А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

Он умоляет меня: «Верни меня назад, туда, где я могу обрести покой», и я возвращаюсь к «соль», и всё закончено, и я ощущаю себя самим Господом, сотворившим женщину и увидевшим, что мир Его стал совершенен при последнем завершающем мазке.
Пелагия – часть этих простых, радостных аккордов. Она играет с кошкой и смеется – это «соль». Она приподнимает бровь, поймав меня на том, что я разглядываю ее, делает вид, что укоряет меня за мое восхищение, и это – «до». Она спрашивает меня: «Тебе нечем заняться – чем-нибудь полезным?» – и это как «ре», требующее твердости. Я говорю: «Мы с Дуче захватываем сегодня Сербию», она смеется, и всё вернулось и прояснилось. Она отбрасывает голову и смеется, сверкая белыми зубами, она знает, что красива, и я считаю ее очень красивой. Это похоже на сверкающие, беленные известкой домики на отдаленном холме в Кандии. Она – радостная, гордая и сдержанная, всё вернулось на круги своя. Она вернулась к «соль». Оказывается, я тоже смеюсь, мы – разделенные октавы, смеемся в соседних октавах, мандола и мандолина, а вдалеке грохочет орудие, стреляя по воображаемым английским самолетам, слышен притворный треск пулеметов, и вот – это наши литавры.
Пелагия слышит орудия и хмурится. Мы были счастливы вместе, сидя на этом балкончике, затененном бугенвиллией, – сюда прилетали пчелы, но теперь это война; война вернулась, и Пелагия хмурит брови. Мне хочется сказать: «Прости, Пелагия, не я это придумал, не я украл Ионию. Меня это не воодушевляет – забирать твоих коз и брать на растопку твои оливы. Я не паразит по своей природе». Но Пелагия знает, что я не могу этого сказать. И она понимает, почему я не могу так сказать, но все-таки винит меня за отсутствие воли. Она слышит, как я говорю о новом pax Romana, о восстановлении древнего правления, принесшего порядок и мир для всех, о самом длительном из известных человеку периоде цивилизации, и хмурится.
Когда Пелагия хмурится, слыша отдаленные орудия, это похоже на «ми-минор-септаккорд с пониженной пятой»; возьмите его резко, и он будет воинственным и разгневанным – аккорд для боевиков и партизан. Но проведите по струнам мягко, и это будет аккорд безграничного, томящегося уныния. Пелагия опечалена, и я беру Антонию и играю «ре-минор». Она поднимает взгляд и говорит: «Это точно то, что я чувствую. Как ты узнал?» – а мне бы хотелось сказать: «Пелагия, ведь я люблю тебя, вот откуда я знаю», но вместо этого я говорю: «Потому что ты тоскуешь и ждешь».
«Жду чего?» – спрашивает она, а я говорю: «Скажи сама, Пелагия», но знаю, что она никогда не скажет мне, что ждет прихода новой жизни, в который гречанка сможет полюбить итальянца и не мучиться из-за этого.
«Я сочиняю для тебя марш, – говорю я, – послушай» и играю «ре-минор», раз-два, а затем «до-мажор», раз-и-два-и, и снова «ре-минор», раз-два… и говорю ей: «Беда в том, что мне нужен еще один исполнитель, чтобы наложить сверху греческую мелодию, что-нибудь вроде «ребетико». Может, удастся отыскать в батальоне кого-нибудь с мандолиной, тогда я смогу играть аккорды октавой ниже на мандоле. Думаю, это бы очень хорошо звучало».
«У кого-нибудь должна быть гитара», – предполагает Пелагия, но я говорю ей: «Аккорд или мелодия, которая по-своему звучит у мандолины, будет совершенно иначе звучать на гитаре – это один из необъяснимых фактов музыкальной жизни. Эти два аккорда на гитаре звучат невероятно банально, без всякого драматизма, ну разве что будет играть испанец».
Пелагия улыбается, а я знаю, что она ни слова не понимает из того, что я говорю, но это не имеет значения. Я начинаю думать о мелодии в тремоло, чтобы она вилась над аккордами. Пелагии очень нравится, когда я играю тремоло, она говорит, что это самый трогательный и совершенный звук.
