Не успела она взяться за работу, как пришли Нина и Изольда. А вслед за ними, конечно, появился Игорь. Его сразу послали колоть дрова, а девушки вместе прибрали комнату и взялись за стирку. Мирья тайком наблюдала за Изольдой И Игорем. «Какие они счастливые!» — подумала она, и ей самой было радостно на душе.
Потом ей организовали что-то вроде экзаменов: Мирья должна была повторить пройденный материал по русскому языку и по истории.
А мимоходом Нина сообщила:
— Васели тоже занимается. Сидит сосредоточенный, важный. Я сказала, что пойду к тебе. Он тоже хотел пойти, даже встал, потом сел обратно. И ничего не сказал. Не поймешь его.
«Валентин какой-то странный...— подумала Мирья.— Грустный, говорит о чем-то второстепенном, отводит взгляд...»
Оставшись снова одна, Мирья вспомнила, что она еще не ответила на последнее письмо Нийло. Несколько дней назад от него пришло письмо, полное восторга и радости: он теперь житель Хельсинки, у него хорошая работа, служит у влиятельного коммерции советника — родного брата Ортьо. Мирья пыталась представить братьев вместе—крупного, важного коммерции советника и всегда скромного Ортьо, простого и мудрого.
Она хотела было сесть и написать ответ Нийло, но что- то мешало ей взяться за перо. Нет, она, конечно, напишет, но не сегодня. Да и мама скоро должна вернуться.
Шел уже первый час, когда хаукилахтинцы вернулись с собрания. Мирья еще не спала. Перед ней лежал роман «Как закалялась сталь» на русском языке. Когда-то она
читала эту книгу на финском языке, книга ей понравилась, и теперь решила почитать ее в оригинале.
— Здесь так тепло! — воскликнула Елена Петровна, войдя в комнату.— Я насквозь промерзла в машине.
Мать пришла не одна. В прихожей кто-то вытирал ноги, потом открылась дверь.
— Заходи, заходи. Мирья еще не спит.
Вошел Вейкко.
Елена Петровна стала объяснять дочери:
— Вижу, свет еще горит, решила — пусть человек погреется, выпьет чайку. Живет он как бобыль — даже чай некому приготовить. Долго ты так думаешь жить, Вейкко?
— Сам не знаю. Все думаем с Ириной, что здесь я — временно. Жалко покинуть деревню. Вот муамо поправится, вернусь на ферму.
Елена Петровна и Вейкко Ларинен с необычайной жадностью глотали обжигающе горячий чай. Только принимаясь за третий стакан, Вейкко сделал передышку и, добродушно усмехнувшись, промолвил:
— Как там наш бедный Степана? Наверное, всю ночь не будет спать.
— Да, есть у него теперь над чем подумать,— улыбнулась Елена Петровна.
— Ну, как вы там решили относительно Степана Никифоровича?— поинтересовалась Мирья и тут же умолкла: она знала, что о решениях закрытого партийного собрания не принято говорить публично. И теперь немало была удивлена, когда Вейкко и мать стали говорить об этом. Впрочем, они не столько рассказывали Мирье, сколько сами делились впечатлениями. В машине все сидели молча, обдумывая про себя то, что произошло на собрании.
— Я даже не ожидала, что оно так пойдет...— говорила Елена Петровна.
— Чего ты не ожидала? Такой критики? — спросил Вейкко.
— Такого оборота.
Какого оборота? Мирья смотрела на них выжидающе.
— Да, Мирья, сегодня нашему герою люди сказали все, что у них было на душе,— начала Елена Петровна.— Все припомнили.
— И то, что он возомнил себя черт знает кем, и то, что стал выпивать,— стал перечислять Вейкко.— Ты понимаешь— мы с ним выросли вместе, со многими он воевал вместе, вместе работаем. И вот на тебе — задрал нос.
— Нос его и так видно, об этом тоже так и сказали. Мол, такой носище за версту виден,— вставила мать.— Кажется, это Ховатта говорил.
— Да, он. Вышел выступать с трубкой, потом сунул ее в карман, чуть карман не прожег. Правильные вещи он говорил: мол, одинаковой деревянной ложкой похлебку хлебали, а теперь Степану подавай серебряную чашу с золотой вилкой.
— А кто его поднимал? Они же сами. Те же люди, что сегодня его критиковали,— размышляла вслух мать.
