Мирья обрадовалась: она очень мало знала Ленинград, и ей было интересно ознакомиться с городом; кроме того, она будет с Нийло, и они смогут хоть немного поговорить. Правда, говорить им удалось немного — вокруг были люди, и было как-то неудобно.
Но одно Мирья спросила чуть ли не сразу — как обстоят дела у Канервы?
— Представь себе,— ответил Нийло,— все кончилось хорошо. Его восстановили на работе. И мне не надо было впутываться в эту историю. Я знал это и так. Зря только твой отец расстраивался.
— Да, папа мне все написал,— сказала Мирья.
— Да? — Нийло смутился.— Он думал, что мне это так просто. Надеюсь, ты-то поняла меня?
— Да, кажется, поняла.
Нийло хотел еще что-то сказать, но тут коммерции советник, сидевший на переднем кресле автобуса, обернулся, и Нийло вскочил со своего места.
— Я здесь, господин коммерции советник. Извини, Мирья.— Нийло стал пробираться по узкому проходу к Кархунену. Коммерции советник что-то спросил у него, Нийло кивнул в ответ. Вернувшись на место, он объяснил Мирье: — Господин коммерции советник спросил, где его черные очки. Они у меня в сумке. Я таких вещей не забываю.
Вечером Мирья ждала Нийло у «Астории». Он пришел точно в назначенное время и радостно объявил, что коммерции советник лег отдыхать, теперь он свободен весь вечер.
— Куда пойдем?
— К Неве. Пойдем пешком,— предложила Мирья.— Время у нас есть. И тут недалеко.
— Мы не заблудимся?
— Спросим у людей. Я уже знаю русский настолько, чтобы дорогу спросить,— сказала Мирья.
— Я тоже уже много знал. А теперь стал забывать — не занимаюсь.
С Невы веяло свежестью. Они стояли, склонившись через гранитный парапет, и смотрели в воду. На другой стороне реки, напротив, возвышались стены Петропавловской крепости.
— А вода здесь не такая, как в Хаапавеси,— сказал Нийло. Ему хотелось вспомнить с Мирьей, как они так же любовались волнами Хаапавеси. Он положил руку на плечо девушки и хотел притянуть ее к себе. Но Мирья сняла его руку с плеча и засмеялась:
— Мы ведь стоим не у калитки Алинанниеми.
Нийло грустно улыбнулся, стал задумчивым и опять спросил:
— Скажи мне, когда ты вернешься? Почему ты не хочешь сказать сейчас?
— Почему? — Мирье хотелось провести эти последние минуты так, словно все еще существует та калитка, у которой они стояли на Алинанниеми. Но она ответила: — От Хаукилахти до Алинанниеми так далеко. И между ними проходит граница. Кстати, знаешь, что реки из Хаапавеси текут на запад, а из Сийкаярви — на восток?
— Почему — кстати? И какое это имеет значение? Что ты хочешь сказать? Говори прямо.
— Я просто так,— печально сказала Мирья.— География вспомнилась.
— Мирья! Почему ты не отвечаешь?
— В другой раз, потом. Пойдем погуляем. А то здесь прохладно. Там за мостом, кажется, большой зоопарк. Больше, чем в Хельсинки. Пойдем?
— Я все-таки не понимаю, что случилось.
— Не спрашивай ничего, Нийло. Смотри, какой красивый город Ленинград!
Финские туристы проводили в Ленинграде последний вечер.
В просторном номере гостиницы «Астория» за большим столом сидели три пожилых человека: коммерции советник из Финляндии, немало поездивший по свету, директор фабрики из Ленинграда и маляр с далекой стройки, затерявшейся в лесах Карелии.
На улице было по-летнему тепло, и, хотя окна были распахнуты, мужчины сидели без пиджаков; коммерции совет
ник —в белоснежной нейлоновой сорочке, директор фабрики— в спортивной тенниске с короткими рукавами, а маляр— в полотняной белой рубашке без галстука. Обувь была разная — коммерции советник был в черных лакированных туфлях, директор завода — в коричневых полуботинках, а маляр — в простых сапогах. В обычных условиях каждый из трех сидевших имел свое любимое курево: коммерции советник предпочитал курить сигары, директору завода по душе были папиросы «Казбек», а строитель из Карелии любил махорку. Но в этот вечер все трое курили ароматный трубочный табак. В хрустальной пепельнице дымились три самодельные трубки, вырезанные из карельской березы: трубки были настолько одинаковы, что их невозможно было отличить одну от другой.
