Огонь к а зался каким-то тусклым, и он жужжал, совсем как рассерженная оса, увязшая в меду. Пока я смотрела на огонь, мимо прошел отчаянно зевающий человек с каким-то коробом в руках. Тень игривым псом путалась у него под ногами и мешала идти. Меня он то ли не з а метил, то ли не обратил внимания.
На лестнице дуло, как в трубе, приживалы гроздьями болтались под потолком. Два витка вниз. По площадке туда-сюда бродил стражник, беззвучно насвистывая себе под нос, а тень его, ломая руки, истерично шарахалась из угла в угол. Я остановилась на виду; тень м е ня з а метила, а ее хозяин – нет. Он пару раз скользнул по мне безразличным взглядом, как по пу с тому месту. Я и была для него пустым местом.
Ай да Ама Райна! Безумие безумием, а колдовать может! Значит, у меня теперь есть плащ-неведимка? Здорово!
Я потихоньку спускалась вниз. Хорошо бы выйти из замка сейчас, ночью, покуда в коридорах мало людей, и никто ненароком на меня не наткнется. Амаргин как-то, в минуту х о рошего настроения, рассказывал о свойствах слепого пятна, и даже обещал научить меня входить в него, но так и не собрался. Когда ты под пятном, говорил он, главное – не привл е кать к себе внимания. Ты не исчезаешь, тебя просто не видят. Но если ты будешь громко т о пать, сопеть и ронять предметы, то никакое пятно тебя не прикроет. Так же нельзя у всех на глазах открывать двери, двигать вещи, на которые смотрят, и брать к себе в пятно другое одушевленное существо. Вернее, брать можно, но это особая хитрая наука, которой тоже н а до учиться. Кстати, Амаргин ничего не говорил о том, что слепое пятно можно наложить как з а клятие на какой-нибудь предмет.
Внизу, у кухонь, удача улыбнулась мне еще раз. Двери во двор были раскрыты, к у хонные работники перетаскивали в кладовые только что привезенные продукты. Печи уже растопили; сонные повара, покрикивая на поварят, сыпали муку, разбивали яйца, лили масло и патоку в выстоявшуюся опару.
Я дождалась, пока фургон опустеет, и осторожненько, чтобы никто не заметил, залезла внутрь, на прикрытую рогожей солому. Волшебный плащ неплохо грел. Я свернулась кал а чиком и закрыла глаза. Меня вывезут из замка, а если совсем повезет – то и из города.
Неужели светает? Меж стволов разгоралось пепельно-розовое сияние и слышался гул – наверно, там, под скалами, гудело море. Еще шаг – изменился воздух, сделался парным как кровь, и подвижным как дыхание, такой бывает только летом, когда ветер приносит дневное тепло с разогретых скал. Зашумела листва – посыпалась вниз, закружилась, запутала зрение – золотая, бронзовая и лиловая в сумеречном свете. Я слышала звон, когда листья сталкивались в полете, и свистящий шелест, когда теплый воздух поднимал их вверх, от земли. Откуда тут еще яблоневый цвет? Будто стая белых бабочек дохнула в лицо – я зажмурилась. Воздух пел, пиликал и смеялся, разом грянуло – шепот, разговоры, шуршание одежд, шорох быстрых ног, переборы струн, догоняющих смешливую мелодию.
Мы входили в огромный, заросший колоннами зал. Наверху сплетались ветви, в них что-то шмыгало, а выше крон куполом сходился туман. Деревья и колонны стояли вперемешку, мрамор пускал корни, живая кора сверкала драгоценной мозаикой. Повсюду созвездиями горели лампы. Серые плиты пола замело розовыми лепестками, лепестки летели впереди нас, подол моего платья гнал по камням легкую пургу. Впереди, в светлых проемах что-то двигалось. Я оглянулась на Ириса – он невидяще смотрел перед собой, и вздрогнул, почуяв мой взгляд. После того, как мы сошли с моста, он не сказал ни слова.
– Эй, Босоножка, не кувырнись! Че не здоровкаешься?
На полу, в корнях колонны, в бело-розовом сугробе, сидела девочка. Самый настоящий человеческий детеныш лет семи, не старше. В многослойных, подвязанных веревкой лохмотьях. Обвешенная какими-то сумками, торбами и торбочками. С кое-как заплетенными косицами, с чумазой конопатой мордашкой, с огромным яблоком в руке. На острой коленке, обтянутой ветхим рядном, устроилась серая мышь. Обычная подпольная мышь, только мелкая слишком. Мышонок, наверное.
– Ах, Муханя, – Ирис встряхнул головой, и словно проснулся. – Рад тебя видеть, Муханечка. Господину Пушку мои лучшие пожелания.