Вейкко нахмурился:
— Люди, люди, но не так просто все происходило: собрались и выдвинули. Нет, обязательно должны быть инициаторы, чтобы все прошло организованно. И было за что Степана Никифоровича выдвигать. Беда только, что вовремя не пригляделись, куда мужик идет, что с ним происходит...
— Да брось ты...— Елеца Петровна махнула рукой.— Как раз вовремя. Ничего страшного не произошло.
— Нет, Елена Петровна, я давно думал...
— Думал и ничего не делал. Скажи спасибо, что Коллиев надоумил.
— Ну, Коллиев — это другая статья. Вообще не знаю, дошло ли до него, что по сути ему досталось больше, чем Степану Никифоровичу?
Мать объяснила дочери:
— Вот я и говорю, что не ожидала такого оборота. Критикуем мы, значит, Степана Никифоровича, ругаем на чем свет стоит, кое в чем даже перегибаем палку. Я тоже поддаю жару, а сама уже боюсь, как бы не переборщить. Так критиковали, так ругали, что Коллиеву только и осталось в конце подвести итоги: так, мол, и так, как нам ни больно... А разве ему больно, он того и добивался, чтобы Степана исключили из партии. Мол, у всех складывается такое мнение... Как ему хотелось, чтобы сложилось такое мнение. Тогда мы обрушились на него! Кто тебе, мол, такое предлагал! Кто ты такой, чтобы нам диктовать, какое решение принимать! И пошло, и пошло... Степан Никифорович остался уже в стороне. Вот о таком обороте я говорю.
— А главное, сказали,— вставил Вейкко,— Степана мы знаем, свой человек, мы его критикуем, мы и решение примем. Крепко сказано. Не знаю, как Коллиев это понял... Э-э, да уже третий час...— И Ларинен встал.
Мирье хотелось еще спросить об одном:
— А ведь собрание было закрытое?
Она ожидала, что Ларинен скажет: да, и поэтому пусть весь их разговор не выходит за стены этого дома. Но он сказал:
— Ну и что же? Для правды нет закрытых дверей. Я бы хотел, чтобы, например, этот случай стал достоянием всех. Вот так мы и живем.
— А Андрей? — Мирья спешила задать еще один вопрос и не заметила, как подчеркнуто Ларинен произнес последнюю фразу.— Его приняли в партию?
— А как же. Андрей же!.. Кстати, вид у него был даже чуть обиженный.
— Кто его обидел?
— Понимаешь, парень очень серьезно готовился к этому дню. Не только выучил Программу и Устав партии. Это само собой разумеется. А — внутренне. И в работе, конечно. Для него это — большое событие. И конечно, для всех нас. А решили вопрос о его приеме буквально в течение двух минут. Вот что его... ну, не обидело, лучше сказать — обескуражило. А что говорить-то, когда все ясно и его все знают. Ну, я пошел. Спокойной ночи.
Мать и дочь не сразу уснули. Мирье хотелось еще о многом спросить.
— А как сам Степан Никифорович? Как он?
— Да, ему тяжело, но пусть подумает. Что сказал? А что ему осталось сказать? Сказал, что верно говорили, правильно.
Мать рассказала, как после обсуждения Степан Никифорович вышел в фойе, где собрались мужчины. Он достал из кармана смятую пачку папирос, но в ней нашлась всего одна папироса, да и та сломанная, швырнул пачку в урну для мусора и попросил:
— Мужики, дайте закурить.
Курил он с наслаждением, глубокими затяжками, уставясь в одну точку и думая о чем-то.
— Значит, завтра опять едешь? — спросили его.
Степан Никифорович ответил не сразу.
— Никуда я, к черту, не поеду. Ну их к лешему. В лес я пойду. Вот.— Помолчав, добавил: — И делянки особой мне не нужно. Неужели вы, мужики, думаете, что... Ведь на любой делянке лес одинаково валится.
— Это мы знаем. Знаем, что пилу ты в руках еще умеешь держать.
— В честь такого случая не грех бы и по маленькой пропустить после собрания,— предложил кто-то.
— Ну их к черту, эти маленькие! — чертыхнулся Степан Никифорович.— Неужели человек без них прожить не может! Я зарок давать не буду, чтоб совсем ни-ни. .Можно пить, можно и не пить. Только ум пропивать нельзя. Не так ли?
— У тебя вроде как у того старика получается, который своей бабе сказал: «Разбей-ка, старуха, бутылку, чтоб в грех она меня не вводила. Только, смотри, сперва водку во что-нибудь перелей, чтоб не пропала».