И как бы велика ни была разница в общественном положении и в профессии этих трех человек, все же в чертах их лиц было что-то общее, что-то схожее. Крепкий тяжелый подбородок, широкий нос, глаза серо-стального цвета. Коммерции советник и рабочий одинаково лысые, а волосы на темени директора завода уже такие редкие, что можно с уверенностью сказать: через пару лет и он догонит двух первых.
Эти три одинаковые трубки из карельской березы вырезаны одними руками. Руками карельского мужика Хотатты из Хаукилахти, давным-давно уже умершего. И эти три разных человека родились под одной крышей, в просторной избе Хотатты из Хаукилахти, и так их и называли, если начать со старшего,— Хотаттов Мийккула, Хотаттов Ортьо и Хотаттов Хуоти.
Единственное, что осталось у братьев на память об отце,— это трубки, и каждый хранил свою трубку как самую ценную реликвию. Собираясь на эту встречу, каждый из братьев без всякой договоренности первым делом разыскал трубку, чтобы взять ее с собой.
Стол был завален яствами, заставлен бутылками. Они сели за стол в середине дня и еще не спешили вставать из- за него, хотя давно уже наступил вечер. За этим столом за долгие годы впервые удалось поговорить вволю: вспомнить прошлое, рассказать о себе. Все остальные дни, хотя они и были вместе, ушли на экскурсии, на поездки по городу. От общего маршрута туристической группы они отступили только раз — заехали на завод, которым руководил Хуоти, а потом к нему на обед, на его квартиру, расположенную довольно далеко от центра, в новом районе города.
Они говорили по-фински. Коммерции советник — на хорошем литературном языке. Директор завода — с русским акцентом, с трудом подбирая и вспоминая слова, а Оргьо говорил на сочном и звучном старом диалекте родных мест.
— Вот мы и собрались за одним столом, сыновья Хо- татты,— говорил коммерции советник, разглядывая братьев,— хотя нет уже ни Хотатты, ни Хаукилахти:
— Хаукилахти-то есть,— заметил Ортьо.— Еще красивее и больше стала. И Сийкаярви осталось. Лежит на своем месте да на солнце поблескивает и волны катит.
— Да, Сийкаярви, Сийкаярви! — мечтательно произнес коммерции советник.— Я долго о нем вспоминал. И сейчас иногда вспоминаю. Детство, юность, дом. Это не забудешь, каким бы дом ни был.
— А чем дом-то был плох? Дом как дом. Только не дали гады стоять ему на месте, пришли и сожгли. Сам знаешь кто.
Хуоти неодобрительно посмотрел на брата: не слишком ли прямо Ортьо говорит, режет правду-матку, надо ли сейчас так...
Коммерции советник стал вспоминать:
— Вы, наверное, не помните... Как-то осенью мы с муамо отправились сети смотреть, ряпушка как раз шла. Поднялся ветер. Буря настоящая. Сети-то мы подняли, а сами чуть не утонули. Лодка была полна воды до самых краев. Едва успели добраться до какого-то острова. Забыл уже, как он называется...
— Островов там много,— сказал Ортьо.— Есть Муехсуари, есть Мянтюсуари... Да и ветра часто бывают на Сийкаярви, разве упомнишь все. А слушай, это не тогда было, когда туатто за вами на другой лодке поехал? Помню, помню. Пришел с охоты, вас нет, ну, говорит, пойду за горе- рыбаками.
— Да, туатто и муамо...
Когда они вспомнили все, что могли вспомнить, и рассказали каждый о перипетиях своей жизни, откровенно, как и положено между братьями, коммерции советник вновь вернулся к своим впечатлениям от поездки. Он заметил:
— По-моему, самый страшный враг истины — это пропаганда. Правда, я не читаю коммунистической газеты в Финляндии, но полагаю1 что они так расписывают жизнь
в Советском Союзе, будто у вас сплошной рай. А в наших газетах жизнь вашей страны преподносится в черных красках либо умалчивают о таких вещах, о которых невыгодно писать.
— А какие же это газеты для тебя «ваши»? — спросил Ортьо с невинным видом.
Хуоти поморщился: ему вопрос Ортьо казался нетактичным. Коммерции советник засмеялся:
— Разве я скрываю, какие газеты, будучи коммерции советником, считаю своими? И все-таки я должен сказать— все это сплошная пропаганда. Смешно подумать — в двадцатый век, когда есть радио и газет выходит больше чем нужно, человек может узнать правду, лишь увидев собственными глазами, что и как. Я поражен, как много у вас, в Советском Союзе, достигнуто.