Ирис наклонился и осторожно погладил мышонка пальцем по шелковой спинке.
– А тебя как звать? – девчонка оценивающе прищурилась на меня.
Я назвалась. Девчонка с важным видом кивнула, разинула рот пошире и с хрустом впилась в яблоко. Брызнул сок, запенился, потек по подбородку. Муханя вынула кусок изо рта, критически его осмотрела и положила себе на колено, перед мышонком.
– А сама-то откуда?– она утерлась рукавом.
– Из Амалеры.
– С северов, значит. А мы с Пушком юттские будем. Ты глянь, как лопает, а? Как некормленный. – Она подобрала мизинцем яблочную крошку и отправила ее в рот. – Шли бы вы к гостям, господа хорошие, а то как бы Королева не прогневалась. Тебя, Босоножка, там ждут давно. Дуделки твоей не хватает, песни-пляски начинать.
– А ты, Муханя, плясать не пойдешь?
– Пустым брюхом трясти? Еще чего! Мы с Пушком тут с подождем, когда столы накроют. Уж там и отпляшем. Ложкой в миске.
Она подмигнула и занялась яблоком.
– А Муханя чья? – спросила я. Мельтешение впереди приближалось, шум усилился. Я заговорила громче: – Вроде здесь каждый человек кем-то приведен или принадлежит кому-то. Так ведь?
– Так. – Ирис достал из-за пазухи тростниковую свирельку, положил ее на ладонь и пощекотал пальцем – осторожно и ласково, как муханиного мышонка. Мне даже показалось, что она сейчас выгнет спинку и запищит. – Человек из серединного мира не может оставаться без поручителя. За Муханю поручилась сама Невена, среди людей, я слышал, ее чтят как святую.
– Ого! – я едва сдержалась, чтобы не присвистнуть. – А я увижу Невену?
Он пожал плечами.
– Не знаю. Она редко посещает Стеклянный Остров. Муханьке повезло тогда. Невена любит смертных. Она с ними в родстве.
– Амаргин говорил, что здесь есть еще люди. Кроме нас с ним. Он Муханю имел в виду?
– Не только. – Ирис вдруг улыбнулся, да так ярко, что я немного опешила. – Сама увидишь. И услышишь. Его стоит послушать, Лессандир.
– Кого?
– Дай-ка руку. Мы пришли.
Белый олень, что стоял меж колонн, в арке сплетенных ветвей, склонил коронованную голову и отступил назад. Мы пересекли этот последний рубеж – и окунулись в жемчужно-розовый свет. Казалось, сам воздух светился и дрожал от многоголосого говора, от шелкового, лиственного, ветренного смеха, от струнных всплесков, взлетающих над головами толпы. Я мигом потерялась – их было так много вокруг, разных, удивительных, невероятных, болтающих друг с другом, спорящих, стоящих в одиночку с загадочным видом, кружащихся под обрывки музыки, хохочущих, шепчущихся, сидящих на ветвях и на полу, играющих в какие-то игры. Они были везде – все пространство зала, весь его немалый объем оказался наполнен движением, трепетом и ритмом.
– Ирис! – один из них повернулся к нам, тонкий, подвижный, светлый, как водяная струя, белые, впросинь, волосы до талии, черные брови, хрустально-прозрачные глаза. – Где ты бродишь, Королева давно тебя ждет! – и – мне, с легкой улыбкой, как будто мы давно знакомы и виделись только вчера: – Привет, человечка. Повеселимся?
Не дожидаясь ответа, канул в толпу. Женщина с волосами цвета синего кобальта помахала нам рукой, обросшей соколиными перьями и похожей на крыло. Другая, с желтыми рысьими глазами, в плаще из золотой парчи, жестко улыбнулась, показав острые зубы. Волосы ее были собраны в пышный хвост, а на кончиках ушей чернели меховые кисточки. Кто-то низенький, большеголовый, на мягких кошачьих лапках, прошмыгнул сбоку, мимоходом сунув мне стеклянный бокал с тягучей как мед жидкостью. С другой стороны протянулась обнаженная рука и бросила в бокал льдинку.
– Пей, – велел Ирис, улыбаясь.
Я сделала глоток, вернее, вдох – это оказалась не жидкость, а сгущенный томный летний воздух, с пронзительной нотой свежести. Сам бокал вдруг треснул сразу в нескольких местах и распустился прозрачным цветком. От неожиданности я выронила его – лепестки со звоном разлетелись по полу и исчезли под ногами гостей.
– Ирис!
Цветная толпа – руки, лица, струящиеся волосы, взмахи одежд, извивы лент – расступилась. Я увидела Королеву.