Но для нее оскорбительно, что захватчик, оккупант может растрогать ее, – тот, кто реквизирует сыр и вино «робола», – и она внезапно встает, а я вижу, что душа ее охвачена пламенем. Она наставляет на меня дрожащий палец и, стиснув зубы, начинает кричать: «Как ты можешь быть таким? Что с тобой? Как можешь ты, музыкант, образованный человек, прийти сюда со своей мандолиной и исполнять для гоечанки прекрасные мелодии, когда всё вокруг тебя на острове разворовывается, отбирается? И не суй мне это дерьмо про восстановление Римской империи! Если хочешь знать, так это Греция обучала Рим и мы не делали это с помощью захвата. Что с тобой происходит? Как ты можешь терпеть, что ты здесь? Приказы? От кого приказы-то? От тщеславного маньяка с манией величия, который получил Кефалонию из-за безумного скотства другого такого же темноволосого маньяка, желающего, чтобы все, кроме него, были блондинами? Это ты ненормальный, ты что, не понимаешь этого? Ты не понимаешь, что тебя используют? Думаешь, Гитлер позволит вам сохранить вашу новую Римскую империю, когда покончит со всеми остальными? Как ты можешь сидеть на бомбе, поигрывая на мандолине? Почему ты не возьмешь свое оружие и не уйдешь? Разве ты не знаешь, кто – враг?»
И Пелагия сбегает вниз по венецианским ступенькам и выскакивает на солнце. Она останавливается, оборачивается и смотрит на меня, ее глаза полны слез гнева и горечи, и я знаю, что она ненавидит меня, потому что любит; потому что она любит меня, а я – человек, которому не хватает мужества взять зло за горло и задушить его. Мне стыдно. Я беру ослабленный аккорд, потому что я сам унижен. Мое заигрывание и попытка прельстить выдали меня. Я – бесчестный человек.
Закругленное, грудастенькое пузцо мандолины, как всегда, соскальзывает к поясу, а я, как всегда, думаю: «Может, мне нужна португальская мандолина с плоской спинкой, которая не соскальзывает?» – но я гоню эти глупые мысли: где же достанешь португальскую мандолину с плоской спинкой во время войны? Вместо этого я снова думаю: «Как похожа мандолина на женщину, как похожа мандолина на Пелагию, сколь изящна и как восхитительна!» – и появляется еще мысль, парадокс, достойный самого Зенона, о том, что война свела нас вместе и война же разъединяет нас. Англичане называют это «одной рукой давать, а другой забирать». Что я имею против британцев, от чего пришлось забираться в Грецию? Пелагия права, но кто первым скажет это? Пока сказала только Антония, звеня «Маршем Пелагии», распевая под моими пальцами.
43. Здоровенная, рогатая, ржавая кругляка
Приготовление улиток не особенно радовало Пелагию. С одной стороны, она получила массу противоречивых советов, как следует доводить их до приемлемого состояния, но ей не нравилась собственная противная неуверенность; она опасалась подать на стол нечто омерзительно склизкое и боялась, что если плохо приготовит, тем самым уронит себя в глазах капитана. Мягкому жару ликования, который охватил ее после того, как открылась их взаимная любовь, угрожало не только скрытое ощущение вины, но и пугающая мысль: если она сделает с улитками что-то не так, то в лучшем случае вызовет у него отвращение, а в худшем – отравит.
Дросула настоятельно внушала ей, что следует оставить улиток на ночь в горшке, наполненном водой и прикрытом крышкой, чтобы они не расползлись, а утром тщательно промыть их. Затем кипятить живьем в воде, пока на поверхности не появятся пена и накипь. В этот самый момент нужно бросить немного соли и начать помешивать по часовой стрелке («если мешаешь против часовой стрелки, у них будет отвратительный вкус»). Через пятнадцать минут нужно проколоть дырочку в спинке каждой ракушки, «чтобы выпустить беса и впустить отвар», и затем хорошенько прополоскать в той же воде. Она не объяснила Пелагии, как при этом опускать пальцы в крутой кипяток. Дросула утверждала также, что есть можно только тех улиток, которых откармливали чабрецом, и Пелагия, хоть этому ни капельки не поверила, тем не менее, разволновалась еще сильнее.
Жена Коколиса у колодца сказала ей, что всё это чепуха, потому что она помнит, как это делала ее бабушка.
– Не слушай ты эту Дросулу. Эта баба почти турка. Нет, тебе нужно только ущипнуть каждую улитку: раз шевелится – значит, живая.
– Как же я ущипну ее, когда она внутрь забралась? – спросила Пелагия.
– Подожди, пока вылезет, – ответила жена Коколиса.
– Но если она вылезет, ясно, что она живая, и значит, не нужно ее щипать.
