– Нет-нет, это прекрасно получится. Дело в вашей левой руке. Вы стараетесь сыграть всё первым и вторым пальцами, но так не пойдет. – Он нагнулся и стал расставлять пальцы мальчика по местам, приговаривая: – Смотрите, первый палец прижимает струны на первом ладу, второй палец прижимает на втором, третий – на третьем и четвертый – на четвертом. Вначале трудновато, потому что у мизинца не хватает силы, но зато теперь не придется изгибать руку, из-за чего случайно заглушаются дисканты.
– Да, я заметил, это очень раздражает.
– Просто сохраняйте такое же расположение пальцев на ладах при перемещении по грифу, и все станет гораздо проще. – Он выпрямился и добавил: – Хорошего музыканта сразу видно, потому что кажется, что руки у него совсем не двигаются, а музыка возникает, словно по волшебству. Если будете делать как я говорю, вам почти не придется передвигать руку. Только пальцы. И так легче – инструмент не соскальзывает. Это вечная беда у мандолин с закругленной спинкой. Я часто думал о том, чтобы достать португальскую, с плоской спинкой. Но так и не собрался.
– Похоже, вы здорово разбираетесь в этом.
– Так, приходится. Почти всю жизнь я был профессиональным мандолинистом. Могу сказать, что вы будете хорошо играть.
– Сыграйте что-нибудь, – попросил мальчик, протягивая мандолину и плектр.
Старик порылся в кармане пиджака, достал пластинку и сказал:
– Я всегда пользуюсь своим. Не обижайтесь.
Он принял мандолину, устроил ее у себя на поясе, взял на пробу аккорд и начал играть «Сицилиано» из Большой сонаты соль-мажор Гуммеля. Яннис вытаращил глаза от удивления, когда старик вдруг остановился, перевернул мандолину, внимательно осмотрел ее, словно не веря себе, и воскликнул:
– Мадонна Мария, это же Антония!
– Откуда вы знаете? – удивленно и в то же время с подозрением спросил Яннис. – То есть, вы же не можете знать, что это – Антония, так ведь? Вы ее раньше видели?
– Где ты ее нашел? Кто ее тебе дал? Откуда ты знаешь, что ее зовут Антония?
– Я выкопал ее вон из той ямы, – сказал Яннис, указывая на раскрытый тайник посреди развалин. – Бабушка рассказала мне, что она там, и она ее так называла, поэтому и я ее так зову. Вообще-то бабушка и маму мою назвала Антонией, потому что она, когда была маленькой, курлыкала, как мандолина.
– А бабушка твоя – кирья Пелагия, дочь доктора Янниса?
– Это я Яннис. Меня назвали в честь него.
Старик присел на стену рядом с мальчиком, не выпуская из рук мандолину и вытирая платком со лба пот. Он выглядел очень встревоженным. Яннис заметил у него шрам поперек щеки, слегка прикрытый клочковатой седой бородой. Старик вдруг спросил:
– Когда ты нашел мандолину, четырех струн на ней не было?
– Да.
– А знаешь, где они?
– Нет.
В глазах старика промелькнул огонек, и он постучал себя по груди.
– Они вот здесь. Доктор Яннис залатал ими мои ребра, а я их так и не вынул. Я был к тому же нашпигован пулями, и доктор их вытащил. Что ты об этом думаешь?
На мальчика это произвело сильное впечатление. Глаза у него расширились. Не желая, чтобы его превзошли, он заявил:
– А у нас вон там есть настоящий скелет.
– О, я знаю. Потому и приехал. Это Карло Гуэрсио. Он был самым большим человеком на свете. И он спас мне жизнь. Он закрыл меня собой на расстреле.
Теперь мальчик был не просто впечатлен, а совершенно ошарашен: человек со струнами от мандолины в ребрах, человек, который был на расстреле и который лично знаком с хозяином скелета! Это почище, чем быть знакомым Спиро.
– Скажи мне, юноша, что – твоя бабушка жива? Она счастлива?
– Она плачет иногда, с тех пор как мы выкопали из ямы Антонию и все другие штуковины. Колени у нее плохо гнутся, и руки дрожат.
– А как твой дедушка? Он здоров?
Казалось, мальчик озадачен. Он нахмурился и спросил:
– Какой дедушка?
– Я говорю не о папином отце. Я имею в виду мужа кирьи Пелагии. – Старик снова вытер со лба пот. Он выглядел еще более взволнованным.
Мальчик пожал плечами.
– Его нет. Я никогда и не слышал, что он у нее был. У меня был прадедушка.
– Да, я знаю, это был доктор Яннис. Так ты говоришь, что у кирьи Пелагии нет мужа? И у тебя нет дедушки?