Ортьо был чуть навеселе.
— Скажи-ка, Мийккула, как ты думаешь: ведь наступит такое время, когда и в Финляндии будет коммунизм?
— Нет, Ортьо.— Коммерции советник затянулся из трубки и задумчиво сказал: — Вы многого добились, но это отнюдь не значит, что идея коммунизма подходит для всех и всюду. Эта идея оправдывает себя лишь в слаборазвитых странах. Например, в России, которая была одной из самых отсталых стран мира. Но не в развитых странах, в таких, как Финляндия. Зачем в Финляндии устраивать революцию и строить коммунизм, если и так любому открыта дорога к лучшей жизни. Нужны доказательства? Разве недостаточно примера со мной? Из бедной карельской семьи я увез с собой в Финляндию только вот эту трубку. А теперь у меня — миллионы. У других такие же возможности.
— У других? — Ортьо нахмурил брови и спросил с серьезным видом: — А я вот своей глупой башкой никак не могу понять, откуда каждому найдется купеческая дочь, чтобы жениться и магазин заодно получить? И кто же будет работать и покупать, если все торговать станут? Вот это мне непонятно.
— Видишь ли, Ортьо...— Коммерции советник задумался, как бы изложить мысль проще и доходчивее, чтобы ее понял этот необразованный рабочий.— Я возьму другой пример. Из вашей действительности. Мы были на заводе у Хуоти, современном, полностью автоматизированном радиоламповом заводе. Хуоти сам провел автоматизацию. Если бы Хуоти жил у нас, у него была бы возможность со временем основать свой точно такой же завод. Это было бы в интересах страны, и Хуоти стал бы богатым человеком. А здесь он так же живет на зарплату, как любой из его рабочих. Его в любой момент могут вышвырнуть на улицу, прогнать с работы, если он не угодит хозяину. Разве не так, Хуоти?
Директор завода пожал плечами:
— Отчасти. Я действительно получаю зарплату, как любой рабочий. Но есть и разница. Хозяин у нас — не какой-нибудь горный советник или коммерции советник. Понимаешь? Переведи-ка, Ортьо. Я лучше скажу по-русски.
— Давай говори. Я кое-что еще понимаю по-русски,— кивнул коммерции советник.
— Хозяин, работодатель у нас — государство, народ. Если я не угожу народу, то есть не буду действовать в интересах государства, то мне, разумеется, придется покинуть пост директора. На улицу меня, конечно, не выбросят. Поставят просто инженером. Работы хватает.
— Но у тебя нет ничего своего, нет надежды разбогатеть. Ты живешь только на зарплату, не так ли?
— Так ведь, Ортьо, и есть, как Мийккула говорит?— улыбнулся Хуоти.— Тебе никогда не приходила мысль разбогатеть каким-нибудь другим способом, помимо своего труда? Скажи, Ортьо.
— Хоть я книг и не читал, это дело я понимаю,— отвечал Ортьо.— Я живу своим трудом. А кто хочет стать богатым, тот лезет в чужой карман и кладет в свой. Другого способа стать богатым нет.
— А что в этом плохого? — улыбнулся коммерции советик.— Пример слишком примитивный. Я имею в виду не мелких воришек. Я говорю о частном предпринимательстве, о здоровой конкуренции. Кто способен, пусть идет вперед, берет свое. Это — закон жизни.
— Ну что ж,— заметил Ортьо.— В каждой стране свои законы. А у нас закон такой: если возьмешь чужое, тебя в милицию тащат. Чем больше захватишь, тем больше получишь годков, конечно, чтоб впредь неповадно было. А у вас мало грабить нельзя, много можно.
Хуоти показалось, что Ортьо говорит слишком грубо и может оскорбить гостя. Он вмешался в разговор;
— Переведи-ка, Ортьо. Я скажу по-русски. Скажи, что мы отошли от основной темы беседы. Скажи, что коммунистические идеи —это не экспортный товар и их нельзя насадить даже при помощи оружия. Все зависит от трудящихся той или иной страны.— Хуоти сказал вполголоса, обращаясь только к Ортьо: — Ты мог бы говорить повежливее. Хоть он и брат, все же он гость, иностранец. Переведи-ка, что я тебе сказал.
Ортьо перевел:
— Хуоти вот говорит, что дело коммунизма в капиталистических странах больше всего продвигает вперед ваш брат, всякие там коммерции советники да фабриканты. Он не тебя имел в виду — других. Хуоти говорит, что вот, когда вы сдерете с трудового люда семь шкур и приметесь снимать восьмую, то рабочие рассердятся и возьмут власть в свои руки. Вот что Хуоти велел перевести.