Она сидела на бортике фонтана, а сам фонтан был приподнят над плоскостью пола, к нему вели широкие ступени из дикого камня. За спиной Королевы возносился к невидимому потолку сумеречно-серый, в лиловых просверках столб, окутанный туманом и золотой взвесью. Края его были размыты и нечетки, и дрожали от напряжения. До меня дошло, что это не вода – это мощный воздушный поток, облачный, грозовой ветер, полный взлетающих искр. Волосы Королевы метались и вились, синие тени пятнали плечи. Руки, нагие как молнии, лежали на дымном серебре подола.
Ирис, выпустив мои пальцы, припал на колено. Прижал к груди раскрытую ладонь. В другой была свирель; коснувшись пола, она зазвенела колокольчиком. Я спохватилась и присела, растянув юбку. Не слишком ловко – за спиной кто-то хихикнул.
– Долго же вы плутали, – Королева приподняла бровь, длинную и острую, словно лезвие. – Девочке не далась прямая дорога? – Прищурив глаза, она оглядела меня с головы до ног. – Да, милая, ты из тех, кто никогда не пойдет прямо, если есть, куда свернуть.
Короткий смешок, в самом дальнем отзвуке которого почудился мне громовый раскат. Королева улыбалась, глаза ее горели сквозь ресницы и жгли мое лицо.
– Я слышала, как ты попала к нам, маленькая смертная. Чтобы свернуть с ТАКОЙ дороги нужен особый талант, я впечатлена. Что ж, теперь у тебя есть поручитель, и ты можешь удовлетворить свое любопытство, исследуя здешние закоулки. Желаю тебе от души повеселиться. Иди, ешь, пей, танцуй с нами, но прежде, чем тебе придет в голову куда-то свернуть, трижды подумай. А твой босоногий приятель и мой честный Томас будут нас развлекать. Том, – она повернула голову, и я, наконец, разглядела у ног ее, на ступеньках, человека с арфой. – Том, друг любезный, хватит щекотать струны. Я желаю, чтобы вы с Ирисом порадовали нас игрой.
Человек. Да, точно, это был человек, молодой мужчина, очень красивый. Черноволосый, светлоглазый, кожа его, некогда загорелая, еще сохранила легкий золотистый оттенок. Длинные руки обнимали эбеново-черную арфу, пальцы переплелись на резном украшении в виде оправленного в серебро узла.
– Здраствуй, рифмач, – приветствовал его Ирис. – Сыграем?
Арфист не ответил, только кивнул. Ирис тоже сел у ног Королевы, но так, чтобы видеть партнера, поднял свирельку к губам и заиграл – сразу, без каких-либо пробных вступлений.
Том пропустил пару тактов и подхватил мелодию. Ветер трепал им волосы, по рукам и лицам проносились тени облаков. Волна и блики на воде, канва и золотое шитье, свеча и мотылек, очертя голову летящий в пламя. Так мгновенно, не переводя дыхания, они заполнили собой все пространство, и шум, и смех, и мягкий топот ног превратились в музыку, и даже мое собственное сердце взялось отбивать ее захватывающий ритм.
Как они похожи друг на друга, эти двое, Ирис и человек-арфист! И дело не только в схожей масти и тонкой кости, и не в том, что оба были музыкантами. Они что-то делали с моей душой, что-то такое, от чего она того и гляди могла отлететь… куда там отлетают смертные души. Они разнились только в одном – Томас, играя, смотрел на Королеву, а Ирис закрыл глаза.
Праздник взорвался как бутыль с забродившей медовухой. Музыка кружила и волновала множество пар, сияние ламп то и дело заслоняли проносящиеся крылья, перья, цветы, ленты и легчайшие полотнища покрывал. Воздух сделался густ и пьянящ, и казалось, удержал бы в своих ладонях и меня, буде мне вступит в голову подпрыгнуть повыше. Я бы и подпрыгнула, наверное, если бы зал был пуст. Но в зале кружился текучий вихрь, и я снова испугалась своей неуклюжести. Я отступила к какой-то колонне, где и встала, разинув рот. Сотни лиц – прекрасных, удивительных, ошеломляющих, совершенно невозможных, потерявших всякое сходство с человечьими – летели вереницей, рассыпались горстями брызг, перемежались взмахами одежд, парусами плащей, цветным пламенем волос, гирляндами рук и ног, музыкой, смехом, обрывками разговора. Я стояла на краю этого восхитительного варева и чуть ли не плакала. Мне хотелось к ним, мне хотелось домой, мне хотелось умереть…
– Ага, вот ирисова игрушка! – кто-то уцепил меня за руку. Длинноволосый красавчик с хрустальными глазами. – Пойдем танцевать, малышка. Хватит жаться по углам. Куна, бери ее! Повеселимся!