– Ну, наверное, должен быть, но я никогда о нем не слышал. У меня есть только папин папа, но он полуживой. Такой неполный дедушка.
Старик поднялся. Он огляделся вокруг и сказал:
– Это было красивое место. Здесь прошли лучшие годы моей жизни. И знаешь что? Когда-то я собирался жениться на твоей бабушке. Думаю, пора нам снова повидаться. Кстати, эта мандолина была моей, но я слышал, как ты играешь, и хочу, чтобы ты оставил ее себе. Я отказываюсь от своих прав на нее.
Когда они вдвоем спускались с холма, Яннис сказал:
– Самый большой человек на свете – Велисарий.
– Porco dio, так он тоже еще жив?
Яннис споткнулся.
– Но раз вы тот, кто играл на мандолине и собирался жениться на бабушке, значит, вы… привидение?
Щедрое осеннее солнце ненадолго выглянуло из-за облаков над Ликзури, и старик приостановился в раздумье.
73. Возвращение
Хотя Антонио Корелли было за семьдесят, он вновь ощутил достаточно юношеской живости в своих старых членах. Он увернулся от запущенной чугунной сковородки и вздрогнул, когда она разнесла окно позади него.
– Sporcaccione! Figlio d'un culo! – визжала Пелагия. – Pezzo di merda! Всю жизнь ждать, всю жизнь оплакивать, всю жизнь думать – ты умер! Cazzo d'un cane! А ты жив! А я – дура! Ну как ты мог не сдержать слова? Предатель!
Отступая перед болезненными тычками под ребра рукояткой швабры, Корелли уперся в стену и, сдаваясь, поднял руки.
– Говорю же тебе! – закричал он. – Я думал, ты замужем!
– Замужем? – с горечью воскликнула она. – Замужем? Ну где уж нам такое счастье! Благодаря тебе, bastardo! – Она снова ткнула его и собралась съездить рукояткой швабры по голове.
– Твой отец был прав. Говорил он, что в тебе есть свирепая сторона.
– Свирепая? А разве я не имею на это права, рогсо? Права я не имею?
– Я вернулся за тобой. В сорок шестом. Я пришел к повороту дороги, и ты сидела там, такая счастливая, со своей малышкой, и она сосала твой палец.
– А замужем я была? Кто тебе это сказал? А что, если я взяла ребенка, которого подбросили на порог? Спросить ты не мог? Не мог ты сказать: «Извини, пожалуйста, корициму, но это твой ребенок?»
– Пожалуйста, перестань колотить меня. Я приезжал каждый год, ты же знаешь. Ты же видела меня. И всегда я видел тебя с ребенком. Мне было так горько, я и слова вымолвить не мог. Но я должен был видеть тебя.
– Горько? Ушам своим не верю! Тебе? Горько?
– Десять лет, – проговорил Корелли, – десять лет мне было так горько, что я даже хотел убить тебя. А потом я подумал – ладно, хорошо, меня не было три года, может быть, она решила, что я не вернусь, может, решила – я умер, может быть, решила – я забыл, может, она встретила кого-то и полюбила. Ну и ладно, раз она счастлива… Но я все равно приезжал, каждый год, просто чтобы увидеть, что у тебя все хорошо. И это – предательство?
– А мужа ты когда-нибудь видел? А ты подумал, как мне было, когда я побежала к тебе, а ты исчез? Ты подумал о моем сердце?
– Ну да, я перепрыгнул через стену и спрятался. Мне пришлось… Говорю тебе, я думал, ты замужем. Я старался быть деликатным. И даже не спросил про Антонию.
– А! – вскричала Пелагия, осененная догадкой, – так ты оставил ее, чтобы я чувствовала себя виноватой, да? Bestia!
– Пелагия, прошу тебя, все это ужасно смущает посетителей. Не могли бы мы прогуляться и поговорить обо всем на берегу?
Она оглядела окружавшие ее лица – одни ухмылялись, другие делали вид, что не смотрят. Повсюду валялись расшвырянные Пелагией стулья и опрокинутые столы – кильватерный след ее беспредельной ярости.
– Лучше бы ты умер! – завопила она. – И оставил мне мои фантазии! Ты никогда не любил меня!
Она выскочила в дверь, предоставив Корелли беспрестанно кланяться посетителям, прикасаясь рукой к краю шляпы и говоря: «Пожалуйста, извините нас».
Двумя часами позже они сидели вдвоем на знакомом камне, глядя в даль моря, на желтые огни причала, отражавшиеся в потемневшей воде.
– Так, значит, ты получала мои открытки, – сказал он.
– На греческом. Зачем ты выучил греческий?