— Перевод, кажется, получился довольно вольным,— засмеялся коммерции советник, не забывший еще полностью русского языка, которым владел когда-то в молодости прилично.
Директор завода тоже захохотал. Ортьо обиделся и сказал ему по-русски:
— Чего регочешь? Сам же велел перевести повежливее.
Коммерции советник спросил с улыбкой у Ортьо:
— А как коммунисты объясняют это сдирание семи шкур? Ты думаешь, в наше время это так просто?
— Н-да,— растерялся Ортьо.—Да ведь я же не проходил большевистских курсов, ты же их прошел. Теорию изучил. Потом и на практику отправился.
Коммерции советник поморщился. Потом сказал сухо:
— Н-да, курсы эти... Давайте больше не будем говорить о них, хорошо?
Братья опять закурили свои трубки. Три одинаковые трубки, искусно вырезанные из карельской березы. В дверь постучали, и в номер вошел Нийло. Ортьо пододвинул к столу еще стул и стал приглашать Нийло к столу:
— Давайте, молодой человек, садитесь с нами.
— Нет, спасибо. Я уже обедал. Спасибо. Господин коммерции советник, позвольте узнать, вам ничего не нужно?
— Да, у меня чемоданы не уложены. Будьте добры, Нийло, помогите мне.
— Сейчас? — По всему было видно, что именно в этот момент у парня были какие-то свои дела.
— Вы, Нийло, надеюсь, понимаете, если я прошу что- то сделать, то не люблю, чтобы оттягивали или откладывали.
— Да, господин коммерции советник.— Нийло поклонился и вошел в соседнюю комнату, где находились вещи Кархунена.
Когда братья остались снова втроем, коммерции советник пояснил Ортьо:
— Нийло — один из моих служащих.
— Но разве он не на свои деньги поехал к нам? — спросил Ортьо.
— Разумеется, на свои. У нас, как и у вас, за счет фирмы в туристические поездки не ездят.
Потом коммерции советник вспомнил, что он не вручил Ортьо привезенные для него из Финляндии подарки. Хуоти подарки он отдал вчера у него дома, на квартире. По просьбе коммерции советника Нийло принес тяжелую, хорошо упакованную картонную коробку.
— Здесь одежда всякая,— пояснил коммерции советник,— у вас она стоит дороже. Выбери себе что понравится. Остальное можешь продать. Или как хочешь.
— Ну что ты, я никогда ничем не торговал. Да и не нужно бы мне ничего...
— Бери, бери, Нийло снесет пакет прямо в твой номер.
Микаэл Кархунен хотел лечь пораньше спать: завтра надо отправляться в путь. Ортьо сбегал в свой номер, который он взял сегодня — к. Хуоти далеко,— и принес брату свой подарок — оленя с волокушей, вырезанного им самим из ольхового дерева. Микаэл похвалил подарок, сказав, что это же произведение искусства и что в Финляндии на таких штучках Ортьо мог бы заработать кучу денег и жить припеваючи.
Придя к себе, Ортьо открыл коробку, подаренную братом. В ней действительно оказалась одежда. Мужская и женская. И обувь.
Ортьо стал рассматривать пиджак. Он был из дорогого сукна, но уже поношенный. Нет, не рваный, но в каких-то пятнах. Ортьо взял ботинки. Подошва еще крепкая, каблуки
не сбиты, но заметно было, что в них уже немало походили. Взял платье: хорошо сшитое, из красивой ткани. Но опять- таки с дырочкой. Чем-то, видимо, прожгли.
— Эмяс!..— Ортьо выругался самым сильным в карельском языке ругательством, швырнул подарки брата обратно в коробку. Такие подарки из милости дарят бедным родственникам. На тебе, боже, что нам негоже. Нет, черт побери, он не бедный родственник. Подумаешь, богач, коммерции советник, тьфу! Ортьо ругался последними словами. Его так и подмывало схватить это барахло, эти тряпки, пойти к брату и швырнуть ему в лицо их, эти тряпки... Эмяс!
Мирья уже в который раз ходила от «Астории» к Исаакию и обратно. Что же случилось с Нийло? Он всегда был такой аккуратный, даже пунктуальный. Часы уже показывают девять. Они договорились встретиться в восемь. А завтра Нийло уезжает...