– Все равно ущипни. Лучше наверняка. Потом берешь нож с острым кончиком и вычищаешь вокруг отверстия ракушки, а затем берешь чистую воду и промываешь каждую улитку двадцать один раз. Не больше, иначе смоешь вкус, и не меньше, а то будут еще грязные. Потом оставляешь на полчаса просохнуть, а потом засыпаешь соль в отверстие, и из ракушки начинает выходить вся эта гадкая желтая слизь, пузырями, и так поймешь, что они готовы. Потом обжариваешь в масле, отверстиями вниз, и затем добавляешь вина и варишь их две минуты, не больше и не меньше. И можно есть.
– А Дросула говорит, что нужно…
– Да не слушай ты эту старую ведьму. Спроси того, кто понимает, и тебе скажут то же самое, что и я, а если скажут что-нибудь другое, значит, понятия не имеют, о чем говорят.
Пелагия спросила у жены Арсения, спросила и у жены Стаматиса. Она даже поискала «улитки» в медицинской энциклопедии, но такой статьи не нашла. Ей хотелось бросить их во дворе на землю и растоптать. Вообще-то она была так расстроена, что хотелось заплакать или закричать. Ей рассказали пять различных способов приготовления самих моллюсков, и она узнала четыре рецепта: вареные улитки, жареные улитки, улитки тушеные по-критски и плов из улиток. Риса не было, так что плов отпадал. При воспоминании о рисе у нее потекли слюнки, и снова захотелось, чтобы война поскорее закончилась.
А как узнать, сколько взять улиток? Дросула сказала – килограмм на четверых. Но это с ракушками или без них? И кроме того, как же вытаскивать их из ракушек? И как взвешивать, не измазав слизью весы? Это такая слизь, которую не смоешь и горячей водой с мылом, – она попадала на всё, до чего ни дотронешься, словно сама умела мистически размножаться до бесконечности.
Пелагия поглядывала на лоснящееся содержимое горшка, полного склизких существ, и сталкивала их пальцем, когда они пытались выползти наружу. Ей становилось ужасно жаль их. Они были не только очень потешными – со своими выставленными рожками и беспомощно покачивавшимися тельцами, когда перевернешь вверх тормашками, – но и очень трогательными оттого, что так печально и прискорбно верили в спасительность панциря. Пелагия вспомнила себя ребенком, когда она искренне верила, что если закрыть глаза, то отец не сможет увидеть, что она нашалила. Сталкивая улиток, она грустила от жестокости мира, в котором живущие могут выжить, лишь хищно нападая на тех, кто слабее; неважный способ навести во вселенной порядок.
Ее практические и этические затруднения прервал взволнованный крик: «Барба Крелли! Барба Крелли!», – и она улыбнулась, узнав голосок Лемони: та была в состоянии наивысшего возбуждения и радости. Девочка взяла в обычай называть капитана «дедушка» и прибегать каждый вечер, чтобы, задыхаясь, пересказывать ему на своем детском языке все события дня. «Барба» Корелли терпеливо слушал, не в силах ничего понять, а потом гладил ее по голове, называл «корициму» и начинал подбрасывать в воздух. Пелагия не могла понять, что за удовольствие оба находят в этом, но некоторые вещи необъяснимы, а пронзительные радостные вскрики Лемони служили окончательным волеизъявлением невероятного.
– Я видела здоровенную, рогатую, ржавую кругляку! – сообщила Лемони капитану. – И я по ней лазила!
– Она говорит, что видела здоровенную, рогатую, ржавую круглую железяку и лазила по ней, – перевела Пелагия.
Карло и капитан обменялись взглядами и побледнели.
– Она нашла мину, – сказал Карло.
– Спроси ее, где это было – на берегу? – сказал Корелли, обращаясь к Пелагии.
– Где это, на берегу? – спросила та.
– Да, да, да! – радостно проговорила Лемони, добавив: – А я лазила по ней!
Корелли достаточно понимал греческий, чтобы распознать слово «да»; он внезапно поднялся, а потом так же неожиданно сел.
– Puttana! – воскликнул он, подхватив девочку на руки и крепко прижав ее. – Она могла погибнуть.
Карло изложил это более реалистично.
– Она должна была погибнуть. Это просто чудо. – Он закатил глаза и прибавил: – Рогсо dio!
– Puttana! Puttana, puttana! – приглушенным голосом не к месту распевала Лемони, прижатая к груди капитана.
– Антонио, сколько раз тебе говорить, чтобы ты не употреблял плохих слов при ребенке? Что, по-твоему, скажет ее отец, когда она придет домой с такими словечками?
Корелли пристыженно взглянул на нее, а потом ухмыльнулся.
– Наверное, он скажет: «Какой шлюхин сын научил мою девочку говорить "шлюха"?»
