А сам Ортьо окончил только начальную школу. Он пошел по стопам отца, стал умелым плотником, столяром, сапожником, малярбм, умел делать и лодки,— словом, он стал мастером на все руки, какими бывали мужики-карелы в старые времена.
О своем старшем брате Ортьо обычно никому ничего не рассказывал. Он сам, правда, думал о Мийккуле нередко. Интересно, как сложилась жизнь у парня, если он еще вообще жив.
Из Кеми — это было уже после революции — Мийккула вернулся замкнутым, неразговорчивым парнем. Ходил один, что-то обдумывая, что-то читал и посвистывал. С людьми разговаривал мало: видимо, считал, что здесь, в глухомани, вряд ли что люди смыслят в том, что творится на свете. Если его спрашивали, чем же кончится эта заваруха, отвечал уклончиво: дескать,-поживем, увидим. Потом получилось так, что на какие-то курсы в Петрозаводск из их мест попросили послать грамотного человека. Мийккула был самой подходящей кандидатурой. Отец был очень рад и поговаривал, что, раз власть своя, народная, хорошо, что и служащие будут свои, из простого народа.
Мийккула проучился на курсах все лето и вернулся поздно осенью, когда начались метели. Время наступило беспокойное и непонятное.
Ортьо хорошо помнил те времена. Ему тогда шел уже пятнадцатый. Он очень гордился Мийккулой — ведь не у каждого есть брат, кончивший «большевистскую школу». Жили тогда в постоянной тревоге. Мать и отец боялись за Мийккулу. Мийккула тоже ходил мрачный, только вздыхал:
— Не знаю, муамо и туатто, что тут будет и как быть.
Однажды ночью отец вернулся из Кайтаниеми и сразу бросился к постели старшего сына:
— Ну, сынок, дела так обстоят, что вставай-ка скорей на лыжи и отправляйся в путь. Только побыстрее,
— А куда я пойду?
Мийккула проснулся сразу, но не торопился одеваться.
— Сам знаешь. К своим. Или укройся в лесу. Я знаю одну избушку. Никто вовек ее не найдет.
— Ночью идти?
— Завтра приедут за тобой. Время сейчас такое — не лучше ли спрятаться?
— На что им я? Люди-то свои. А что там в деревне говорят?
— Всех мужиков сгоняют в Ухту. Собрание какое-то будет. Хотят Карелию отделить от России. Тоже мне нашлись отделители, мать их...— выругался отец.
— Да вед не убьют же они меня. Люди-то свои.
— Не знаю. Свои — да не свои. Кто их знает, что они за люди.
Так прошла ночь, но Мийккула никуда не пошел.
На следующий день на Сийкаярви появились люди, они шли к Хаукилахти. Отец еще раз предложил Мийккуле укрыться, пока не поздно. Но Мийккула сидел растерянный и не двигался с места. Потом и отец успокоился. У людей, подходивших с озера, не было даже оружия.
— Муамо, поставь-ка самовар,— предложил Мийккула.
В их избу вошло десятка полтора мужчин.
— Что, на свадьбу идем или в гости? — спросил Хотатта, набивая трубку, когда пришельцы расселись на скамье вдоль стены.
— О свадьбе да о гостях мы думаем, и ни о чем больше,— усмехнулся один из пришедших, подошел к пылающему пийси и стал ковыряться в своей трубке. Другие тоже нашли себе какое-то занятие. Один из мужиков вертел чурбак, которым хозяин дома пользовался при обтесывании, рассматривая его со всех сторон, словно впервые видел такую штуку. Другой внимательно следил за тараканом, забившимся в щель.
Но кто-то должен был нарушить молчание. Крайним, ближе к столу, сидел бородатый мужик, которого Хотатта не знал. Был, видимо, откуда-то с берегов реки Кеми, судя по разговору. Он заговорил первым, стал хвалить погоду, говорил, что лыжи хорошо идут. Мужики поглядывали на него. Потом один из них сказал бородачу:
— Ну, Тимо, тебе говорить, что за свадьба у нас теперь будет.
Бородач кашлянул и стал говорить уже по-фински:
— Нет, хозяин, мы идем не на свадьбу. Дела у нас поважнее. Настала пора и карельскому народу решить свою судьбу. Так что давай-ка, хозяин, бери с собой старшого и пойдем с нами в Ухту решать общие дела.
— А почему это именно в Ухту? — спросил Хотатта.
— Там мы создадим свое правительство Карелии.
Хотатта заметил с деланным простодушием:
— Прежняя царская власть была далековато от нас, в Питере. А теперь правительства поближе, значит, будут. Одно в Ухте, другое в Реболах. А может, найдется какое-нибудь правительство и для нашего Хаукилахти? Тогда было бы совсем рядом...