Прошло немногим больше года с того времени, когда они были вместе. Были... Было Алинанниеми, прогулки на велосипедах, купание, певческие праздники, Рабочий институт. Они считали дни, часы, чтобы снова встретиться. Нийло никогда раньше не запаздывал. Уже десятый час. А сегодня их последний вечер.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
Но одно Мирья спросила чуть ли не сразу — как обстоят дела у Канервы?
— Представь себе,— ответил Нийло,— все кончилось хорошо. Его восстановили на работе. И мне не надо было впутываться в эту историю. Я знал это и так. Зря только твой отец расстраивался.
— Да, папа мне все написал,— сказала Мирья.
— Да? — Нийло смутился.— Он думал, что мне это так просто. Надеюсь, ты-то поняла меня?
— Да, кажется, поняла.
Нийло хотел еще что-то сказать, но тут коммерции советник, сидевший на переднем кресле автобуса, обернулся, и Нийло вскочил со своего места.
— Я здесь, господин коммерции советник. Извини, Мирья.— Нийло стал пробираться по узкому проходу к Кархунену. Коммерции советник что-то спросил у него, Нийло кивнул в ответ. Вернувшись на место, он объяснил Мирье: — Господин коммерции советник спросил, где его черные очки. Они у меня в сумке. Я таких вещей не забываю.
Вечером Мирья ждала Нийло у «Астории». Он пришел точно в назначенное время и радостно объявил, что коммерции советник лег отдыхать, теперь он свободен весь вечер.
— Куда пойдем?
— К Неве. Пойдем пешком,— предложила Мирья.— Время у нас есть. И тут недалеко.
— Мы не заблудимся?
— Спросим у людей. Я уже знаю русский настолько, чтобы дорогу спросить,— сказала Мирья.
— Я тоже уже много знал. А теперь стал забывать — не занимаюсь.
С Невы веяло свежестью. Они стояли, склонившись через гранитный парапет, и смотрели в воду. На другой стороне реки, напротив, возвышались стены Петропавловской крепости.
— А вода здесь не такая, как в Хаапавеси,— сказал Нийло. Ему хотелось вспомнить с Мирьей, как они так же любовались волнами Хаапавеси. Он положил руку на плечо девушки и хотел притянуть ее к себе. Но Мирья сняла его руку с плеча и засмеялась:
— Мы ведь стоим не у калитки Алинанниеми.
Нийло грустно улыбнулся, стал задумчивым и опять спросил:
— Скажи мне, когда ты вернешься? Почему ты не хочешь сказать сейчас?
— Почему? — Мирье хотелось провести эти последние минуты так, словно все еще существует та калитка, у которой они стояли на Алинанниеми. Но она ответила: — От Хаукилахти до Алинанниеми так далеко. И между ними проходит граница. Кстати, знаешь, что реки из Хаапавеси текут на запад, а из Сийкаярви — на восток?
— Почему — кстати? И какое это имеет значение? Что ты хочешь сказать? Говори прямо.
— Я просто так,— печально сказала Мирья.— География вспомнилась.
— Мирья! Почему ты не отвечаешь?
— В другой раз, потом. Пойдем погуляем. А то здесь прохладно. Там за мостом, кажется, большой зоопарк. Больше, чем в Хельсинки. Пойдем?
— Я все-таки не понимаю, что случилось.
— Не спрашивай ничего, Нийло. Смотри, какой красивый город Ленинград!
Финские туристы проводили в Ленинграде последний вечер.
В просторном номере гостиницы «Астория» за большим столом сидели три пожилых человека: коммерции советник из Финляндии, немало поездивший по свету, директор фабрики из Ленинграда и маляр с далекой стройки, затерявшейся в лесах Карелии.
На улице было по-летнему тепло, и, хотя окна были распахнуты, мужчины сидели без пиджаков; коммерции совет
ник —в белоснежной нейлоновой сорочке, директор фабрики— в спортивной тенниске с короткими рукавами, а маляр— в полотняной белой рубашке без галстука. Обувь была разная — коммерции советник был в черных лакированных туфлях, директор завода — в коричневых полуботинках, а маляр — в простых сапогах. В обычных условиях каждый из трех сидевших имел свое любимое курево: коммерции советник предпочитал курить сигары, директору завода по душе были папиросы «Казбек», а строитель из Карелии любил махорку. Но в этот вечер все трое курили ароматный трубочный табак. В хрустальной пепельнице дымились три самодельные трубки, вырезанные из карельской березы: трубки были настолько одинаковы, что их невозможно было отличить одну от другой.