Другую руку ухватила золотая женщина с кисточками на ушах. Хохоча, они поволокли меня в круг, и в глазах все слилось сверкающим колесом. Я не чуяла ног, и вообще ничего уже не чуяла, и не помнила себя. Восприятие развернулось веером, в одной плоскости сияло солнце, в другой царила тьма, в третьей вечер зажигал звезды, в четвертой кружились тени, где-то еще многомильная толща воды давила на плечи, а в другом месте ветер сдувал песок со старых развалин, и было еще что-то совсем непонятное, и еще что-то, где нельзя не то что жить, куда и смотреть нельзя…
Я очухалась на галерее, которая, оказывается, опоясывала зал сверху. Рядом со мной никого не наблюдалось, зато внизу вовсю продолжалось празднество. Ирис и Том играли, ни на что не обращая внимания, к ним присоединились еще какие-то музыканты. Королева же, восседая на своем фонтане, приветливо кивала вновь прибывшей паре. Мужчина – высоченный, смуглый, черноволосый, в черных одеждах – преклонил колено перед своей владычицей. Я узнала его – Вран, волшебник, брат моего Ириса. Женщина рядом с ним, чуть приподняв подол алого платья, изяшно присела и поклонилась. Юная женщина, с золотисто-оливковой кожей, с бархатными глазами лани, с локонами, отливающими павлиньим блеском.
Человеческая женщина, хотя очень, очень красивая.
Каланда Моран, в девичестве Аракарна.
Глава 28
Пути земные неисповедимы
– Даже и зная, что лиги пути
Легче, короче, чем дни ожиданья,
Память – как лишнюю тяжесть –
отдай мне,
Прежде чем руки мои отпустить.
Поет. Нет, правда, поет. Ишь, выводит! И чего затеял с утра пораньше?
Я разлепила глаза. Надо мной качался матерчатый потолок, подо мной поскрипывали колеса, сквозь раздвинутый полог было видно, как убегает назад дорога. В небесах сияло солнце, его пламенный глаз просвечивал даже сквозь два слоя вощеного тика. В фургоне было душно и жарко.
– В августе лес, а на сердце – февраль…
Выстудил песни и слово состарил –
Губы мне сушит дыхание гари,
И все отчетливей в голосе фальшь.
Ладно прибедняться, нормально ты поешь, не фальшиво. Только хрипишь немножко, и дыхалки тебе на рулады не хватает. Пара сырых яичек, кружку горячего вина… мням… что-то я есть хочу.
– День оживет, зацветет – и взлетит
Бабочкой в пламя свечное – с разгона –
В эту нелепость, где все по закону:
Мне – оставаться, тебе – уходить…
Я помотала головой. Проснись, Лесс, глаза продери. Ты слышишь, кто поет? Этот голос… откуда он тут взялся? Он меня разбудил, он мне спать не давал всю ночь. Вернее, все утро. Или сколько мы тряслись в этой повозке? Куда мы едем, холера меня побери?
– Дремлет, веками не ведавший бед
Край мой – беспечен и светел – а мне бы
Крыльями ветра расплескивать небо,
Солнцем из тучи рвануться к тебе.
Впереди, на выгоревшем тиковом пологе маячили две тени – одна круглая, маленькая, в широченной шляпе, другая – тощая, ломкая, дерганная. На червереньках я подобралась к передку, заглянула в щелку. Пеплов замусоленный затылок болтался прямо у меня перед носом, я хорошо рассмотрела измаранную пылью и ржой (под каким забором он валялся?) рубашку и потное пятно между лопаток. Рядом сидел возница, плотненький, плечистый, суконный котерон едва не лопался у него на спине, а новая соломенная шляпа пускала зайчики. «Ла-ла-ла!» – распевал Пепел, в такт пришелкивая пальцами – видно, для полноценной «сухой ветки» на узеньком передке не нашлось места.
– Экие у тебя, приятель, песни заумные, – хмыкнул возница. – Нам, серой кости, такие кренделя поперек мозгов, вроде все слова понятные, а о чем поешь – никак не уразумею.
– Как «о чем»? – удивился Пепел. – О чем менестрель может петь? У нашего брата две вечные темы: о войне и о любви.
– А эта про что? Август, февраль… гари какой-то нанюхался…
– Не нанюхался, просто горечь на губах. Это так, поэтический образ.
– А-а! Так то сушняк с бодуна. Рассол с капусты от этого дела славно помогает.
– Ага. Буду знать.
Я прикусила губу, чтобы не фыркнуть и отползла вглубь фургона.
