Пелагию зачаровывало, как он, казалось, умел слышать музыку в голове, и время от времени она подходила проверить, как ползут по странице непостижимые каракули. В какой-то момент она остановилась, положив руку ему на плечо, потому что это показалось самой естественной, самой непринужденной позой, – и только через пару минут осознала, что же делала.
Она с удивлением взглянула на свою руку – та покоилась на теле мужчины, словно выговаривая ей за столь своенравное поведение в отсутствие надлежащего пригляда взрослых. Пелагия раздумывала, как ей поступить. Если отдернуть руку, это может показаться грубым. Возможно, выдаст тот факт, что она положила ее туда неосознанно, и он заподозрит, что это говорит о чувствах с ее стороны, в которых ей не хотелось бы признаваться ни ему, ни себе. Может, если просто оставить ее на плече, будто рука принадлежит кому-то другому, это снимет с нее ответственность за действия руки. А что, если он вдруг заметит, где рука находится? Если же она пошевелит рукой, он немедленно, благодаря тому, где рука находится, поймет, что находится рука фактически на его плече, а если не шевелить ею, тогда он может понять, что рука там, и сделать какие-нибудь выводы из того, что рука эта не двигается. Пелагия хмуро посмотрела на свою руку: беспокойство мешало ей воспринимать его пространные объяснения фразировки и гармонии. Взвесив, она решила, что лучше всего оставить руку там, где она есть, и сделать вид, что она чужая. Она наклонилась и придала лицу выражение, которое должно было передать предельную серьезность ее ума, где не было и следа природной нежности или физического влечения.
– Хм, как интересно, – проговорила она.
В дверь, жалобно пища, зацарапалась Кискиса, и Пелагия с облегчением побежала открывать, а капитан в этот момент осознал, что несколько минут на его плече легко покоилась рука. Отсутствие ее тяжести было вполне осязаемо, а воспоминание о ней – весьма приятным и утешающим. Он со сдержанным удовольствием улыбнулся, и если бы вдруг сейчас заговорил, то в его голосе прозвучала бы нотка триумфа.
Его приятные размышления были прерваны самым ужасным образом: мокрая и тяжелая Кискиса, оказавшаяся у него на коленях, совершенно вытеснила всё удовольствие и весь триумф, которыми он мог бы насладиться. Линия поведения Кискисы во время ливней состояла в том, чтобы промокнуть как только возможно, а затем вскочить на ближайшие теплые колени и как можно лучше высушиться; и в этот раз жертвой пал капитан, поскольку доктор весьма разумно и предусмотрительно поднялся, чтобы этого не произошло с ним. Корелли в ужасе смотрел на промокший меховой комок и чувствовал, как вода протекает между ног.
– А-а-а! – закричал он, взбрасывая руки.
Пелагия ехидно рассмеялась и смахнула испачканного зверька с его колен. Капитан почувствовал быстрое прикосновение ее пальцев к своим бедрам и испытал мгновение неожиданного волнения, возросшего почти до беспредельности, когда Пелагия начала обмахивать руками его брюки, приговаривая:
– Надо ж так испачкать, бедняжка, песка-то сколько и грязи…
Он в изумлении смотрел на ее хлопотливые руки, а потом понял, что она заметила выражение его лица. Резко выпрямившись, она обожгла его уничтожающим, обвиняющим взглядом и надменно вернулась к распутыванию ниток, а упорная Кискиса вновь запрыгнула ему на колени. Промокшие между ног штаны согрелись под телом куницы, и он ощутил ту странную приятную теплоту, некогда испытанную им в детстве, когда он случайно описался во сне, воображая, что делает это у стенки. Такое же утешительное тепло, какое испытываешь перед тем, как проснуться со стыдом и ужасом. Он забыл про Скарлатти и думал о руках Пелагии. Такие тонкие пальчики, такие розовые ноготки. Он представил, как они занимаются ночными амурными делами, и почувствовал, что беспокоит Кискису. Капитан попытался подавить свое похотливое воображение, думая о Вивальди.