– После войны все стало известно. Абиссиния, Ливия, гонения на евреев, зверства, тысячи политических заключенных в тюрьмах без суда. Мне было стыдно, что я сам был оккупантом. Мне было так стыдно, что я больше не хотел оставаться итальянцем. Я прожил в Афинах почти двадцать пять лет. У меня греческое гражданство. Но я довольно часто езжу домой в Италию. Летом езжу, в Тоскану.
– А мне было так стыдно, что я хотела стать итальянкой. У тебя получилось написать твои концерты?
– Три. Исполнял их по всему миру. Первый посвящен тебе, там главная тема «Марш Пелагии». Помнишь его?
Он напел несколько тактов, пока не заметил, что она старается не заплакать. Кажется, к старости у нее появились резкие перепады настроения: ее бросает от страстных слез к нападению. Вот, вышибла ему вставную челюсть, она упала на песок и пришлось мыть ее в море. До сих пор во рту солоноватый, но не неприятный привкус.
– Конечно, я помню его, – она опустила голову и устало вытерла глаза. Неожиданно, без всякой связи со сказанным раньше, она произнесла:
– Я чувствую себя неоконченным стихотворением.
Корелли ощутил укол совести и уклонился от ответа.
– Всё изменилось. Здесь все было таким красивым, а теперь – сплошной бетон.
– И у нас есть электричество и телефон, и автобусы, и водопровод, и канализация, и холодильники. А дома сейсмоустойчивые. Разве это плохо?
– Тогда было страшное землетрясение. Я был здесь. Потребовалось немало времени, чтобы найти тебя и убедиться, что с тобой все в порядке. – Он поймал ее удивленный взгляд и пояснил: – Я сделал, как ты мне велела. Я поступил в пожарную команду. В Милане. Ты говорила: «Не воюй. Почему бы тебе не заняться чем-нибудь полезным, например поступить в пожарную команду?» Я так и сделал. Там было совсем как в армии. Полно времени для занятий музыкой между тревогами. Когда они набирали добровольцев, я сразу вызвался. То, что я увидел, просто потрясло меня. Работал без продыху. Это были ужасные дни. Я видел открытую могилу Карло, видел, как она закрылась, и его там, внизу. Клочки обмундирования, обломки костей и две монетки на глазах.
Она поежилась и подумала, стоит ли рассказывать ему о секрете, который Карло так строго хранил. Вместо этого она спросила:
– А ты знал, что это Карло и мой отец написали тот памфлет о Муссолини? А напечатал Коколис.
– Предполагал. Но решил не вмешиваться. Нам тогда нужно было какое-то развлечение, правда? Вижу, ты все еще носишь мое кольцо.
– Только потому, что пальцы распухли от артрита и я не могу его снять. Я отдавала его уменьшить, а теперь жалею. – Она взглянула на взлетающего соколенка с оливковой веткой в клюве и надпись под ним – «Semper fidelis». Помешкав, она спросила:
– А ты был женат? Наверное, был.
– Я? Нет. Я говорил – мне было очень горько, долго-долго. Со мной всем было несладко, а женщинам особенно, но потом музыка увела, я проехал по всему миру, перелетал из одной страны в другую. Пришлось уйти из пожарной команды. Однако, ты всегда была моей Беатриче. Моей Лаурой. Я подумал, разве может быть еще одна лучшая на свете? И кто захочет – быть с кем-то, а мечтать совсем о другой?
– Антонио Корелли, ты по-прежнему лжешь своими серебряными устами. Да на меня смотреть сейчас нельзя! Я старуха. Я не хочу, чтобы ты смотрел на меня, я же помню, какой я была. Мне стыдно быть старой уродиной. Тебе-то хорошо. Мужчины так не хужеют, как мы. Вот ты такой же, только старый и тощий. А я – ну совершенно другой человек, я знаю. Мне хотелось, чтобы ты запомнил меня красивой. А сейчас я просто какая-то квашня.
– Ты забываешь, я приезжал и подглядывал за тобой. Если видишь, как что-то меняется постепенно, то никаких потрясений и огорчений. Ты такая же. – Он положил свою руку на ее, нежно пожал и добавил: – Не волнуйся, я здесь ненадолго, а ты – все та же Пелагия. Пелагия с дурным нравом, но все же – Пелагия.
– Неужели тебе не приходило в голову, что ребенок мог быть незаконнорожденным? Меня могли изнасиловать, да и чуть не изнасиловали.
– Я думал об этом. Немцы, гражданская война…
– Ну?
– Это меняло дело… У нас ведь были какие-то понятия о бесчестье, о подпорченном товаре, да?… Согласен, это меняло дело. Слава богу, теперь мы не такие тупые. Кое-что все-таки меняется к лучшему.
– Человек, который хотел меня изнасиловать… Я стреляла в него.
Он недоверчиво взглянул на нее:
– Vacca cane! Стреляла в него?
– Я сохранила честь. Это был мой жених, ну, который был до тебя.