Мийккула, сидевший молча на краю кровати, оборвал отца:
— Туатто, брось ты... Ведь речь идет...
— Ну, ну. О чем же идет речь, скажи, молодой человек? — подхватил бородач, уголком глаза все время следивший за Мийккулой.— Давай говори. Ты же и книги читал, и у большевиков учебу проходил. Давай выкладывай, что ты думаешь?
Мийккула не успел ничего ответить, как отец его вскочил:
— Я скажу....
Мать с испуганным видом остановилась посредине избы с блюдцем в руках. Ортьо и Хуоти, сидевшие на печи, отталкивая друг друга, ползли к краю. Мужчины перестали набивать трубки.
— Я скажу...— повторил Хотатта.— Россия — великая страна. Ее никто никогда не ставил на колени и не поставит. Если мы будем воевать с Россией, это все равно что убивать себя. Да и не хотят карелы отделяться от России.
Бородач Тимо не спеша расстегнул полушубок, медленно вытащил из-за пазухи черный блестящий револьвер и молча положил на стол.
— Покажи-ка мне эту штуку,— Хотатта шагнул к столу.— Я таких еще не видел. Мне, как кузнецу, любопытно.
Кто-то из мужиков поспешил вмешаться:
— Убери-ка ты свою железяку, Тимо. Откуда ты ее раздобыл? Мы и не знали, что у тебя есть такая штука. Что, и в Ухте собрание проведем при помощи таких штучек?
Тимо спрятал револьвер за пазуху и сказал примирительно:
— Что вы! Я просто так. Мне один знакомый дал. За медвежью шкуру... Так что же молодой хозяин скажет, а?
Мийккула сказал неуверенно:
— Пустая это затея — все это сборище в Ухте.
— Но раз уж пошли, так...— засомневался кто-то из пришедших.— Почему бы не сходить да не послушать. Дорогу-то домой мы всегда найдем.
— Надо идти, пора,— заторопил бородач.— Дорога длинная. Послушаем, что народ скажет.
Отец и сын переглянулись. Мать стала уговаривать:
— Что вам там делать, без вас хватит людей, вон сколько туда прет. Дома сено не вывезено, хлев обещали построить новый... Старый хлев скоро обвалится.
Но Мийккула уже одевался. Мать заплакала.
— Да не плачь. Я недолго там буду,— утешал ее сын.
— А сам хозяин что, не собирается? — строго спросил Тимо.
— Нет,— громко ответил Хотатта.— Я боюсь, если я пойду, то один из нас с тобой не дойдет до Ухты. Вот так.
— Хватит и одного. Пусть молодой пойдет. Он ученый.
Мужики попили чаю и отправились в путь. Не глядя в
глаза матери, Мийккула обнял ее, пожал отцу руку и выбежал из избы...
— Трубку забыл, подожди...
И отец бросился вслед за сыном.
Домой Мийккула уже не вернулся.
С тех пор прошло около сорока лет.
Никакого особого собрания в Ухте тогда не было. Об этом узнали скоро и в Хаукилахти. Созванных обманным путем карельских мужиков построили и объявили, что они пойдут воевать против красных. Кто не хочет — тому пуля в лоб.
Так Мийккуле, прошедшему «большевистские курсы», пришлось нашить на рукав белую повязку и взять винтовку.
Несколько дней спустя старый Хотатта тоже покинул свой дом. Только воевать он стал по другую сторону фронта— против собственного сына.
Ортьо хорошо помнил те времена.
ГЛАВА ПЯТАЯ
На опушке леса горел костер. Вернее, не столько горел, сколько дымил. Ветра почти не было, и падал мокрый снег, не давая пламени разгореться. Дым, медленно вырастая в клубы, неторопливо полз в сторону поселка. Молодежь поселка собралась на воскресник, решили разбить на бывшей вырубке, начинавшейся у самого Хаукилахти, спортплощадку. На воскресник пришла не только молодежь. У костра сидел пожилой человек, одетый несколько необычно. В старой велюровой шляпе, в резиновых сапогах и в фуфайке, видимо взятой у кого-то напрокат,— слишком уж она была велика для старика. Это был Наум Сидорович, отец Изольды. Он приехал к дочери в гости. Когда Изольда уехала в райцентр, старик остался в поселке. Оказалось, он старый артист, теперь на пенсии. Наум Сидорович попросился в руководители самодеятельности, и его взяли. Старик подзадоривал молодежь:
— Эй, Андрей, покажи-ка, как женатики работают!