Все рассмеялись. Степан Никифорович тоже усмехнулся:
— Да разве те старики пили по-настоящему! Не пили они, да и не на что им пить было, только языком трепали. И зачем бутылку бить — она не виновата.
— А пол тоже ты к лешему отправишь? И будешь ходить по такому же, как у других?
— Пол ломать я не буду. Пол хороший,— ответил Степан Никифорович.— Я тут думал, и пришла мне такая мысль — надо поменяться домами.
— С кем?
— Говорят, в детсаду пол холодный. А у меня дом не меньше и пол теплый. Пусть переходят. Уж у меня пол такой, что детишкам в попку ни одна заноза не вонзится.
— Ас сыном ты, значит, уже помирился?
— А что мне с сыном? Сын у меня что надо, весь в отца. Голыми руками не возьмешь...
Мать объяснила Мирье:
— Степану Никифоровичу досталось и за то, что пол в своем доме сделал из досок, взятых из того пропавшего дома. За свои деньги купил, но все же Коллиев ему устроил.
— Мама,— спросила опять Мирья,— а что было бы со Степаном Никифоровичем, если бы его исключили из партии?
— Что? — Вопрос показался матери по-детски наивным.— У него бы отняли партийный билет, и он бы больше не считался членом партии.
— А еще что?
— А разве этого мало?
— И он не лишился бы работы, дома, его не выслали бы никуда?
— Глупышка! Что ты говоришь! По-прежнему валил бы лес, жил, как и раньше.
— И ему платили бы так же?
— О господи! — Елена Петровна даже села. Она живет с дочерью уже несколько месяцев, она думала, что Мирья сама все поймет, что делается кругом, как и чем люди живут. Она только изредка объясняла дочери то, что могло быть ей непонятным, и то, о чем Мирья сама спрашивала. А самого главного, самого существенного она так и не объяснила Мирье. Мирья прочитала Программу партии, Устав. Но этого, конечно, было мало. Мать привыкла к тому, что советские люди понимают все это с одного слова, когда мы говорим — партия. Понимают потому, что росли, трудились, боролись во имя партии, независимо от того, является человек членом партии или беспартийным.
Наверное, немногим матерям приходилось объяснять такое своим взрослым детям. Вот уже более двадцати лет, а все еще сказываются последствия войны. Сказывается то, что есть два мира, два понятия о жизни.
— Мама, почему это так страшно, когда исключают из партии?
— Но вот Матти Матикайнен — тоже коммунист,— начала мать и сразу поняла, что так ничего не объяснишь. Там, в Финляндии, другие условия, другая обстановка.— И твой отец тоже был коммунистом...
— Мама, ты мне очень мало рассказывала про папу...
— Да, Мирья, мало. О многом, Мирья, я еще не успела рассказать. Сама не понимаю, почему так получилось. Все некогда. Твой папа, Мирья, был...
РАССКАЗ О ЮНОШЕ И ЮНОСТИ
Деревня, в которой родились и выросли Елена и Николай, ничем особенным примечательна не была. Деревушка как деревушка, да и та всего в двадцать изб. Но сами жители считали, что их деревня особая. Ведь не зря самые красивые птицы — лебеди — задолго до пасхи, когда кругом еще лед и морозы, прилетали именно к ним. Деревня стояла на берегу пролива, который только в январе, в самые лютые морозы, покрывался льдом, да и то это был не лед, а какая-то кашица, кисель из затвердевшего снега. Почти всю зиму туман клубился над быстриной. Озера еще подо льдом, а на проливе лебедей уже видимо-невидимо. Посмотришь с берега, и кажется, что пролив покрыт чистым-чистым снегом, который колышется на волнах.
Деревня славилась гостеприимством. Но горе тому путнику, который вздумал бы, хотя б забавы ради, потревожить лебедей, пальнуть в них, чтобы просто попугать. Ни в одном доме, даже ни в одной бане ему не дали бы ночлега, ни один житель не угостил бы его ни глотком воды, ни крохой хлеба. Мужики отвели бы его подальше от деревни и велели бы убираться и забыть дорогу в их деревню. А ребятишки проводили бы его градом твердых снежков.
