-то придумать. И знаете что? Мы должны пойти к председателю. Пойдемте с нами! Председатель все равно хотел поговорить с вами.
— Со мной? Почему?
— Сейчас узнаете. Потерпите немножко.
Председателю, вероятно, успевают позвонить: когда
Яно входит в его кабинет, то, похоже, там его уже ждут. И не только председатель. Оказывается, там полно народу. Сбежались чуть ли не все служащие, и мужчины и женщины.
— Добро пожаловать, Яно! — Председатель жмет ему руку.— Слышал я, что вы подали заявление об уходе.
Яно с извиняющимся видом кивает:
— Подал, пан председатель.
— Ну вот, видите! И так неожиданно! Озаботили вы нас немного. Но сердиться на вас мы не вправе. Действительно, вы уже в возрасте, много пережили, достаточно натрудились. Не стоит сейчас обо всем говорить. Но прежде чем уйдёте, мы хотели бы выразить вам нашу благодарность.
Яно смущенно смотрит на председателя.
— Вы это серьезно, пан председатель?
— Конечно, серьезно.
— Какую благодарность? За что?
— У вас скоро день рождения, Янко. Мы о вас не забыли. Решили наградить вас к этому дню. Но так и быть, сделаем это сегодня. Да, и еще охотники приготовили для вас диплом.
— Как? Охотники тоже? Пан председатель, вы не шутите?
— Ну что вы, какие могут быть шутки?— Председатель вручает ему диплом и конверт с деньгами.
— Здесь небольшая сумма. Так, скромный знак внимания.
Яно оглядывает конверт, потом диплом. Почетная грамота!
— И это в самом деле мне?— Он переводит глаза на председателя.
Председатель улыбается.
— В самом деле!
У Яно вспыхивают глаза.
— Пан председатель, возможно, я и заслужил это. Разве мало я заботился об угодьях в нашей округе?
— Конечно, немало. Я же знаю вас с детства. Я был совсем мальчишкой, а вы уже взрослым, но я вас хорошо помню.
— Правда помните?
— Конечно.
И Яно вдруг начинает плакать.
— Пан председатель, я ведь был когда-то и у архиепископа...
Говорить дальше он уже не может. Председатель похлопывает его по плечу, а служащие один за другим трясут ему руку.
А дома конца-краю нет его рассказам. Целыми днями об этом только и толкует. А как выдохнется, глядит в окно или в открытую дверь. Время от времени забежит в корчму пива отведать, а воротившись, опять говорит о том же самом и лишь изредка — и о другом. Например, о сапогах.
— Эх, жалко те сапоги! Генерал мог бы в конце концов и отдать их мне.
— Да ведь они малы тебе были.
— Малы не малы, а все равно генеральские. Можно было хотя бы похвастаться. Да что поделаешь, он уж совсем спекся.
— Ты заходил к нему?
— Заходил.
— И что?
— Спекся — и все тут.
— Он уж тоже в годах. А думаешь, ты тут на веки вечные?
— Да ты только представь себе, сколько я здесь когда-то наловил в полях куропаток. И зайцев. А сколько я их для господ нагонял! Беднота на господ знай спину ломала. А все равно они — дурье племя. Стоило захотеть, я их запросто одурачивал.
— Мало, верно, одурачивал.
— Может, и немало. В конце концов они сами себя одурачили. Ну где они, скажи? Только что толку, когда и я уже старый?..
— Яно, а ту иволгу еще помнишь?
— Как же не помнить? Прежде и птиц было больше. Но иволгу и нынче в лесу слыхать. Когда-нибудь сходим в твои Коруны... Только теперь там все по-другому. Ты бы и не узнала их. Все изменилось. Одна б ты и дороги туда не нашла.
— Как так? Я туда с малолетства ходила. Каждое дерево, каждый кустик там знаю.
— Только ты теперь плохо видишь. И того дерева, и того кустика там уже нету. Если ты и помнишь Коруны, они тебя уже не помнят.
— Не выдумывай!
— Коруны не выдумывают.
— Пошла бы я вверх по тропке до самого леса... Хоть бы еще раз иволгу услыхать.
— Иволгу? Почему именно иволгу? Если мне топать в такую даль, я лучше фазана поймаю.
— Ты же говоришь, я слепая. Иволгу б не разглядела, а фазана — да, так, что ли?
— Конечно. Фазан все-таки больше иволги. А, знаешь, что давай сделаем? В воскресенье отправимся к Йожо и к невестке твоей сварливой, навестим их, да и прогуляемся. Я куплю бутылочку можжевеловки, и ты увидишь, какая сила у меня потом в ногах будет. Я побегу за иволгой и принесу ее тебе. Сможешь вблизи разглядеть.
— Не болтай, Яно, не болтай!
— А я разве болтаю?- Вот увидишь. Только хлебну можжевеловки! Дивидлио, дивидлио! Дивидлио! Я эту иволгу непременно поймаю!..

??
??

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13