И как бы велика ни была разница в общественном положении и в профессии этих трех человек, все же в чертах их лиц было что-то общее, что-то схожее. Крепкий тяжелый подбородок, широкий нос, глаза серо-стального цвета. Коммерции советник и рабочий одинаково лысые, а волосы на темени директора завода уже такие редкие, что можно с уверенностью сказать: через пару лет и он догонит двух первых.
Эти три одинаковые трубки из карельской березы вырезаны одними руками. Руками карельского мужика Хотатты из Хаукилахти, давным-давно уже умершего. И эти три разных человека родились под одной крышей, в просторной избе Хотатты из Хаукилахти, и так их и называли, если начать со старшего,— Хотаттов Мийккула, Хотаттов Ортьо и Хотаттов Хуоти.
Единственное, что осталось у братьев на память об отце,— это трубки, и каждый хранил свою трубку как самую ценную реликвию. Собираясь на эту встречу, каждый из братьев без всякой договоренности первым делом разыскал трубку, чтобы взять ее с собой.
Стол был завален яствами, заставлен бутылками. Они сели за стол в середине дня и еще не спешили вставать из- за него, хотя давно уже наступил вечер. За этим столом за долгие годы впервые удалось поговорить вволю: вспомнить прошлое, рассказать о себе. Все остальные дни, хотя они и были вместе, ушли на экскурсии, на поездки по городу. От общего маршрута туристической группы они отступили только раз — заехали на завод, которым руководил Хуоти, а потом к нему на обед, на его квартиру, расположенную довольно далеко от центра, в новом районе города.
Они говорили по-фински. Коммерции советник — на хорошем литературном языке. Директор завода — с русским акцентом, с трудом подбирая и вспоминая слова, а Оргьо говорил на сочном и звучном старом диалекте родных мест.
— Вот мы и собрались за одним столом, сыновья Хо- татты,— говорил коммерции советник, разглядывая братьев,— хотя нет уже ни Хотатты, ни Хаукилахти:
— Хаукилахти-то есть,— заметил Ортьо.— Еще красивее и больше стала. И Сийкаярви осталось. Лежит на своем месте да на солнце поблескивает и волны катит.
— Да, Сийкаярви, Сийкаярви! — мечтательно произнес коммерции советник.— Я долго о нем вспоминал. И сейчас иногда вспоминаю. Детство, юность, дом. Это не забудешь, каким бы дом ни был.
— А чем дом-то был плох? Дом как дом. Только не дали гады стоять ему на месте, пришли и сожгли. Сам знаешь кто.
Хуоти неодобрительно посмотрел на брата: не слишком ли прямо Ортьо говорит, режет правду-матку, надо ли сейчас так...
Коммерции советник стал вспоминать:
— Вы, наверное, не помните... Как-то осенью мы с муамо отправились сети смотреть, ряпушка как раз шла. Поднялся ветер. Буря настоящая. Сети-то мы подняли, а сами чуть не утонули. Лодка была полна воды до самых краев. Едва успели добраться до какого-то острова. Забыл уже, как он называется...
— Островов там много,— сказал Ортьо.— Есть Муехсуари, есть Мянтюсуари... Да и ветра часто бывают на Сийкаярви, разве упомнишь все. А слушай, это не тогда было, когда туатто за вами на другой лодке поехал? Помню, помню. Пришел с охоты, вас нет, ну, говорит, пойду за горе- рыбаками.
— Да, туатто и муамо...
Когда они вспомнили все, что могли вспомнить, и рассказали каждый о перипетиях своей жизни, откровенно, как и положено между братьями, коммерции советник вновь вернулся к своим впечатлениям от поездки. Он заметил:
— По-моему, самый страшный враг истины — это пропаганда. Правда, я не читаю коммунистической газеты в Финляндии, но полагаю1 что они так расписывают жизнь
в Советском Союзе, будто у вас сплошной рай. А в наших газетах жизнь вашей страны преподносится в черных красках либо умалчивают о таких вещах, о которых невыгодно писать.
— А какие же это газеты для тебя «ваши»? — спросил Ортьо с невинным видом.
Хуоти поморщился: ему вопрос Ортьо казался нетактичным. Коммерции советник засмеялся:
— Разве я скрываю, какие газеты, будучи коммерции советником, считаю своими? И все-таки я должен сказать— все это сплошная пропаганда. Смешно подумать — в двадцатый век, когда есть радио и газет выходит больше чем нужно, человек может узнать правду, лишь увидев собственными глазами, что и как. Я поражен, как много у вас, в Советском Союзе, достигнуто.
Ортьо был чуть навеселе.
— Скажи-ка, Мийккула, как ты думаешь: ведь наступит такое время, когда и в Финляндии будет коммунизм?