Не понимаю, как Пепел меня нашел. Я же внутри повозки была, и даже если слепое пятно слетело… А разве оно слетело? Оно вообще могло слететь или как? Я пощупала колючий дырчатый плащ (жарко в нем!), но ничего нового не обнаружила. Если, например, возница заглянет сейчас под полог – увидит он меня или нет?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80
На лестнице дуло, как в трубе, приживалы гроздьями болтались под потолком. Два витка вниз. По площадке туда-сюда бродил стражник, беззвучно насвистывая себе под нос, а тень его, ломая руки, истерично шарахалась из угла в угол. Я остановилась на виду; тень м е ня з а метила, а ее хозяин – нет. Он пару раз скользнул по мне безразличным взглядом, как по пу с тому месту. Я и была для него пустым местом.
Ай да Ама Райна! Безумие безумием, а колдовать может! Значит, у меня теперь есть плащ-неведимка? Здорово!
Я потихоньку спускалась вниз. Хорошо бы выйти из замка сейчас, ночью, покуда в коридорах мало людей, и никто ненароком на меня не наткнется. Амаргин как-то, в минуту х о рошего настроения, рассказывал о свойствах слепого пятна, и даже обещал научить меня входить в него, но так и не собрался. Когда ты под пятном, говорил он, главное – не привл е кать к себе внимания. Ты не исчезаешь, тебя просто не видят. Но если ты будешь громко т о пать, сопеть и ронять предметы, то никакое пятно тебя не прикроет. Так же нельзя у всех на глазах открывать двери, двигать вещи, на которые смотрят, и брать к себе в пятно другое одушевленное существо. Вернее, брать можно, но это особая хитрая наука, которой тоже н а до учиться. Кстати, Амаргин ничего не говорил о том, что слепое пятно можно наложить как з а клятие на какой-нибудь предмет.
Внизу, у кухонь, удача улыбнулась мне еще раз. Двери во двор были раскрыты, к у хонные работники перетаскивали в кладовые только что привезенные продукты. Печи уже растопили; сонные повара, покрикивая на поварят, сыпали муку, разбивали яйца, лили масло и патоку в выстоявшуюся опару.
Я дождалась, пока фургон опустеет, и осторожненько, чтобы никто не заметил, залезла внутрь, на прикрытую рогожей солому. Волшебный плащ неплохо грел. Я свернулась кал а чиком и закрыла глаза. Меня вывезут из замка, а если совсем повезет – то и из города.
Неужели светает? Меж стволов разгоралось пепельно-розовое сияние и слышался гул – наверно, там, под скалами, гудело море. Еще шаг – изменился воздух, сделался парным как кровь, и подвижным как дыхание, такой бывает только летом, когда ветер приносит дневное тепло с разогретых скал. Зашумела листва – посыпалась вниз, закружилась, запутала зрение – золотая, бронзовая и лиловая в сумеречном свете. Я слышала звон, когда листья сталкивались в полете, и свистящий шелест, когда теплый воздух поднимал их вверх, от земли. Откуда тут еще яблоневый цвет? Будто стая белых бабочек дохнула в лицо – я зажмурилась. Воздух пел, пиликал и смеялся, разом грянуло – шепот, разговоры, шуршание одежд, шорох быстрых ног, переборы струн, догоняющих смешливую мелодию.
Мы входили в огромный, заросший колоннами зал. Наверху сплетались ветви, в них что-то шмыгало, а выше крон куполом сходился туман. Деревья и колонны стояли вперемешку, мрамор пускал корни, живая кора сверкала драгоценной мозаикой. Повсюду созвездиями горели лампы. Серые плиты пола замело розовыми лепестками, лепестки летели впереди нас, подол моего платья гнал по камням легкую пургу. Впереди, в светлых проемах что-то двигалось. Я оглянулась на Ириса – он невидяще смотрел перед собой, и вздрогнул, почуяв мой взгляд. После того, как мы сошли с моста, он не сказал ни слова.
– Эй, Босоножка, не кувырнись! Че не здоровкаешься?
На полу, в корнях колонны, в бело-розовом сугробе, сидела девочка. Самый настоящий человеческий детеныш лет семи, не старше. В многослойных, подвязанных веревкой лохмотьях. Обвешенная какими-то сумками, торбами и торбочками. С кое-как заплетенными косицами, с чумазой конопатой мордашкой, с огромным яблоком в руке. На острой коленке, обтянутой ветхим рядном, устроилась серая мышь. Обычная подпольная мышь, только мелкая слишком. Мышонок, наверное.
– Ах, Муханя, – Ирис встряхнул головой, и словно проснулся. – Рад тебя видеть, Муханечка. Господину Пушку мои лучшие пожелания.
Ирис наклонился и осторожно погладил мышонка пальцем по шелковой спинке.
– А тебя как звать? – девчонка оценивающе прищурилась на меня.