Это оказалось ошибкой: он тут же вспомнил, что Вивальди учил молоденьких девушек в монастыре. Его своенравный ум вызвал в воображении образ целого класса маленьких симпатичных Пелагий, все многозначительно облизывают кончики карандашей и соблазняют его своими сверкающими темными глазами. Восхитительное зрелище. Он представил, как они сгрудились у его стола, перегнулись к нему, он им что-то объясняет, водя пальцем по строчкам текста, а их черные волосы щекочут ему щеки и заполняют ноздри запахом розмарина.
Одна просунула руку ему под рубашку, а другая стала гладить его по волосам и загривку. Очень скоро появились десятки таких же тонких пальчиков, и в мгновенье ока он мысленно представил себя совершенно голым на огромном столе – по нему ползали все как по волшебству раздетые Пелагии. Он тяжело задышал и вспотел, увлеченный восхитительным натиском грудей, рук и горячих, влажных, прижимающихся губ.
Кискиса решила, что больше не в силах выносить такого давления снизу, и спрыгнула с его колен. И прекрасная мечта обернулась паникой. Если Пелагия вдруг посмотрит на него, то совершенно отчетливо увидит пирамидальную выпуклость в специфическом месте его брюк, у которой может быть только одно адекватное и убедительное объяснение.
Капитан отчаянно старался подумать о чем-нибудь глубоко неприятном, а тем временем чуть больше развернулся на стуле спиной к Пелагии. Положив себе на колени ноты, он сделал вид, что рассматривает их в таком положении. Теперь он в безопасности, и его мысли вернулись ко всем Пелагиям на столе; множество их рук пробегало по его телу, множество спелых грудей прижималось к его губам прохладными и сочными плодами.
Настоящая Пелагия вздохнула, поняв, что устала от вышивания. У ее ног лежала перепутанная груда распущенной шерстяной пряжи, которая вся перекрутилась и сплелась в узелки, пытаясь восстановить свое прежнее состояние. Пелагия не понимала, почему пряжа так тоскует по былой форме, но это определенно раздражало. Она начала сматывать ее, но непреклонность пряжи поставила ее в тупик.
– Капитан, – сказала она, – вы не могли бы уделить мне минутку? Мне требуется пара рук намотать пряжу.
Настал наивысший момент кризиса; капитан настолько затерялся в волшебной стране, что именно в эту самую секунду по очереди занимался любовью с каждой из обнаженных Пелагий. Ее голос прорезался сквозь его мечту об Элизиуме, словно нож, разрезающий дыню. Он почти физически ощутил легкий шорох ножа, разделяющего ломти, и глухой стук, когда он ударился в доску и дыня распалась надвое.
– Что? – спросил он.
– Помогите мне, – сказала она, – я вся запуталась в пряже.
– Не могу. То есть, я как раз подошел к решающему моменту. В сонате. Не могли бы вы подождать минутку?
Ситуация отчаянная; встать со стула и не выдать своего взбухшего состояния совершенно невозможно. Он велел себе думать о собственной бабушке, о купании в ледяном море, об усаженной мухами убитой лошади, лежащей на обочине дороги после боя… Эрекция слегка склонила голову, но недостаточно.
Делать нечего; хорошо, что она привыкла к тому, что время от времени он ведет себя по-идиотски. Он свалился на колени и пошел к ней на четвереньках. Он вилял задом, как собака, высовывал язык и смотрел на нее с выражением крайней собачьей преданности. Если повезет, этой игрой он выгадает время, пока не окажется готов выпрямиться. Она посмотрела на него сверху и сделала кислую мину.
– Вы очень глупый, – сказала она.
– Гав! – ответил он и снова завилял задом. Он подал обе руки, будто просил лапами, а Пелагия по-хозяйски выпрямила их, раздвинула на несколько сантиметров – так, чтобы можно было наматывать пряжу. Она изо всех сил старалась не улыбаться.