И Андрей показывал: он один тащил огромное бревно, такое тяжелое, что его впору было тащить двоим.
Ларинен тоже был на воскреснике. С тех пор как его мать привезли в больницу, он стал все чаще на воскресенье оставаться в поселке. Ирина приезжала в Хаукилахти, и они вместе навещали больную Наталию Артемьевну. Кроме того, сегодня его ожидали еще другие дела. Накануне состоялось комсомольское собрание, секретарем комсомольской организации избрали Игоря, и ребята попросили его прийти и присутствовать при передаче дел. «Обязательно им нужно в воскресенье передавать дела, как будто в понедельник не успеют»,— усмехнулся Вейкко, но пообещал прийти. Да еще надо было вечером сходить на репетицию духового оркестра. Коллиев почему-то недоволен Наумом Сидоровичем... Надо разобраться, что у них за контры. Вейкко возился с выкорчеванным пнем, стараясь подтащить его к костру. Ему хотели помочь, но он не подпускал никого к своему пню. Он пыхтел и кряхтел, обливаясь потом.
— Что за черт? За что он зацепился?
— За ваши годы, брат. Вот за что зацепился,— подсказал Наум Сидорович.
— За мои годы?! Нет, шалишь.— И, широко расставив ноги, Вейкко с такой силой дернул пень, что тот с треском полетел к костру.— Вот вам и годы!
— Хвастун ты, и только! — сказала Ирина. Она пришла за Вейкко, чтобы вместе с ним идти в больницу.
Мирья и Нина пилили поваленное ветром дерево. Валентин все время держался неподалеку от Мирьи. Почему-то он всюду оказывался рядом с ней. Он идет в другую сторону, но ноги несут его обратно. Ему самому было не
удобно, он думал, что все уже смеются над ним. Сердясь на самого себя, он с такой силой орудовал топором, что только лезвие звенело да сучья отлетали словно выстреленые. «Что они все зубоскалят?»
Подошел Андрей и сказал с серьезным видом:
— Девчата, поосторожнее. Видите, Валентин в йогах вертится. Еще отпилите у него ноги.
«Тоже мне друг,— хмурился Валентин.— Почему они не дразнят Игоря и Марину? Они все время рядышком, как голубь и голубка».
Марина была одета не так, как остальные девушки. На ногах новенькие блестящие резиновые сапоги. Поверх темно-синего костюма синий халат. Она умела одеваться со вкусом. Вот и сегодня стоит ей снять халат и сменить сапоги на туфли, можно идти хоть на танцы. Стараясь не запачкать в смоле изящные кожаные перчатки, Марина вытягивала руки, и Игорь накладывал хворост.
— Я не понимаю людей, которые все откладывают на последний момент,— выговаривала Марина Игорю, причем так громко, чтобы все слышали.— Человек должен всегда иметь твердую цель. Каждый день должен быть распределен. Это мое правило. Вот прошлой весной я готовилась к английскому. Я решила во что бы то ни стало сдать па пятерку. И получила ее.
Игорь кивал и накладывал хворост. Конечно, Марина права. У него, у Игоря, нет твердого распорядка дня. Днем он на работе, можно, конечно, и остальное время распределить. Столько-то часов — на учебу, столько-то — на общественную работу. Но что поделаешь, если не хочется ..браться за книги, а хочется пойти на танцы, поиграть в шахматы или еще что-нибудь. Да, Марина говорит правильно. Игорь слушал ее и думал уже совсем о другом. У Марины такие румяные, нежные щеки, так и хочется взять и погладить их рукой. Только страшно — она такая серьезная, все поучает, как надо правильно жить. И глаза у нее красивые, когда она улыбается. Только редко она улыбается, иногда усмехнется, и то как-то пренебрежительно.
— Хорошо, Марина. Ты уже говорила. Неси хворост.
— Почему ты не хочешь слушать, Игорь, когда с тобой говорят серьезно? Неужели ты считаешь, что можно жить как попало? Какой же ты тогда комсорг, если...
— А сегодня ты очень, очень красивая.
— Только сегодня?—скривила губы Марина, но взгляд ее потеплел. И голос тоже стал менее поучающим.— Чтобы
уйти от серьезного разговора, ты говоришь всякие глупости. Положи еще сучьев. Не думай — я не слабая. Я каждое утро делаю зарядку. А ты небось ленишься, не занимаешься, да?
К костру со всех сторон приносили хворост. Временами к небу поднимался густой дым, потом взмывало огромное пламя.
Все собрались к костру отдохнуть. Андрей притащил целое бревно, чтобы девчатам было на чем сидеть.