Я назвалась. Девчонка с важным видом кивнула, разинула рот пошире и с хрустом впилась в яблоко. Брызнул сок, запенился, потек по подбородку. Муханя вынула кусок изо рта, критически его осмотрела и положила себе на колено, перед мышонком.
– А сама-то откуда?– она утерлась рукавом.
– Из Амалеры.
– С северов, значит. А мы с Пушком юттские будем. Ты глянь, как лопает, а? Как некормленный. – Она подобрала мизинцем яблочную крошку и отправила ее в рот. – Шли бы вы к гостям, господа хорошие, а то как бы Королева не прогневалась. Тебя, Босоножка, там ждут давно. Дуделки твоей не хватает, песни-пляски начинать.
– А ты, Муханя, плясать не пойдешь?
– Пустым брюхом трясти? Еще чего! Мы с Пушком тут с подождем, когда столы накроют. Уж там и отпляшем. Ложкой в миске.
Она подмигнула и занялась яблоком.
– А Муханя чья? – спросила я. Мельтешение впереди приближалось, шум усилился. Я заговорила громче: – Вроде здесь каждый человек кем-то приведен или принадлежит кому-то. Так ведь?
– Так. – Ирис достал из-за пазухи тростниковую свирельку, положил ее на ладонь и пощекотал пальцем – осторожно и ласково, как муханиного мышонка. Мне даже показалось, что она сейчас выгнет спинку и запищит. – Человек из серединного мира не может оставаться без поручителя. За Муханю поручилась сама Невена, среди людей, я слышал, ее чтят как святую.
– Ого! – я едва сдержалась, чтобы не присвистнуть. – А я увижу Невену?
Он пожал плечами.
– Не знаю. Она редко посещает Стеклянный Остров. Муханьке повезло тогда. Невена любит смертных. Она с ними в родстве.
– Амаргин говорил, что здесь есть еще люди. Кроме нас с ним. Он Муханю имел в виду?
– Не только. – Ирис вдруг улыбнулся, да так ярко, что я немного опешила. – Сама увидишь. И услышишь. Его стоит послушать, Лессандир.
– Кого?
– Дай-ка руку. Мы пришли.
Белый олень, что стоял меж колонн, в арке сплетенных ветвей, склонил коронованную голову и отступил назад. Мы пересекли этот последний рубеж – и окунулись в жемчужно-розовый свет. Казалось, сам воздух светился и дрожал от многоголосого говора, от шелкового, лиственного, ветренного смеха, от струнных всплесков, взлетающих над головами толпы. Я мигом потерялась – их было так много вокруг, разных, удивительных, невероятных, болтающих друг с другом, спорящих, стоящих в одиночку с загадочным видом, кружащихся под обрывки музыки, хохочущих, шепчущихся, сидящих на ветвях и на полу, играющих в какие-то игры. Они были везде – все пространство зала, весь его немалый объем оказался наполнен движением, трепетом и ритмом.
– Ирис! – один из них повернулся к нам, тонкий, подвижный, светлый, как водяная струя, белые, впросинь, волосы до талии, черные брови, хрустально-прозрачные глаза. – Где ты бродишь, Королева давно тебя ждет! – и – мне, с легкой улыбкой, как будто мы давно знакомы и виделись только вчера: – Привет, человечка. Повеселимся?
Не дожидаясь ответа, канул в толпу. Женщина с волосами цвета синего кобальта помахала нам рукой, обросшей соколиными перьями и похожей на крыло. Другая, с желтыми рысьими глазами, в плаще из золотой парчи, жестко улыбнулась, показав острые зубы. Волосы ее были собраны в пышный хвост, а на кончиках ушей чернели меховые кисточки. Кто-то низенький, большеголовый, на мягких кошачьих лапках, прошмыгнул сбоку, мимоходом сунув мне стеклянный бокал с тягучей как мед жидкостью. С другой стороны протянулась обнаженная рука и бросила в бокал льдинку.
– Пей, – велел Ирис, улыбаясь.
Я сделала глоток, вернее, вдох – это оказалась не жидкость, а сгущенный томный летний воздух, с пронзительной нотой свежести. Сам бокал вдруг треснул сразу в нескольких местах и распустился прозрачным цветком. От неожиданности я выронила его – лепестки со звоном разлетелись по полу и исчезли под ногами гостей.
– Ирис!
Цветная толпа – руки, лица, струящиеся волосы, взмахи одежд, извивы лент – расступилась. Я увидела Королеву.