У каждой деревни был свой праздник. У них праздновали покров день. В покров к ним съезжались соседи, а соседними в северной Карелии считались все деревни, которые находились на расстоянии не более шестидесяти, а то и ста верст. В покров день в деревне не было ни богатых, ни бедных, и никто не скупился на угощение, наоборот, даже соревновались, кто сумеет лучше принять гостей, накрыть стол побогаче. Гостей чуть ли не силком хватали прямо из-за стола и тащили в другой дом и опять садились за стол. А угощать было чем: ведь покров день встречают осенью, когда кадушки полны ягод и грибов, когда сиг и ряпушка сами лезут в сети, в лесу дичи полно и когда хозяин уже знает, какую скотину забить на мясо и какую оставить. А бывало, что в какой-нибудь семье победнее и не собирались резать единственную телку или овцу, а потом вдруг решали: что ее жалеть, гулять так гулять, мы не хуже других. Ничего не жалели, хотя знали, что, когда придет рождество, почти всем его нечем будет встречать. Бог с ним, с рождеством. Это праздник соседней деревни, пусть они и запасаются. Да что рождество! После него еще зиме конца не видно, а к весне — это знали по опыту — не будет ни мяса, ни рыбы. Может, кое у кого останется немного грибов или мороженых ягод — и все. О хлебе и думать нечего. Бывало, даже сосновая кора, осенью заготовленная впрок и высушенная, кончалась раньше, чем наступала весна. Но вот приходила весна, и опять прилетали лебеди. И опять становилось радостно на душе: глядишь, и лето скоро, а там опять осень со своими дарами и опять покров день.
— Так мы и жили, Мирья, так прошло наше детство.
Вплотную к деревне подступал густой бор, за которым начиналось озеро со множеством островов, а за озером возвышалась огромная скала, с которой видно было на десятки километров. Скалу называли Хийсикаллио — Бесова скала. Сохранилось предание, будто скалу ту облюбовал бес, придет и сидит часами. Видно, бес тот был большим любителем природы, потому что место он выбрал просто исключительное: куда ни бросишь взгляд, всюду красотища — бесчисленные острова, заливы, ламбушки, леса, скалы, вараки. Даже дух захватывает.
— Красиво у нас было, Мирья. Вот такая была твоя деревня, где ты родилась. Теперь ее нет, нашей деревни. Сожгли ее. Вот так мы и живем, Мирья,— сожгут, а мы заново строим. Ах да, я же собиралась рассказать о папе...
Николай рос без отца, но хорошо помнил его. Ему было года четыре, когда карелы — в который раз! — прогоняли непрошеных гостей со своей земли. Отец Николая погиб под Вокнаволоком. Жили они бедно. Их покосившаяся избушка была самой захудалой в деревне. Правда, рядом с избушкой стоял сруб пятистенного, довольно большого дома. Отец Николая начал было строить для своей молодой жены и первенца-сына настоящий дом, но не достроил. Сруб гнил и разваливался и был любимым местом детских игр. Особенно дети любили играть в прятки.
В деревне открыли школу. Сперва в пустовавшем доме, хозяева которого в годы бандитской авантюры убежали в Финляндию и остались там. Потом построили настоящую школу, небольшую, правда, но места в ней всем хватало: деревня была маленькая, и один учитель вел все четыре класса...
Не так тогда жили и работали, как теперь. Николай кое- как окончил четыре класса. Кое-как не потому, что плохо учился. Учился он старательно. Но матери было трудно учить его. И ему все время приходилось отрываться от учебы и ходить на заработки. Хоть и зарабатывал малец гроши, а все же... То на сплаве, то в лесу. После четвертого класса продавец магазина взял Николая к себе в помощники. Конечно, это был не настоящий магазин. Обыкновенный амбар, и в нем продавали продукты. Продавца, подслеповатого старикашку, вызвали на месячные курсы переподготовки. Образование-то у него тоже было два или три класса церковноприходской школы. Николай остался в магазине один. Продуктов навезли перед распутицей много, а народу понаехало из всех деревень — открыли лесопункт. Вот Николай и торгует — хлебом, мукой, рыбой, мясом каким-то там, сахаром, махоркой. А продавца все нет и нет. Курсы уже кончились, а он не может приехать, распутица. Затяжная была осень. Скует озеро льдом, а через пару дней опять ветер поломает лед, снова замерзнет, снова бури. Пришла лодка с продуктами, затащили мешки к Николаю в амбар, а через день он смотрит — из мешков крупы пар поднимается. Мальчик бегает, чуть не плачет — добро про
падает.. Собрались мужики, составили какие-то там акты и распределили крупу на корм для скотины, за полную цену, кажется.