— Вот это рыцарь! — похвалил Игорь и спросил Наталию, как она смотрит на подобные вещи. Наталия со смехом сказала: пусть носит хоть того больше бревна, только бы девушек не стал носить на руках.
Валентин бросил снежком в Мирью, но промазал и попал в Нину. Нина не осталась в долгу, и они начали осыпать друг друга снежками. К ним присоединились остальные, и начался бой. Снежки делать уже было некогда, просто хватали в пригоршню сырой снег и бросали кто в кого успеет. Ребята схватились врукопашную. Нина улучила момент и ловко повалила Валентина в снег. Куча мала! Со смехом и криками все бросились на Валентина, не давая выбраться ему из сугроба.
Наум Сидорович с улыбкой наблюдал за веселой возней. Ну дети, совсем дети! До скольких годов человек может оставаться ребенком?
Марина сидела у костра и неодобрительно морщилась, наблюдая за Игорем, включившимся в общую потасовку.
— Чье добро горит? Эй! — С ловкостью, неожиданной для старого человека, Наум Сидорович вскочил и сбросил в снег фуфайку, висевшую на дереве рядом с костром,— языки пламени дотянулись до нее, и она загорелась. Подбежала Нина, схватила горевшую фуфайку за тлеющий рукав и швырнула в огонь.
— Пусть горит. Я не знала, как от нее избавиться. Выбросить жаль, а носить неохота.
— Эх, пропадай моя телега! — закричал Андрей и стал расстегивать свой ватник. Он был еще довольно крепкий, только замасленный. Наталия еле успела удержать:
— Ты что, Андрюша, рехнулся?
Глядя, как догорает фуфайка Нины, Наум Сидорович подумал вслух:
— Да, трудно расставаться со старым. Хоть оно и ни к чему, все жалко отказываться. И от старых вещей, и от старых понятий, привычек.
— А иногда хочется какой-то старины, хочется быть несовременным,— вдруг сказал Валентин.— Скажем, запрячь бы бойкую лошадку, сесть в сани и помчаться так, чтобы колокольчик под дугой звенел и комья снега летели из-под копыт. Это куда романтичнее, чем трястись в автобусе.
— Да еще бы прихватить с собой девицу-красу,— засмеялся Игорь, подмигнув в сторону Мирьи.
Валентин смутился и обиженно замолчал.
— Бойкую лошадку теперь трудно найти,— заметил Андрей,— особенно в Хаукилахти, где лошадей держат впроголодь. На них далеко не уедешь. Никакой романтики!
— О, это как раз и есть романтика, романтика Хаукилахти!
«Романтика Хаукилахти» — это была любимая фраза Васели, которую он бросал по любому поводу.
— У каждого свое понятие о романтике,— усмехнулась Марина.— Лентяй поехал бы, да лень лошадь запрягать.
Васели тут же отпарировал:
— А я-то, грешным делом, собирался как раз идти за трибуной. Поставили бы ее у костра, и Марина нам речь произнесла. Только мне действительно лень ее тащить. Может, дорогуша, встанешь на этот пень и с него толканешь речугу, а? На любую тему — нам все равно и тебе тоже.
— Тебя речами уже не исправить.— Марина встала.— Хватит болтать. Давайте работать. А то Васели места не хватает у костра.
— Нет, подождите,— прервал ее Игорь.— Ребята, знаете, какая у меня идея. Я тут читал про антиматерию. И ничего не понял. Может, Васели, в самом деле ты нам расскажешь, ну лекцию, что ли, прочитаешь. В клубе можно. А?
Васели показалось, что Игорь посмеивается над ним, и он ответил язвительно:
— Быстро тебя Марина обработала. Уже под ее дудку пляшешь. Не ожидал я...
— Да нет, я серьезно.— Игорь сказал это так искренне, что Васели перестал хмуриться.— Ты же на физмате, да?
— Какой из меня лектор! — улыбнулся Васели. —Об этой антиматерии сами профессора толком не могут рассказать.
— Антиматерия — что это значит? — спросила Нина.— Это что — совсем нет материи?
— Нет,— ответил Васели.— Вопрос о такой материи, которая является противоположностью известной нам материи. Диалектика.
Марина надулась, отошла от костра. Но ей все-таки было интересно послушать, о чем говорят ребята, и она старалась прислушиваться к разговору у костра.
— Значит, договорились? — заявил Игорь.— Давайте соберемся... сегодня вечером. Чего откладывать?
— Ишь какой прыткий. Решил — и баста,— усмехнулся Васели.— Ну, соберемся сегодня, я поговорю минут пять — на большее меня не хватит,— а ты палочку-галочку поставишь, мол, мероприятие проведено.