Капитан еще больше высунул язык и уставился ей в лицо с таким собачьим обожанием, что она перестала наматывать и сказала:
– Послушайте, как же я могу делать это как следует, если вы все время смешите меня? Ненормальный какой-то.
– Гав! – снова сказал он, настолько увлекшись к тому моменту своим комическим представлением, что уже забыл, почему пришлось прибегнуть к нему. Он заскулил, как бы просясь на улицу, а потом принялся отрывисто лаять на пряжу, словно та была опасным, непонятным врагом.
– Глупая собака, – сказала Пелагия, ласково шлепнув его по носу.
– Вы представляете, насколько по-идиотски вы оба смотритесь? – попенял им доктор. – Господи, с ума можно сойти! Видели бы вы себя со стороны!
– А что я сделаю? – сердито спросила Пелагия, недовольная тем, что их детскую забаву прерывают. – Он сумасшедший, и меня заразил.
Капитан закинул голову и завыл на мелодию «Sola, Perduta, Abandonnata». Доктор вздрогнул и покачал головой, а Кискиса подошла к двери и поцарапалась в нее, предпочитая торчать под проливным дождем, нежели оставаться в комнате и терпеть этот бедлам, – настоящие собаки были существами довольно скверными. Пелагия поднялась, взяла со стола персик, вернулась на свое место и, как только капитан снова запрокинул голову, чтобы издать наиболее жалостливый вой, запихнула персик ему в рот. Стоило посмотреть на его изумленную перекосившуюся физиономию с выпученными глазами.
– Представляете, как вы дурацки выглядите? – спросила она. – На коленях, весь опутанный пряжей и с персиком во рту!
– Захватчики должны держать себя с большим достоинством, – сказал доктор, чье чувство исторического соответствия было несколько оскорблено.
– Угу, – ответил капитан.
Пелагия отвлекалась по понятным причинам, а когда покончила с пряжей, выяснилось, что она постепенно мотала ее всё туже. Капитан поднялся, чувствуя, что носом дышать трудно, а ртом невозможно. Он вгрызся в персик, уронил остаток на пол, и там его с некоторым интересом исследовала Кискиса, а потом куда-то уволокла. Капитан попытался высвободить руки и не смог.
– Заговор! – закричал он. – Коварный заговор греков против итальянских освободителей!
– Не буду я ее снова сматывать, – сказала Пелагия, – и так столько времени на это ушло!
– Связан на всю жизнь, – сказал капитан, и глаза их встретились. Она застенчиво улыбнулась и – совершенно не понять, почему, – снова опустив глаза, проговорила:
– Плохая собака.
34. Освобождение масс (3)
Вызов на ковер к подполковнику Майерсу был унизителен и сбивал с толку, но с Гектором и его командиром Арисом это случалось так часто, что почти превратилось в игру. Каждый раз, когда англичанам докладывали о проступках и зверствах твоей партизанской группы, от тебя требовалось только одно – изображать неведение, или негодование, или– покаянный ужас, а потом говорить, что не можешь подписывать никаких соглашений без разрешения афинского комитета, а для этого придется направить посыльного, которому на путь в оба конца потребуется недели две. К тому же всегда можно сказать, что гонца схватили и убили итальянцы, или немцы, или другие отряды сопротивления, можно даже обвинить англичан, говоря, что они явно благоволят к ЭДЕС. Можно было обвинить даже греческих крестьян, которых немцы вооружили, чтобы они могли оборонять своих цыплят от безжалостной конфискации патриотичными партизанами ЭЛАС. Преимущество в том, что изредка это было правдой и почти никогда не поддавалось проверке.