И вот наконец приехал каким-то образом или прошел по лесам старикашка. Прибежал ночью, весь трясется, гонит мальчика с постели. «Сколько тебе лет?» — спрашивает. «Тринадцать с половиной». Старикашка за голову схватился: «Закон, говорит, есть, нельзя несовершеннолетним магазин доверять. Деньги-то хоть есть у тебя?» — «Кажется, есть немного».— «Где? Покажи».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
Потом ей организовали что-то вроде экзаменов: Мирья должна была повторить пройденный материал по русскому языку и по истории.
А мимоходом Нина сообщила:
— Васели тоже занимается. Сидит сосредоточенный, важный. Я сказала, что пойду к тебе. Он тоже хотел пойти, даже встал, потом сел обратно. И ничего не сказал. Не поймешь его.
«Валентин какой-то странный...— подумала Мирья.— Грустный, говорит о чем-то второстепенном, отводит взгляд...»
Оставшись снова одна, Мирья вспомнила, что она еще не ответила на последнее письмо Нийло. Несколько дней назад от него пришло письмо, полное восторга и радости: он теперь житель Хельсинки, у него хорошая работа, служит у влиятельного коммерции советника — родного брата Ортьо. Мирья пыталась представить братьев вместе—крупного, важного коммерции советника и всегда скромного Ортьо, простого и мудрого.
Она хотела было сесть и написать ответ Нийло, но что- то мешало ей взяться за перо. Нет, она, конечно, напишет, но не сегодня. Да и мама скоро должна вернуться.
Шел уже первый час, когда хаукилахтинцы вернулись с собрания. Мирья еще не спала. Перед ней лежал роман «Как закалялась сталь» на русском языке. Когда-то она
читала эту книгу на финском языке, книга ей понравилась, и теперь решила почитать ее в оригинале.
— Здесь так тепло! — воскликнула Елена Петровна, войдя в комнату.— Я насквозь промерзла в машине.
Мать пришла не одна. В прихожей кто-то вытирал ноги, потом открылась дверь.
— Заходи, заходи. Мирья еще не спит.
Вошел Вейкко.
Елена Петровна стала объяснять дочери:
— Вижу, свет еще горит, решила — пусть человек погреется, выпьет чайку. Живет он как бобыль — даже чай некому приготовить. Долго ты так думаешь жить, Вейкко?
— Сам не знаю. Все думаем с Ириной, что здесь я — временно. Жалко покинуть деревню. Вот муамо поправится, вернусь на ферму.
Елена Петровна и Вейкко Ларинен с необычайной жадностью глотали обжигающе горячий чай. Только принимаясь за третий стакан, Вейкко сделал передышку и, добродушно усмехнувшись, промолвил:
— Как там наш бедный Степана? Наверное, всю ночь не будет спать.
— Да, есть у него теперь над чем подумать,— улыбнулась Елена Петровна.
— Ну, как вы там решили относительно Степана Никифоровича?— поинтересовалась Мирья и тут же умолкла: она знала, что о решениях закрытого партийного собрания не принято говорить публично. И теперь немало была удивлена, когда Вейкко и мать стали говорить об этом. Впрочем, они не столько рассказывали Мирье, сколько сами делились впечатлениями. В машине все сидели молча, обдумывая про себя то, что произошло на собрании.
— Я даже не ожидала, что оно так пойдет...— говорила Елена Петровна.
— Чего ты не ожидала? Такой критики? — спросил Вейкко.
— Такого оборота.
Какого оборота? Мирья смотрела на них выжидающе.
— Да, Мирья, сегодня нашему герою люди сказали все, что у них было на душе,— начала Елена Петровна.— Все припомнили.
— И то, что он возомнил себя черт знает кем, и то, что стал выпивать,— стал перечислять Вейкко.— Ты понимаешь— мы с ним выросли вместе, со многими он воевал вместе, вместе работаем. И вот на тебе — задрал нос.
— Нос его и так видно, об этом тоже так и сказали. Мол, такой носище за версту виден,— вставила мать.— Кажется, это Ховатта говорил.
— Да, он. Вышел выступать с трубкой, потом сунул ее в карман, чуть карман не прожег. Правильные вещи он говорил: мол, одинаковой деревянной ложкой похлебку хлебали, а теперь Степану подавай серебряную чашу с золотой вилкой.
— А кто его поднимал? Они же сами. Те же люди, что сегодня его критиковали,— размышляла вслух мать.
Вейкко нахмурился:
— Люди, люди, но не так просто все происходило: собрались и выдвинули. Нет, обязательно должны быть инициаторы, чтобы все прошло организованно. И было за что Степана Никифоровича выдвигать. Беда только, что вовремя не пригляделись, куда мужик идет, что с ним происходит...