— Да нет, я не ради палочки,— стал возражать Игорь.— Ведь это очень интересно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
О своем старшем брате Ортьо обычно никому ничего не рассказывал. Он сам, правда, думал о Мийккуле нередко. Интересно, как сложилась жизнь у парня, если он еще вообще жив.
Из Кеми — это было уже после революции — Мийккула вернулся замкнутым, неразговорчивым парнем. Ходил один, что-то обдумывая, что-то читал и посвистывал. С людьми разговаривал мало: видимо, считал, что здесь, в глухомани, вряд ли что люди смыслят в том, что творится на свете. Если его спрашивали, чем же кончится эта заваруха, отвечал уклончиво: дескать,-поживем, увидим. Потом получилось так, что на какие-то курсы в Петрозаводск из их мест попросили послать грамотного человека. Мийккула был самой подходящей кандидатурой. Отец был очень рад и поговаривал, что, раз власть своя, народная, хорошо, что и служащие будут свои, из простого народа.
Мийккула проучился на курсах все лето и вернулся поздно осенью, когда начались метели. Время наступило беспокойное и непонятное.
Ортьо хорошо помнил те времена. Ему тогда шел уже пятнадцатый. Он очень гордился Мийккулой — ведь не у каждого есть брат, кончивший «большевистскую школу». Жили тогда в постоянной тревоге. Мать и отец боялись за Мийккулу. Мийккула тоже ходил мрачный, только вздыхал:
— Не знаю, муамо и туатто, что тут будет и как быть.
Однажды ночью отец вернулся из Кайтаниеми и сразу бросился к постели старшего сына:
— Ну, сынок, дела так обстоят, что вставай-ка скорей на лыжи и отправляйся в путь. Только побыстрее,
— А куда я пойду?
Мийккула проснулся сразу, но не торопился одеваться.
— Сам знаешь. К своим. Или укройся в лесу. Я знаю одну избушку. Никто вовек ее не найдет.
— Ночью идти?
— Завтра приедут за тобой. Время сейчас такое — не лучше ли спрятаться?
— На что им я? Люди-то свои. А что там в деревне говорят?
— Всех мужиков сгоняют в Ухту. Собрание какое-то будет. Хотят Карелию отделить от России. Тоже мне нашлись отделители, мать их...— выругался отец.
— Да вед не убьют же они меня. Люди-то свои.
— Не знаю. Свои — да не свои. Кто их знает, что они за люди.
Так прошла ночь, но Мийккула никуда не пошел.
На следующий день на Сийкаярви появились люди, они шли к Хаукилахти. Отец еще раз предложил Мийккуле укрыться, пока не поздно. Но Мийккула сидел растерянный и не двигался с места. Потом и отец успокоился. У людей, подходивших с озера, не было даже оружия.
— Муамо, поставь-ка самовар,— предложил Мийккула.
В их избу вошло десятка полтора мужчин.
— Что, на свадьбу идем или в гости? — спросил Хотатта, набивая трубку, когда пришельцы расселись на скамье вдоль стены.
— О свадьбе да о гостях мы думаем, и ни о чем больше,— усмехнулся один из пришедших, подошел к пылающему пийси и стал ковыряться в своей трубке. Другие тоже нашли себе какое-то занятие. Один из мужиков вертел чурбак, которым хозяин дома пользовался при обтесывании, рассматривая его со всех сторон, словно впервые видел такую штуку. Другой внимательно следил за тараканом, забившимся в щель.
Но кто-то должен был нарушить молчание. Крайним, ближе к столу, сидел бородатый мужик, которого Хотатта не знал. Был, видимо, откуда-то с берегов реки Кеми, судя по разговору. Он заговорил первым, стал хвалить погоду, говорил, что лыжи хорошо идут. Мужики поглядывали на него. Потом один из них сказал бородачу:
— Ну, Тимо, тебе говорить, что за свадьба у нас теперь будет.
Бородач кашлянул и стал говорить уже по-фински:
— Нет, хозяин, мы идем не на свадьбу. Дела у нас поважнее. Настала пора и карельскому народу решить свою судьбу. Так что давай-ка, хозяин, бери с собой старшого и пойдем с нами в Ухту решать общие дела.
— А почему это именно в Ухту? — спросил Хотатта.
— Там мы создадим свое правительство Карелии.
Хотатта заметил с деланным простодушием:
— Прежняя царская власть была далековато от нас, в Питере. А теперь правительства поближе, значит, будут. Одно в Ухте, другое в Реболах. А может, найдется какое-нибудь правительство и для нашего Хаукилахти? Тогда было бы совсем рядом...