Она сидела на бортике фонтана, а сам фонтан был приподнят над плоскостью пола, к нему вели широкие ступени из дикого камня. За спиной Королевы возносился к невидимому потолку сумеречно-серый, в лиловых просверках столб, окутанный туманом и золотой взвесью. Края его были размыты и нечетки, и дрожали от напряжения. До меня дошло, что это не вода – это мощный воздушный поток, облачный, грозовой ветер, полный взлетающих искр. Волосы Королевы метались и вились, синие тени пятнали плечи. Руки, нагие как молнии, лежали на дымном серебре подола.
Ирис, выпустив мои пальцы, припал на колено. Прижал к груди раскрытую ладонь. В другой была свирель; коснувшись пола, она зазвенела колокольчиком. Я спохватилась и присела, растянув юбку. Не слишком ловко – за спиной кто-то хихикнул.
– Долго же вы плутали, – Королева приподняла бровь, длинную и острую, словно лезвие. – Девочке не далась прямая дорога? – Прищурив глаза, она оглядела меня с головы до ног. – Да, милая, ты из тех, кто никогда не пойдет прямо, если есть, куда свернуть.
Короткий смешок, в самом дальнем отзвуке которого почудился мне громовый раскат. Королева улыбалась, глаза ее горели сквозь ресницы и жгли мое лицо.
– Я слышала, как ты попала к нам, маленькая смертная. Чтобы свернуть с ТАКОЙ дороги нужен особый талант, я впечатлена. Что ж, теперь у тебя есть поручитель, и ты можешь удовлетворить свое любопытство, исследуя здешние закоулки. Желаю тебе от души повеселиться. Иди, ешь, пей, танцуй с нами, но прежде, чем тебе придет в голову куда-то свернуть, трижды подумай. А твой босоногий приятель и мой честный Томас будут нас развлекать. Том, – она повернула голову, и я, наконец, разглядела у ног ее, на ступеньках, человека с арфой. – Том, друг любезный, хватит щекотать струны. Я желаю, чтобы вы с Ирисом порадовали нас игрой.
Человек. Да, точно, это был человек, молодой мужчина, очень красивый. Черноволосый, светлоглазый, кожа его, некогда загорелая, еще сохранила легкий золотистый оттенок. Длинные руки обнимали эбеново-черную арфу, пальцы переплелись на резном украшении в виде оправленного в серебро узла.
– Здраствуй, рифмач, – приветствовал его Ирис. – Сыграем?
Арфист не ответил, только кивнул. Ирис тоже сел у ног Королевы, но так, чтобы видеть партнера, поднял свирельку к губам и заиграл – сразу, без каких-либо пробных вступлений.
Том пропустил пару тактов и подхватил мелодию. Ветер трепал им волосы, по рукам и лицам проносились тени облаков. Волна и блики на воде, канва и золотое шитье, свеча и мотылек, очертя голову летящий в пламя. Так мгновенно, не переводя дыхания, они заполнили собой все пространство, и шум, и смех, и мягкий топот ног превратились в музыку, и даже мое собственное сердце взялось отбивать ее захватывающий ритм.
Как они похожи друг на друга, эти двое, Ирис и человек-арфист! И дело не только в схожей масти и тонкой кости, и не в том, что оба были музыкантами. Они что-то делали с моей душой, что-то такое, от чего она того и гляди могла отлететь… куда там отлетают смертные души. Они разнились только в одном – Томас, играя, смотрел на Королеву, а Ирис закрыл глаза.
Праздник взорвался как бутыль с забродившей медовухой. Музыка кружила и волновала множество пар, сияние ламп то и дело заслоняли проносящиеся крылья, перья, цветы, ленты и легчайшие полотнища покрывал. Воздух сделался густ и пьянящ, и казалось, удержал бы в своих ладонях и меня, буде мне вступит в голову подпрыгнуть повыше. Я бы и подпрыгнула, наверное, если бы зал был пуст. Но в зале кружился текучий вихрь, и я снова испугалась своей неуклюжести. Я отступила к какой-то колонне, где и встала, разинув рот. Сотни лиц – прекрасных, удивительных, ошеломляющих, совершенно невозможных, потерявших всякое сходство с человечьими – летели вереницей, рассыпались горстями брызг, перемежались взмахами одежд, парусами плащей, цветным пламенем волос, гирляндами рук и ног, музыкой, смехом, обрывками разговора. Я стояла на краю этого восхитительного варева и чуть ли не плакала. Мне хотелось к ним, мне хотелось домой, мне хотелось умереть…
– Ага, вот ирисова игрушка! – кто-то уцепил меня за руку. Длинноволосый красавчик с хрустальными глазами. – Пойдем танцевать, малышка. Хватит жаться по углам. Куна, бери ее! Повеселимся!