— Да брось ты...— Елеца Петровна махнула рукой.— Как раз вовремя. Ничего страшного не произошло.
— Нет, Елена Петровна, я давно думал...
— Думал и ничего не делал. Скажи спасибо, что Коллиев надоумил.
— Ну, Коллиев — это другая статья. Вообще не знаю, дошло ли до него, что по сути ему досталось больше, чем Степану Никифоровичу?
Мать объяснила дочери:
— Вот я и говорю, что не ожидала такого оборота. Критикуем мы, значит, Степана Никифоровича, ругаем на чем свет стоит, кое в чем даже перегибаем палку. Я тоже поддаю жару, а сама уже боюсь, как бы не переборщить. Так критиковали, так ругали, что Коллиеву только и осталось в конце подвести итоги: так, мол, и так, как нам ни больно... А разве ему больно, он того и добивался, чтобы Степана исключили из партии. Мол, у всех складывается такое мнение... Как ему хотелось, чтобы сложилось такое мнение. Тогда мы обрушились на него! Кто тебе, мол, такое предлагал! Кто ты такой, чтобы нам диктовать, какое решение принимать! И пошло, и пошло... Степан Никифорович остался уже в стороне. Вот о таком обороте я говорю.
— А главное, сказали,— вставил Вейкко,— Степана мы знаем, свой человек, мы его критикуем, мы и решение примем. Крепко сказано. Не знаю, как Коллиев это понял... Э-э, да уже третий час...— И Ларинен встал.
Мирье хотелось еще спросить об одном:
— А ведь собрание было закрытое?
Она ожидала, что Ларинен скажет: да, и поэтому пусть весь их разговор не выходит за стены этого дома. Но он сказал:
— Ну и что же? Для правды нет закрытых дверей. Я бы хотел, чтобы, например, этот случай стал достоянием всех. Вот так мы и живем.
— А Андрей? — Мирья спешила задать еще один вопрос и не заметила, как подчеркнуто Ларинен произнес последнюю фразу.— Его приняли в партию?
— А как же. Андрей же!.. Кстати, вид у него был даже чуть обиженный.
— Кто его обидел?
— Понимаешь, парень очень серьезно готовился к этому дню. Не только выучил Программу и Устав партии. Это само собой разумеется. А — внутренне. И в работе, конечно. Для него это — большое событие. И конечно, для всех нас. А решили вопрос о его приеме буквально в течение двух минут. Вот что его... ну, не обидело, лучше сказать — обескуражило. А что говорить-то, когда все ясно и его все знают. Ну, я пошел. Спокойной ночи.
Мать и дочь не сразу уснули. Мирье хотелось еще о многом спросить.
— А как сам Степан Никифорович? Как он?
— Да, ему тяжело, но пусть подумает. Что сказал? А что ему осталось сказать? Сказал, что верно говорили, правильно.
Мать рассказала, как после обсуждения Степан Никифорович вышел в фойе, где собрались мужчины. Он достал из кармана смятую пачку папирос, но в ней нашлась всего одна папироса, да и та сломанная, швырнул пачку в урну для мусора и попросил:
— Мужики, дайте закурить.
Курил он с наслаждением, глубокими затяжками, уставясь в одну точку и думая о чем-то.
— Значит, завтра опять едешь? — спросили его.
Степан Никифорович ответил не сразу.
— Никуда я, к черту, не поеду. Ну их к лешему. В лес я пойду. Вот.— Помолчав, добавил: — И делянки особой мне не нужно. Неужели вы, мужики, думаете, что... Ведь на любой делянке лес одинаково валится.
— Это мы знаем. Знаем, что пилу ты в руках еще умеешь держать.
— В честь такого случая не грех бы и по маленькой пропустить после собрания,— предложил кто-то.
— Ну их к черту, эти маленькие! — чертыхнулся Степан Никифорович.— Неужели человек без них прожить не может! Я зарок давать не буду, чтоб совсем ни-ни. .Можно пить, можно и не пить. Только ум пропивать нельзя. Не так ли?
— У тебя вроде как у того старика получается, который своей бабе сказал: «Разбей-ка, старуха, бутылку, чтоб в грех она меня не вводила. Только, смотри, сперва водку во что-нибудь перелей, чтоб не пропала».
Все рассмеялись. Степан Никифорович тоже усмехнулся:
— Да разве те старики пили по-настоящему! Не пили они, да и не на что им пить было, только языком трепали. И зачем бутылку бить — она не виновата.