Мийккула, сидевший молча на краю кровати, оборвал отца:
— Туатто, брось ты... Ведь речь идет...
— Ну, ну. О чем же идет речь, скажи, молодой человек? — подхватил бородач, уголком глаза все время следивший за Мийккулой.— Давай говори. Ты же и книги читал, и у большевиков учебу проходил. Давай выкладывай, что ты думаешь?
Мийккула не успел ничего ответить, как отец его вскочил:
— Я скажу....
Мать с испуганным видом остановилась посредине избы с блюдцем в руках. Ортьо и Хуоти, сидевшие на печи, отталкивая друг друга, ползли к краю. Мужчины перестали набивать трубки.
— Я скажу...— повторил Хотатта.— Россия — великая страна. Ее никто никогда не ставил на колени и не поставит. Если мы будем воевать с Россией, это все равно что убивать себя. Да и не хотят карелы отделяться от России.
Бородач Тимо не спеша расстегнул полушубок, медленно вытащил из-за пазухи черный блестящий револьвер и молча положил на стол.
— Покажи-ка мне эту штуку,— Хотатта шагнул к столу.— Я таких еще не видел. Мне, как кузнецу, любопытно.
Кто-то из мужиков поспешил вмешаться:
— Убери-ка ты свою железяку, Тимо. Откуда ты ее раздобыл? Мы и не знали, что у тебя есть такая штука. Что, и в Ухте собрание проведем при помощи таких штучек?
Тимо спрятал револьвер за пазуху и сказал примирительно:
— Что вы! Я просто так. Мне один знакомый дал. За медвежью шкуру... Так что же молодой хозяин скажет, а?
Мийккула сказал неуверенно:
— Пустая это затея — все это сборище в Ухте.
— Но раз уж пошли, так...— засомневался кто-то из пришедших.— Почему бы не сходить да не послушать. Дорогу-то домой мы всегда найдем.
— Надо идти, пора,— заторопил бородач.— Дорога длинная. Послушаем, что народ скажет.
Отец и сын переглянулись. Мать стала уговаривать:
— Что вам там делать, без вас хватит людей, вон сколько туда прет. Дома сено не вывезено, хлев обещали построить новый... Старый хлев скоро обвалится.
Но Мийккула уже одевался. Мать заплакала.
— Да не плачь. Я недолго там буду,— утешал ее сын.
— А сам хозяин что, не собирается? — строго спросил Тимо.
— Нет,— громко ответил Хотатта.— Я боюсь, если я пойду, то один из нас с тобой не дойдет до Ухты. Вот так.
— Хватит и одного. Пусть молодой пойдет. Он ученый.
Мужики попили чаю и отправились в путь. Не глядя в
глаза матери, Мийккула обнял ее, пожал отцу руку и выбежал из избы...
— Трубку забыл, подожди...
И отец бросился вслед за сыном.
Домой Мийккула уже не вернулся.
С тех пор прошло около сорока лет.
Никакого особого собрания в Ухте тогда не было. Об этом узнали скоро и в Хаукилахти. Созванных обманным путем карельских мужиков построили и объявили, что они пойдут воевать против красных. Кто не хочет — тому пуля в лоб.
Так Мийккуле, прошедшему «большевистские курсы», пришлось нашить на рукав белую повязку и взять винтовку.
Несколько дней спустя старый Хотатта тоже покинул свой дом. Только воевать он стал по другую сторону фронта— против собственного сына.
Ортьо хорошо помнил те времена.
ГЛАВА ПЯТАЯ
На опушке леса горел костер. Вернее, не столько горел, сколько дымил. Ветра почти не было, и падал мокрый снег, не давая пламени разгореться. Дым, медленно вырастая в клубы, неторопливо полз в сторону поселка. Молодежь поселка собралась на воскресник, решили разбить на бывшей вырубке, начинавшейся у самого Хаукилахти, спортплощадку. На воскресник пришла не только молодежь. У костра сидел пожилой человек, одетый несколько необычно. В старой велюровой шляпе, в резиновых сапогах и в фуфайке, видимо взятой у кого-то напрокат,— слишком уж она была велика для старика. Это был Наум Сидорович, отец Изольды. Он приехал к дочери в гости. Когда Изольда уехала в райцентр, старик остался в поселке. Оказалось, он старый артист, теперь на пенсии. Наум Сидорович попросился в руководители самодеятельности, и его взяли. Старик подзадоривал молодежь:
— Эй, Андрей, покажи-ка, как женатики работают!
И Андрей показывал: он один тащил огромное бревно, такое тяжелое, что его впору было тащить двоим.