Поправив красную феску, Гектор стоял перед подполковником Майерсом, чувствуя себя напроказившим школьником. Мандраса он оставил на улице, не желая, чтобы тот стал свидетелем его смущения. Мандрас наблюдал за входившими и выходившими английскими офицерами связи, снова поражаясь их высокому росту, красным облупленным носам и тому большому удовольствию, которое они находили в подтрунивании друг над другом. Некоторые были новозеландцами, и Мандрас полагал, что это, должно быть, такое особое место в Британии, где солдат специально воспитывают, чтобы сбрасывать с парашютами из «либерейторов» для подрыва виадуков. Они вечно были простужены, но обладали невероятной выносливостью и отпускали непонятные шутки, смысл которых при переводе совершенно терялся. Они прилагали искренние усилия, чтобы выучить новогреческий язык, но удовольствие находили в коверканьи слов; если женщину звали Антигона, они называли ее «анти Гони», а сам Гектор был известен как «Мой сектор». Мандрас не мог знать, что фраза «Это мой сектор» служила стандартной отговоркой его наставника, когда тому предъявляли обвинения в двурушничестве, нечестности и варварстве.
– Это мой сектор, – сказал Гектор Майерсу и в этот раз, – и я получаю приказы из Афин, а не от вас. Вы что – грек, что постоянно нам приказываете?
Майерс покорно вздохнул. Он не обучался дипломатии, ему не сказали, что девяносто процентов его работы будет сводиться к предотвращению междоусобной войны среди греков, и он стремился к простой жизни, в которой нужно было только воевать с немцами. Он чуть не умер от пневмонии и по-прежнему был очень худ и слаб, но тем не менее, обладал моральным авторитетом человека, который отказывается поступаться этическими принципами во имя идеала. Все руководители ЭЛАС ненавидели его за то, что он заставлял их ощущать себя червяками, и всё же не смели слишком открыто не повиноваться ему, потому что для них он был источником всего оружия и золотых соверенов, которые они запасали на революцию, после того как уйдут немцы. Им приходилось ублажать его, исполняя кое-какие планы, время от времени проводя незначительные воинственные операции против войск Оси и терпя лекции, которые он вечно читал им с горящими глазами и неоспоримой уверенностью.
– Это было оговорено с самого начала: все партизанские группы находятся под контролем Каира. Будьте любезны, не заставляйте меня повторять одно и то же при каждой нашей встрече. Если последует какое бы то ни было продолжение вашего теперешнего контр-продуктивного поведения, я не замедлю организовать прекращение поставок для вас. Это понятно?
– Вы нам ничего не даете, все поставки идут в ЭДЕС. Вы к нам несправедливы.
– И снова вздор, – возразил подполковник. – Сколько раз я должен говорить то, что вам уже известно? Мы всегда все строго соразмеряем. – Подполковник выпрямился. – В который раз мне приходится напоминать вам, что в этой войне у нас общий враг? Приходило вам хоть когда-нибудь в голову, что мы воюем с немцами? Вы что, действительно полагаете, что достаточно только взорвать горгопотамосский виадук? Потому что это было последнее полезное дело, которое ЭЛАС вообще сделала, и это был последний раз, когда вы хоть как-то сотрудничали с ЭДЕС.
Гектор покраснел.
– Вам нужно говорить с Арисом. Я получаю приказы от него, а он получает их из Афин. Ко мне придираться бесполезно.
– Я разговаривал с Арисом. Снова, и снова, и снова. А теперь говорю с вами. Арис просил меня поговорить с вами, потому что, по его словам, ответственность за последние преступления лежит на вас.
– Преступления? Какие преступления?
Подполковника окатила волна презрения и захотелось ударить двуличного боевика, но он сдержался и начал перечислять по пальцам:
– Во-первых, в прошлую пятницу был сброс для ЭДЕС, которая, позвольте вам напомнить, стала единственной главной группой, действительно воюющей с врагом. Вы и ваши люди напали на ЭДЕС, отогнали их и целиком украли сброс.
– Мы не украли, – заявил Гектор, – во всяком случае, нам не пришлось бы этого делать, если бы вы снабжали нас по справедливости. Никого ведь не убили.