— А пол тоже ты к лешему отправишь? И будешь ходить по такому же, как у других?
— Пол ломать я не буду. Пол хороший,— ответил Степан Никифорович.— Я тут думал, и пришла мне такая мысль — надо поменяться домами.
— С кем?
— Говорят, в детсаду пол холодный. А у меня дом не меньше и пол теплый. Пусть переходят. Уж у меня пол такой, что детишкам в попку ни одна заноза не вонзится.
— Ас сыном ты, значит, уже помирился?
— А что мне с сыном? Сын у меня что надо, весь в отца. Голыми руками не возьмешь...
Мать объяснила Мирье:
— Степану Никифоровичу досталось и за то, что пол в своем доме сделал из досок, взятых из того пропавшего дома. За свои деньги купил, но все же Коллиев ему устроил.
— Мама,— спросила опять Мирья,— а что было бы со Степаном Никифоровичем, если бы его исключили из партии?
— Что? — Вопрос показался матери по-детски наивным.— У него бы отняли партийный билет, и он бы больше не считался членом партии.
— А еще что?
— А разве этого мало?
— И он не лишился бы работы, дома, его не выслали бы никуда?
— Глупышка! Что ты говоришь! По-прежнему валил бы лес, жил, как и раньше.
— И ему платили бы так же?
— О господи! — Елена Петровна даже села. Она живет с дочерью уже несколько месяцев, она думала, что Мирья сама все поймет, что делается кругом, как и чем люди живут. Она только изредка объясняла дочери то, что могло быть ей непонятным, и то, о чем Мирья сама спрашивала. А самого главного, самого существенного она так и не объяснила Мирье. Мирья прочитала Программу партии, Устав. Но этого, конечно, было мало. Мать привыкла к тому, что советские люди понимают все это с одного слова, когда мы говорим — партия. Понимают потому, что росли, трудились, боролись во имя партии, независимо от того, является человек членом партии или беспартийным.
Наверное, немногим матерям приходилось объяснять такое своим взрослым детям. Вот уже более двадцати лет, а все еще сказываются последствия войны. Сказывается то, что есть два мира, два понятия о жизни.
— Мама, почему это так страшно, когда исключают из партии?
— Но вот Матти Матикайнен — тоже коммунист,— начала мать и сразу поняла, что так ничего не объяснишь. Там, в Финляндии, другие условия, другая обстановка.— И твой отец тоже был коммунистом...
— Мама, ты мне очень мало рассказывала про папу...
— Да, Мирья, мало. О многом, Мирья, я еще не успела рассказать. Сама не понимаю, почему так получилось. Все некогда. Твой папа, Мирья, был...
РАССКАЗ О ЮНОШЕ И ЮНОСТИ
Деревня, в которой родились и выросли Елена и Николай, ничем особенным примечательна не была. Деревушка как деревушка, да и та всего в двадцать изб. Но сами жители считали, что их деревня особая. Ведь не зря самые красивые птицы — лебеди — задолго до пасхи, когда кругом еще лед и морозы, прилетали именно к ним. Деревня стояла на берегу пролива, который только в январе, в самые лютые морозы, покрывался льдом, да и то это был не лед, а какая-то кашица, кисель из затвердевшего снега. Почти всю зиму туман клубился над быстриной. Озера еще подо льдом, а на проливе лебедей уже видимо-невидимо. Посмотришь с берега, и кажется, что пролив покрыт чистым-чистым снегом, который колышется на волнах.
Деревня славилась гостеприимством. Но горе тому путнику, который вздумал бы, хотя б забавы ради, потревожить лебедей, пальнуть в них, чтобы просто попугать. Ни в одном доме, даже ни в одной бане ему не дали бы ночлега, ни один житель не угостил бы его ни глотком воды, ни крохой хлеба. Мужики отвели бы его подальше от деревни и велели бы убираться и забыть дорогу в их деревню. А ребятишки проводили бы его градом твердых снежков.