Ларинен тоже был на воскреснике. С тех пор как его мать привезли в больницу, он стал все чаще на воскресенье оставаться в поселке. Ирина приезжала в Хаукилахти, и они вместе навещали больную Наталию Артемьевну. Кроме того, сегодня его ожидали еще другие дела. Накануне состоялось комсомольское собрание, секретарем комсомольской организации избрали Игоря, и ребята попросили его прийти и присутствовать при передаче дел. «Обязательно им нужно в воскресенье передавать дела, как будто в понедельник не успеют»,— усмехнулся Вейкко, но пообещал прийти. Да еще надо было вечером сходить на репетицию духового оркестра. Коллиев почему-то недоволен Наумом Сидоровичем... Надо разобраться, что у них за контры. Вейкко возился с выкорчеванным пнем, стараясь подтащить его к костру. Ему хотели помочь, но он не подпускал никого к своему пню. Он пыхтел и кряхтел, обливаясь потом.
— Что за черт? За что он зацепился?
— За ваши годы, брат. Вот за что зацепился,— подсказал Наум Сидорович.
— За мои годы?! Нет, шалишь.— И, широко расставив ноги, Вейкко с такой силой дернул пень, что тот с треском полетел к костру.— Вот вам и годы!
— Хвастун ты, и только! — сказала Ирина. Она пришла за Вейкко, чтобы вместе с ним идти в больницу.
Мирья и Нина пилили поваленное ветром дерево. Валентин все время держался неподалеку от Мирьи. Почему-то он всюду оказывался рядом с ней. Он идет в другую сторону, но ноги несут его обратно. Ему самому было не
удобно, он думал, что все уже смеются над ним. Сердясь на самого себя, он с такой силой орудовал топором, что только лезвие звенело да сучья отлетали словно выстреленые. «Что они все зубоскалят?»
Подошел Андрей и сказал с серьезным видом:
— Девчата, поосторожнее. Видите, Валентин в йогах вертится. Еще отпилите у него ноги.
«Тоже мне друг,— хмурился Валентин.— Почему они не дразнят Игоря и Марину? Они все время рядышком, как голубь и голубка».
Марина была одета не так, как остальные девушки. На ногах новенькие блестящие резиновые сапоги. Поверх темно-синего костюма синий халат. Она умела одеваться со вкусом. Вот и сегодня стоит ей снять халат и сменить сапоги на туфли, можно идти хоть на танцы. Стараясь не запачкать в смоле изящные кожаные перчатки, Марина вытягивала руки, и Игорь накладывал хворост.
— Я не понимаю людей, которые все откладывают на последний момент,— выговаривала Марина Игорю, причем так громко, чтобы все слышали.— Человек должен всегда иметь твердую цель. Каждый день должен быть распределен. Это мое правило. Вот прошлой весной я готовилась к английскому. Я решила во что бы то ни стало сдать па пятерку. И получила ее.
Игорь кивал и накладывал хворост. Конечно, Марина права. У него, у Игоря, нет твердого распорядка дня. Днем он на работе, можно, конечно, и остальное время распределить. Столько-то часов — на учебу, столько-то — на общественную работу. Но что поделаешь, если не хочется ..браться за книги, а хочется пойти на танцы, поиграть в шахматы или еще что-нибудь. Да, Марина говорит правильно. Игорь слушал ее и думал уже совсем о другом. У Марины такие румяные, нежные щеки, так и хочется взять и погладить их рукой. Только страшно — она такая серьезная, все поучает, как надо правильно жить. И глаза у нее красивые, когда она улыбается. Только редко она улыбается, иногда усмехнется, и то как-то пренебрежительно.
— Хорошо, Марина. Ты уже говорила. Неси хворост.
— Почему ты не хочешь слушать, Игорь, когда с тобой говорят серьезно? Неужели ты считаешь, что можно жить как попало? Какой же ты тогда комсорг, если...
— А сегодня ты очень, очень красивая.
— Только сегодня?—скривила губы Марина, но взгляд ее потеплел. И голос тоже стал менее поучающим.— Чтобы
уйти от серьезного разговора, ты говоришь всякие глупости. Положи еще сучьев. Не думай — я не слабая. Я каждое утро делаю зарядку. А ты небось ленишься, не занимаешься, да?
К костру со всех сторон приносили хворост. Временами к небу поднимался густой дым, потом взмывало огромное пламя.
Все собрались к костру отдохнуть. Андрей притащил целое бревно, чтобы девчатам было на чем сидеть.
— Вот это рыцарь! — похвалил Игорь и спросил Наталию, как она смотрит на подобные вещи. Наталия со смехом сказала: пусть носит хоть того больше бревна, только бы девушек не стал носить на руках.