— Нет, Ортьо.— Коммерции советник затянулся из трубки и задумчиво сказал: — Вы многого добились, но это отнюдь не значит, что идея коммунизма подходит для всех и всюду. Эта идея оправдывает себя лишь в слаборазвитых странах. Например, в России, которая была одной из самых отсталых стран мира. Но не в развитых странах, в таких, как Финляндия. Зачем в Финляндии устраивать революцию и строить коммунизм, если и так любому открыта дорога к лучшей жизни. Нужны доказательства? Разве недостаточно примера со мной? Из бедной карельской семьи я увез с собой в Финляндию только вот эту трубку. А теперь у меня — миллионы. У других такие же возможности.
— У других? — Ортьо нахмурил брови и спросил с серьезным видом: — А я вот своей глупой башкой никак не могу понять, откуда каждому найдется купеческая дочь, чтобы жениться и магазин заодно получить? И кто же будет работать и покупать, если все торговать станут? Вот это мне непонятно.
— Видишь ли, Ортьо...— Коммерции советник задумался, как бы изложить мысль проще и доходчивее, чтобы ее понял этот необразованный рабочий.— Я возьму другой пример. Из вашей действительности. Мы были на заводе у Хуоти, современном, полностью автоматизированном радиоламповом заводе. Хуоти сам провел автоматизацию. Если бы Хуоти жил у нас, у него была бы возможность со временем основать свой точно такой же завод. Это было бы в интересах страны, и Хуоти стал бы богатым человеком. А здесь он так же живет на зарплату, как любой из его рабочих. Его в любой момент могут вышвырнуть на улицу, прогнать с работы, если он не угодит хозяину. Разве не так, Хуоти?
Директор завода пожал плечами:
— Отчасти. Я действительно получаю зарплату, как любой рабочий. Но есть и разница. Хозяин у нас — не какой-нибудь горный советник или коммерции советник. Понимаешь? Переведи-ка, Ортьо. Я лучше скажу по-русски.
— Давай говори. Я кое-что еще понимаю по-русски,— кивнул коммерции советник.
— Хозяин, работодатель у нас — государство, народ. Если я не угожу народу, то есть не буду действовать в интересах государства, то мне, разумеется, придется покинуть пост директора. На улицу меня, конечно, не выбросят. Поставят просто инженером. Работы хватает.
— Но у тебя нет ничего своего, нет надежды разбогатеть. Ты живешь только на зарплату, не так ли?
— Так ведь, Ортьо, и есть, как Мийккула говорит?— улыбнулся Хуоти.— Тебе никогда не приходила мысль разбогатеть каким-нибудь другим способом, помимо своего труда? Скажи, Ортьо.
— Хоть я книг и не читал, это дело я понимаю,— отвечал Ортьо.— Я живу своим трудом. А кто хочет стать богатым, тот лезет в чужой карман и кладет в свой. Другого способа стать богатым нет.
— А что в этом плохого? — улыбнулся коммерции советик.— Пример слишком примитивный. Я имею в виду не мелких воришек. Я говорю о частном предпринимательстве, о здоровой конкуренции. Кто способен, пусть идет вперед, берет свое. Это — закон жизни.
— Ну что ж,— заметил Ортьо.— В каждой стране свои законы. А у нас закон такой: если возьмешь чужое, тебя в милицию тащат. Чем больше захватишь, тем больше получишь годков, конечно, чтоб впредь неповадно было. А у вас мало грабить нельзя, много можно.
Хуоти показалось, что Ортьо говорит слишком грубо и может оскорбить гостя. Он вмешался в разговор;
— Переведи-ка, Ортьо. Я скажу по-русски. Скажи, что мы отошли от основной темы беседы. Скажи, что коммунистические идеи —это не экспортный товар и их нельзя насадить даже при помощи оружия. Все зависит от трудящихся той или иной страны.— Хуоти сказал вполголоса, обращаясь только к Ортьо: — Ты мог бы говорить повежливее. Хоть он и брат, все же он гость, иностранец. Переведи-ка, что я тебе сказал.
Ортьо перевел:
— Хуоти вот говорит, что дело коммунизма в капиталистических странах больше всего продвигает вперед ваш брат, всякие там коммерции советники да фабриканты. Он не тебя имел в виду — других. Хуоти говорит, что вот, когда вы сдерете с трудового люда семь шкур и приметесь снимать восьмую, то рабочие рассердятся и возьмут власть в свои руки. Вот что Хуоти велел перевести.