У каждой деревни был свой праздник. У них праздновали покров день. В покров к ним съезжались соседи, а соседними в северной Карелии считались все деревни, которые находились на расстоянии не более шестидесяти, а то и ста верст. В покров день в деревне не было ни богатых, ни бедных, и никто не скупился на угощение, наоборот, даже соревновались, кто сумеет лучше принять гостей, накрыть стол побогаче. Гостей чуть ли не силком хватали прямо из-за стола и тащили в другой дом и опять садились за стол. А угощать было чем: ведь покров день встречают осенью, когда кадушки полны ягод и грибов, когда сиг и ряпушка сами лезут в сети, в лесу дичи полно и когда хозяин уже знает, какую скотину забить на мясо и какую оставить. А бывало, что в какой-нибудь семье победнее и не собирались резать единственную телку или овцу, а потом вдруг решали: что ее жалеть, гулять так гулять, мы не хуже других. Ничего не жалели, хотя знали, что, когда придет рождество, почти всем его нечем будет встречать. Бог с ним, с рождеством. Это праздник соседней деревни, пусть они и запасаются. Да что рождество! После него еще зиме конца не видно, а к весне — это знали по опыту — не будет ни мяса, ни рыбы. Может, кое у кого останется немного грибов или мороженых ягод — и все. О хлебе и думать нечего. Бывало, даже сосновая кора, осенью заготовленная впрок и высушенная, кончалась раньше, чем наступала весна. Но вот приходила весна, и опять прилетали лебеди. И опять становилось радостно на душе: глядишь, и лето скоро, а там опять осень со своими дарами и опять покров день.
— Так мы и жили, Мирья, так прошло наше детство.
Вплотную к деревне подступал густой бор, за которым начиналось озеро со множеством островов, а за озером возвышалась огромная скала, с которой видно было на десятки километров. Скалу называли Хийсикаллио — Бесова скала. Сохранилось предание, будто скалу ту облюбовал бес, придет и сидит часами. Видно, бес тот был большим любителем природы, потому что место он выбрал просто исключительное: куда ни бросишь взгляд, всюду красотища — бесчисленные острова, заливы, ламбушки, леса, скалы, вараки. Даже дух захватывает.
— Красиво у нас было, Мирья. Вот такая была твоя деревня, где ты родилась. Теперь ее нет, нашей деревни. Сожгли ее. Вот так мы и живем, Мирья,— сожгут, а мы заново строим. Ах да, я же собиралась рассказать о папе...
Николай рос без отца, но хорошо помнил его. Ему было года четыре, когда карелы — в который раз! — прогоняли непрошеных гостей со своей земли. Отец Николая погиб под Вокнаволоком. Жили они бедно. Их покосившаяся избушка была самой захудалой в деревне. Правда, рядом с избушкой стоял сруб пятистенного, довольно большого дома. Отец Николая начал было строить для своей молодой жены и первенца-сына настоящий дом, но не достроил. Сруб гнил и разваливался и был любимым местом детских игр. Особенно дети любили играть в прятки.
В деревне открыли школу. Сперва в пустовавшем доме, хозяева которого в годы бандитской авантюры убежали в Финляндию и остались там. Потом построили настоящую школу, небольшую, правда, но места в ней всем хватало: деревня была маленькая, и один учитель вел все четыре класса...
Не так тогда жили и работали, как теперь. Николай кое- как окончил четыре класса. Кое-как не потому, что плохо учился. Учился он старательно. Но матери было трудно учить его. И ему все время приходилось отрываться от учебы и ходить на заработки. Хоть и зарабатывал малец гроши, а все же... То на сплаве, то в лесу. После четвертого класса продавец магазина взял Николая к себе в помощники. Конечно, это был не настоящий магазин. Обыкновенный амбар, и в нем продавали продукты. Продавца, подслеповатого старикашку, вызвали на месячные курсы переподготовки. Образование-то у него тоже было два или три класса церковноприходской школы. Николай остался в магазине один. Продуктов навезли перед распутицей много, а народу понаехало из всех деревень — открыли лесопункт. Вот Николай и торгует — хлебом, мукой, рыбой, мясом каким-то там, сахаром, махоркой. А продавца все нет и нет. Курсы уже кончились, а он не может приехать, распутица. Затяжная была осень. Скует озеро льдом, а через пару дней опять ветер поломает лед, снова замерзнет, снова бури. Пришла лодка с продуктами, затащили мешки к Николаю в амбар, а через день он смотрит — из мешков крупы пар поднимается. Мальчик бегает, чуть не плачет — добро про
падает.. Собрались мужики, составили какие-то там акты и распределили крупу на корм для скотины, за полную цену, кажется.
И вот наконец приехал каким-то образом или прошел по лесам старикашка. Прибежал ночью, весь трясется, гонит мальчика с постели. «Сколько тебе лет?» — спрашивает. «Тринадцать с половиной». Старикашка за голову схватился: «Закон, говорит, есть, нельзя несовершеннолетним магазин доверять. Деньги-то хоть есть у тебя?» — «Кажется, есть немного».— «Где? Покажи».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38