В деревне не нашлось никого, кто отказался бы присоединиться к растянувшейся гурьбе любопытных, что, извиваясь по утесам, спускалась к отмели. Внизу они принялись показывать пальцами и кричать: «Вон она, вон мина!» Действительно, мина уселась с обманчивым видом своей уместности и невинности на самом краю спесивого моря. Шар в рост человека, немного приплюснутый сверху, усаженный тупыми рогами, отчего напоминал неестественно огромный конский каштан или громадного морского ежа, чьи колючки только что вырвались из схватки с армейским цирюльником.
Жители столпились вокруг на почтительном расстоянии, а капитан с Карло подошли ближе осмотреть ее.
– Как думаешь, сколько тут взрывчатки? – спросил Карло.
– Бог его знает, – ответил капитан. – На линкор хватит. Придется оцепить ее и взорвать. Не представляю, как еще ее обезвредить.
– Великолепно! – воскликнул Карло. Несмотря на ужасы Албании, он до глубины души любил взрывы и не утратил мальчишеского восторга перед безвредным разрушением.
– Возвращайся на базу и возьми динамит, бикфордов шнур и один электрический плунжер. Я останусь здесь и организую жителей.
– Турецкая, – сказал Карло, показывая на витые буквы, которые всё еще были заметны под обширными хлопьями и оспинами ржавчины. – Плавала, наверное, лет двадцать или больше – с самой великой войны.
– Merda, просто невероятно, – сказал Корелли, – настоящее чудище. Наверное, за это время вся взрывчатка пришла в негодность.
– Значит, сильно не бабахнет? – разочарованно спросил Карло.
– Бабахнет, если привезешь побольше динамита, testa d'asino.
– Намек понял, – сказал Карло и направился по берегу в деревню.
Корелли повернулся к Пелагии, которая по-прежнему удивленно рассматривала огромное древнее орудие убийства.
– Скажи Лемони, что если она когда-нибудь, где-нибудь найдет что бы то ни было, что сделано из железа, и она не знает, что это такое, то она не должна никогда, никогда дотрагиваться до этого, а нужно тут же прибежать и рассказать мне. Скажи ей, чтобы она рассказала об этом всем остальным детям.
Корелли попросил Пелагию перевести и, жестикулируя, обратился к собравшимся вокруг жителям.
– Прежде всего, – сказал он, – нам придется взорвать это устройство. Это на самом деле может быть очень сильный взрыв, и поэтому, когда настанет время, я хочу, чтобы вы все отошли на верх утеса и смотрели оттуда, иначе очень много людей может по случайности серьезно пострадать. Пока мы ждем динамит, мне нужно несколько крепких мужчин с лопатами, чтобы вырыть окоп метрах в пятидесяти от этой штуковины, вон там, где бы я мог укрыться, когда буду подрывать устройство. Он должен быть размером примерно с могилу. Добровольцы есть? – Он переводил взгляд с одного лица на другое, но все отводили глаза. Это нехорошо – помогать итальянцу, но в то же время всем хотелось взглянуть на большой бабах. Стыдно вызваться первым. Корелли, посмотрев на эти грубые лица, вспыхнул.
– Получите цыпленка и поделите меж собой, – объявил он.
Коколис поднял два пальца и произнес:
– Два цыпленка.
Корелли кивнул, а Коколис сказал:
– Мы со Стаматисом сделаем это, и мы хотим по два цыпленка каждому.
Пелагия перевела, и капитан скорчил гримасу:
– Каждому? – Он в раздражении закатил глаза и тихо пробормотал: – Rompiscatole!
Так и вышло, что Коколис и Стаматис, монархист и коммунист, но, тем не менее, два старых друга, объединенных голодом и предпринимательской смекалкой, отправились по домам и вернулись с лопатами. На месте, указанном капитаном, они стали копать прямоугольную яму, сваливая песок со стороны мины в форме бруствера. Когда яма была глубиной чуть больше метра, она начала заполняться водой, и капитан посмотрел на охряную слякоть с некоторым неодобрением и тревогой.
– Вода натекает, – к чему-то заметил он Пелагии, которая стояла вместе со всеми и наблюдала за работой стариков. Та взглянула на него и рассмеялась:
– Всем известно, что если копать яму на берегу, в нее натечет вода.
Корелли нахмурился и стал раздумывать над запасными вариантами самой идеи, но это только придало решимости осуществить ее.
Вернулся Карло – не только с динамитом и остальным оборудованием, но и с целым грузовиком солдат, полностью вооруженных и жаждущих стать свидетелями предстоящего зрелища.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59