— Перевод, кажется, получился довольно вольным,— засмеялся коммерции советник, не забывший еще полностью русского языка, которым владел когда-то в молодости прилично.
Директор завода тоже захохотал. Ортьо обиделся и сказал ему по-русски:
— Чего регочешь? Сам же велел перевести повежливее.
Коммерции советник спросил с улыбкой у Ортьо:
— А как коммунисты объясняют это сдирание семи шкур? Ты думаешь, в наше время это так просто?
— Н-да,— растерялся Ортьо.—Да ведь я же не проходил большевистских курсов, ты же их прошел. Теорию изучил. Потом и на практику отправился.
Коммерции советник поморщился. Потом сказал сухо:
— Н-да, курсы эти... Давайте больше не будем говорить о них, хорошо?
Братья опять закурили свои трубки. Три одинаковые трубки, искусно вырезанные из карельской березы. В дверь постучали, и в номер вошел Нийло. Ортьо пододвинул к столу еще стул и стал приглашать Нийло к столу:
— Давайте, молодой человек, садитесь с нами.
— Нет, спасибо. Я уже обедал. Спасибо. Господин коммерции советник, позвольте узнать, вам ничего не нужно?
— Да, у меня чемоданы не уложены. Будьте добры, Нийло, помогите мне.
— Сейчас? — По всему было видно, что именно в этот момент у парня были какие-то свои дела.
— Вы, Нийло, надеюсь, понимаете, если я прошу что- то сделать, то не люблю, чтобы оттягивали или откладывали.
— Да, господин коммерции советник.— Нийло поклонился и вошел в соседнюю комнату, где находились вещи Кархунена.
Когда братья остались снова втроем, коммерции советник пояснил Ортьо:
— Нийло — один из моих служащих.
— Но разве он не на свои деньги поехал к нам? — спросил Ортьо.
— Разумеется, на свои. У нас, как и у вас, за счет фирмы в туристические поездки не ездят.
Потом коммерции советник вспомнил, что он не вручил Ортьо привезенные для него из Финляндии подарки. Хуоти подарки он отдал вчера у него дома, на квартире. По просьбе коммерции советника Нийло принес тяжелую, хорошо упакованную картонную коробку.
— Здесь одежда всякая,— пояснил коммерции советник,— у вас она стоит дороже. Выбери себе что понравится. Остальное можешь продать. Или как хочешь.
— Ну что ты, я никогда ничем не торговал. Да и не нужно бы мне ничего...
— Бери, бери, Нийло снесет пакет прямо в твой номер.
Микаэл Кархунен хотел лечь пораньше спать: завтра надо отправляться в путь. Ортьо сбегал в свой номер, который он взял сегодня — к. Хуоти далеко,— и принес брату свой подарок — оленя с волокушей, вырезанного им самим из ольхового дерева. Микаэл похвалил подарок, сказав, что это же произведение искусства и что в Финляндии на таких штучках Ортьо мог бы заработать кучу денег и жить припеваючи.
Придя к себе, Ортьо открыл коробку, подаренную братом. В ней действительно оказалась одежда. Мужская и женская. И обувь.
Ортьо стал рассматривать пиджак. Он был из дорогого сукна, но уже поношенный. Нет, не рваный, но в каких-то пятнах. Ортьо взял ботинки. Подошва еще крепкая, каблуки
не сбиты, но заметно было, что в них уже немало походили. Взял платье: хорошо сшитое, из красивой ткани. Но опять- таки с дырочкой. Чем-то, видимо, прожгли.
— Эмяс!..— Ортьо выругался самым сильным в карельском языке ругательством, швырнул подарки брата обратно в коробку. Такие подарки из милости дарят бедным родственникам. На тебе, боже, что нам негоже. Нет, черт побери, он не бедный родственник. Подумаешь, богач, коммерции советник, тьфу! Ортьо ругался последними словами. Его так и подмывало схватить это барахло, эти тряпки, пойти к брату и швырнуть ему в лицо их, эти тряпки... Эмяс!
Мирья уже в который раз ходила от «Астории» к Исаакию и обратно. Что же случилось с Нийло? Он всегда был такой аккуратный, даже пунктуальный. Часы уже показывают девять. Они договорились встретиться в восемь. А завтра Нийло уезжает...
Прошло немногим больше года с того времени, когда они были вместе. Были... Было Алинанниеми, прогулки на велосипедах, купание, певческие праздники, Рабочий институт. Они считали дни, часы, чтобы снова встретиться. Нийло никогда раньше не запаздывал. Уже десятый час. А сегодня их последний вечер.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38