– Ты ни слова не говорила о женихе.
– Ревнуешь?
– Конечно, ревную. Я думал, я был первым.
– Нет, не был. И не старайся убедить меня, что я была у тебя первой.
– Ты была лучшей. – Чувства начинали захлестывать его, и он постарался сдержать себя. – Мы становимся сентиментальными. Два старых сентиментальных дурака. Взгляни… – Он полез в карман и достал что-то белое, завернутое в пластиковый пакет. Раскрыл, вытащил старый носовой платок и встряхнул его, чтобы расправить. На ткани были темные, пожелтевшие по краям коричневые разводы. – …Твоя кровь, Пелагия, ты помнишь? Мы искали улиток, а ты поцарапала лицо колючками. Я хранил его. Старый чувствительный дурак. А кому какое дело? Я ни на кого не собираюсь производить впечатление. После всего, что было, мы имеем на это право. Прекрасный вечер. Давай будем сентиментальными. Нас никто не видит.
– Яннис видит. Он прячется за веревочной бухтой на другом причале.
– Вот чертенок! Наверное, думает, что тебя нужно защищать. На этом острове просто невозможно что-то сохранить в секрете, верно?
– Я хочу показать тебе кое-что. Ты ведь никогда не читал записи Карло, да? Там был секрет. Давай вернемся в таверну и поедим, а потом я дам тебе его записи. Мы готовим отличный плов из улиток.
– Улитки! – воскликнул он. – Улитки. Я всё помню об улитках.
– Только не воображай себе ничего. Я слишком стара для этого.
Корелли сидел за столом, покрытым клетчатой пластиковой скатертью, и читал плотные старые страницы с погнувшимися уголками. Почерк был знаком, и голос, звучавший с них, и обороты речи, но то был Карло, которого он никогда не знал: «Антонио, мой капитан, мы застали плохие времена, и у меня вернейшее предчувствие, что я их не переживу. Ты знаешь, как это бывает…» Читая, Корелли двигал бровями, отчего морщины и борозды на лице становились резче, и пару раз прикрывал глаза, словно не в силах поверить. Закончив, он сложил листы, положил их перед собой на стол и увидел, что улитки совсем остыли. Он начал есть их, но вкуса не чувствовал. Пелагия подошла и села напротив.
– Ну, как?
– Знаешь, вот ты сказала, что лучше бы я умер, ну, чтобы сохранить твои фантазии. – Он похлопал по пачке. – И лучше бы ты не показывала мне это. Я только сейчас понял, что более старомоден, чем предполагал. Я и подумать не мог.
– Он любил тебя. Тебе противно?
– Грустно. Такой человек должен был иметь детей. Мне нужно какое-то время… Я потрясен. Ничего не могу поделать с этим.
– Он был не просто еще один герой, верно? Он был более сложным человеком. Бедный Карло.
– Он хотел как-то возместить… Бедняга, мне так жаль его. Я чувствую себя виноватым. Ребята заставляли его ходить в бордель. Какая мука. Ужасно. – Он помолчал, раздумывая, и вдруг припомнил: – Я разыскал Гюнтера Вебера. Это совсем нетрудно было, он тогда все время рассказывал о своей деревеньке. Он решил, что я искал его, чтобы отомстить, передать в Комиссию по военным преступлениям или куда там еще. Умолял меня. Стоял на коленях. Это было так выспренно, что я не знал – смеяться мне или плакать. Ты знаешь, он стал священником, как его отец. Такой вот, весь разодетый, как пастор, валялся и скулил. Противно. Хотелось сразу и поблагодарить, и побить его. Я просто ушел и больше не приходил. Наверное, сейчас он в психушке. А может, стал епископом.
– А я и сейчас не могу быть любезной с немцами, – вздохнула Пелагия. – Мне все хочется обвинить их в том, что сделали их деды. Они все такие вежливые, девушки у них симпатичные. Такие хорошие матери. Знаю, что это плохо, но мне хочется их ударить.
– Эти недоноски несчастные наказаны навсегда. Поэтому они такие обходительные. Да у них у каждого комплекс. Говорят, опять нацисты возрождаются.
– Мы все наказаны. У нас была гражданская война, у вас – Муссолини, мафия и все эти скандалы с коррупцией; англичане приезжают и извиняются за империю и Кипр, американцы – за Вьетнам и Хиросиму. Все извиняются.
– И я извиняюсь.
Пелагия не ответила. Она хотела выдержать – немного, сколько выйдет, – чтобы получить сполна. И ловко переменила тему.
– Яннис хочет, чтобы ты научил его хорошо читать ноты. Он говорит: почему бы тебе не приехать будущим летом и не поиграть с ним и Спиро. Спиро сейчас уехал домой, на Корфу, он такой хороший.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59