Другую руку ухватила золотая женщина с кисточками на ушах. Хохоча, они поволокли меня в круг, и в глазах все слилось сверкающим колесом. Я не чуяла ног, и вообще ничего уже не чуяла, и не помнила себя. Восприятие развернулось веером, в одной плоскости сияло солнце, в другой царила тьма, в третьей вечер зажигал звезды, в четвертой кружились тени, где-то еще многомильная толща воды давила на плечи, а в другом месте ветер сдувал песок со старых развалин, и было еще что-то совсем непонятное, и еще что-то, где нельзя не то что жить, куда и смотреть нельзя…
Я очухалась на галерее, которая, оказывается, опоясывала зал сверху. Рядом со мной никого не наблюдалось, зато внизу вовсю продолжалось празднество. Ирис и Том играли, ни на что не обращая внимания, к ним присоединились еще какие-то музыканты. Королева же, восседая на своем фонтане, приветливо кивала вновь прибывшей паре. Мужчина – высоченный, смуглый, черноволосый, в черных одеждах – преклонил колено перед своей владычицей. Я узнала его – Вран, волшебник, брат моего Ириса. Женщина рядом с ним, чуть приподняв подол алого платья, изяшно присела и поклонилась. Юная женщина, с золотисто-оливковой кожей, с бархатными глазами лани, с локонами, отливающими павлиньим блеском.
Человеческая женщина, хотя очень, очень красивая.
Каланда Моран, в девичестве Аракарна.
Глава 28
Пути земные неисповедимы
– Даже и зная, что лиги пути
Легче, короче, чем дни ожиданья,
Память – как лишнюю тяжесть –
отдай мне,
Прежде чем руки мои отпустить.
Поет. Нет, правда, поет. Ишь, выводит! И чего затеял с утра пораньше?
Я разлепила глаза. Надо мной качался матерчатый потолок, подо мной поскрипывали колеса, сквозь раздвинутый полог было видно, как убегает назад дорога. В небесах сияло солнце, его пламенный глаз просвечивал даже сквозь два слоя вощеного тика. В фургоне было душно и жарко.
– В августе лес, а на сердце – февраль…
Выстудил песни и слово состарил –
Губы мне сушит дыхание гари,
И все отчетливей в голосе фальшь.
Ладно прибедняться, нормально ты поешь, не фальшиво. Только хрипишь немножко, и дыхалки тебе на рулады не хватает. Пара сырых яичек, кружку горячего вина… мням… что-то я есть хочу.
– День оживет, зацветет – и взлетит
Бабочкой в пламя свечное – с разгона –
В эту нелепость, где все по закону:
Мне – оставаться, тебе – уходить…
Я помотала головой. Проснись, Лесс, глаза продери. Ты слышишь, кто поет? Этот голос… откуда он тут взялся? Он меня разбудил, он мне спать не давал всю ночь. Вернее, все утро. Или сколько мы тряслись в этой повозке? Куда мы едем, холера меня побери?
– Дремлет, веками не ведавший бед
Край мой – беспечен и светел – а мне бы
Крыльями ветра расплескивать небо,
Солнцем из тучи рвануться к тебе.
Впереди, на выгоревшем тиковом пологе маячили две тени – одна круглая, маленькая, в широченной шляпе, другая – тощая, ломкая, дерганная. На червереньках я подобралась к передку, заглянула в щелку. Пеплов замусоленный затылок болтался прямо у меня перед носом, я хорошо рассмотрела измаранную пылью и ржой (под каким забором он валялся?) рубашку и потное пятно между лопаток. Рядом сидел возница, плотненький, плечистый, суконный котерон едва не лопался у него на спине, а новая соломенная шляпа пускала зайчики. «Ла-ла-ла!» – распевал Пепел, в такт пришелкивая пальцами – видно, для полноценной «сухой ветки» на узеньком передке не нашлось места.
– Экие у тебя, приятель, песни заумные, – хмыкнул возница. – Нам, серой кости, такие кренделя поперек мозгов, вроде все слова понятные, а о чем поешь – никак не уразумею.
– Как «о чем»? – удивился Пепел. – О чем менестрель может петь? У нашего брата две вечные темы: о войне и о любви.
– А эта про что? Август, февраль… гари какой-то нанюхался…
– Не нанюхался, просто горечь на губах. Это так, поэтический образ.
– А-а! Так то сушняк с бодуна. Рассол с капусты от этого дела славно помогает.
– Ага. Буду знать.
Я прикусила губу, чтобы не фыркнуть и отползла вглубь фургона.
Не понимаю, как Пепел меня нашел. Я же внутри повозки была, и даже если слепое пятно слетело… А разве оно слетело? Оно вообще могло слететь или как? Я пощупала колючий дырчатый плащ (жарко в нем!), но ничего нового не обнаружила. Если, например, возница заглянет сейчас под полог – увидит он меня или нет?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80