Валентин бросил снежком в Мирью, но промазал и попал в Нину. Нина не осталась в долгу, и они начали осыпать друг друга снежками. К ним присоединились остальные, и начался бой. Снежки делать уже было некогда, просто хватали в пригоршню сырой снег и бросали кто в кого успеет. Ребята схватились врукопашную. Нина улучила момент и ловко повалила Валентина в снег. Куча мала! Со смехом и криками все бросились на Валентина, не давая выбраться ему из сугроба.
Наум Сидорович с улыбкой наблюдал за веселой возней. Ну дети, совсем дети! До скольких годов человек может оставаться ребенком?
Марина сидела у костра и неодобрительно морщилась, наблюдая за Игорем, включившимся в общую потасовку.
— Чье добро горит? Эй! — С ловкостью, неожиданной для старого человека, Наум Сидорович вскочил и сбросил в снег фуфайку, висевшую на дереве рядом с костром,— языки пламени дотянулись до нее, и она загорелась. Подбежала Нина, схватила горевшую фуфайку за тлеющий рукав и швырнула в огонь.
— Пусть горит. Я не знала, как от нее избавиться. Выбросить жаль, а носить неохота.
— Эх, пропадай моя телега! — закричал Андрей и стал расстегивать свой ватник. Он был еще довольно крепкий, только замасленный. Наталия еле успела удержать:
— Ты что, Андрюша, рехнулся?
Глядя, как догорает фуфайка Нины, Наум Сидорович подумал вслух:
— Да, трудно расставаться со старым. Хоть оно и ни к чему, все жалко отказываться. И от старых вещей, и от старых понятий, привычек.
— А иногда хочется какой-то старины, хочется быть несовременным,— вдруг сказал Валентин.— Скажем, запрячь бы бойкую лошадку, сесть в сани и помчаться так, чтобы колокольчик под дугой звенел и комья снега летели из-под копыт. Это куда романтичнее, чем трястись в автобусе.
— Да еще бы прихватить с собой девицу-красу,— засмеялся Игорь, подмигнув в сторону Мирьи.
Валентин смутился и обиженно замолчал.
— Бойкую лошадку теперь трудно найти,— заметил Андрей,— особенно в Хаукилахти, где лошадей держат впроголодь. На них далеко не уедешь. Никакой романтики!
— О, это как раз и есть романтика, романтика Хаукилахти!
«Романтика Хаукилахти» — это была любимая фраза Васели, которую он бросал по любому поводу.
— У каждого свое понятие о романтике,— усмехнулась Марина.— Лентяй поехал бы, да лень лошадь запрягать.
Васели тут же отпарировал:
— А я-то, грешным делом, собирался как раз идти за трибуной. Поставили бы ее у костра, и Марина нам речь произнесла. Только мне действительно лень ее тащить. Может, дорогуша, встанешь на этот пень и с него толканешь речугу, а? На любую тему — нам все равно и тебе тоже.
— Тебя речами уже не исправить.— Марина встала.— Хватит болтать. Давайте работать. А то Васели места не хватает у костра.
— Нет, подождите,— прервал ее Игорь.— Ребята, знаете, какая у меня идея. Я тут читал про антиматерию. И ничего не понял. Может, Васели, в самом деле ты нам расскажешь, ну лекцию, что ли, прочитаешь. В клубе можно. А?
Васели показалось, что Игорь посмеивается над ним, и он ответил язвительно:
— Быстро тебя Марина обработала. Уже под ее дудку пляшешь. Не ожидал я...
— Да нет, я серьезно.— Игорь сказал это так искренне, что Васели перестал хмуриться.— Ты же на физмате, да?
— Какой из меня лектор! — улыбнулся Васели. —Об этой антиматерии сами профессора толком не могут рассказать.
— Антиматерия — что это значит? — спросила Нина.— Это что — совсем нет материи?
— Нет,— ответил Васели.— Вопрос о такой материи, которая является противоположностью известной нам материи. Диалектика.
Марина надулась, отошла от костра. Но ей все-таки было интересно послушать, о чем говорят ребята, и она старалась прислушиваться к разговору у костра.
— Значит, договорились? — заявил Игорь.— Давайте соберемся... сегодня вечером. Чего откладывать?
— Ишь какой прыткий. Решил — и баста,— усмехнулся Васели.— Ну, соберемся сегодня, я поговорю минут пять — на большее меня не хватит,— а ты палочку-галочку поставишь, мол, мероприятие проведено.
— Да нет, я не ради палочки,— стал возражать Игорь.— Ведь это очень интересно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38