– Вы убили пять человек из отряда Зерваса, включая британского офицера связи. Во-вторых, мы снабдили вас большой суммой денег, но вы ни разу не заплатили крестьянам за то, что забираете у них. Неужели вы настолько глупы, что не понимаете, что этим вы толкаете их в руки противника? Я получаю бесконечные жалобы, принимаю крестьян, прошагавших пятьдесят миль, чтобы получить компенсацию. Вы выжгли три деревни, жители которых воспротивились вашим грабежам, под тем предлогом, что они коллаборационисты. Вы убили двенадцать мужчин и пять женщин. Я видел тела, Гектор, и я не слепой. И какова цель кастрации, выкалывания глаз, разрезания ртов так, чтобы мертвые улыбались?
– Раз они не обеспечивают нас, ясно, что они коллаборационисты, а раз и вы не обеспечиваете, что же нам остается делать? А раз они коллаборационисты, я не могу винить моих людей, что они увлеклись, разве не так? И потом, кто сказал, что это были мы?
Майерс был готов взорваться. Он чуть не сказал: «Жители», но сообразил, что это повлечет за собой месть коммуниста населению. Вместо этого он сказал:
– Вас видел один из наших офицеров.
Гектор дернул плечом.
– Вранье.
Майерс похолодел.
– Британские офицеры не лгут. – Он с тоской подумал о необходимости лицемерить и с надменностью патриция испепелил взглядом предводителя боевиков; беда в том, что эти красные фашисты – не джентльмены. У них нет ни малейшего чувства личной чести.
– В-третьих, – продолжил он, – вы препятствуете проходу жителей высокогорных селений в районы, контролируемые ЭДЕС, чтобы купить пшеницу, без которой они будут голодать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59
Она с удивлением взглянула на свою руку – та покоилась на теле мужчины, словно выговаривая ей за столь своенравное поведение в отсутствие надлежащего пригляда взрослых. Пелагия раздумывала, как ей поступить. Если отдернуть руку, это может показаться грубым. Возможно, выдаст тот факт, что она положила ее туда неосознанно, и он заподозрит, что это говорит о чувствах с ее стороны, в которых ей не хотелось бы признаваться ни ему, ни себе. Может, если просто оставить ее на плече, будто рука принадлежит кому-то другому, это снимет с нее ответственность за действия руки. А что, если он вдруг заметит, где рука находится? Если же она пошевелит рукой, он немедленно, благодаря тому, где рука находится, поймет, что находится рука фактически на его плече, а если не шевелить ею, тогда он может понять, что рука там, и сделать какие-нибудь выводы из того, что рука эта не двигается. Пелагия хмуро посмотрела на свою руку: беспокойство мешало ей воспринимать его пространные объяснения фразировки и гармонии. Взвесив, она решила, что лучше всего оставить руку там, где она есть, и сделать вид, что она чужая. Она наклонилась и придала лицу выражение, которое должно было передать предельную серьезность ее ума, где не было и следа природной нежности или физического влечения.
– Хм, как интересно, – проговорила она.
В дверь, жалобно пища, зацарапалась Кискиса, и Пелагия с облегчением побежала открывать, а капитан в этот момент осознал, что несколько минут на его плече легко покоилась рука. Отсутствие ее тяжести было вполне осязаемо, а воспоминание о ней – весьма приятным и утешающим. Он со сдержанным удовольствием улыбнулся, и если бы вдруг сейчас заговорил, то в его голосе прозвучала бы нотка триумфа.
Его приятные размышления были прерваны самым ужасным образом: мокрая и тяжелая Кискиса, оказавшаяся у него на коленях, совершенно вытеснила всё удовольствие и весь триумф, которыми он мог бы насладиться. Линия поведения Кискисы во время ливней состояла в том, чтобы промокнуть как только возможно, а затем вскочить на ближайшие теплые колени и как можно лучше высушиться; и в этот раз жертвой пал капитан, поскольку доктор весьма разумно и предусмотрительно поднялся, чтобы этого не произошло с ним. Корелли в ужасе смотрел на промокший меховой комок и чувствовал, как вода протекает между ног.
– А-а-а! – закричал он, взбрасывая руки.
Пелагия ехидно рассмеялась и смахнула испачканного зверька с его колен. Капитан почувствовал быстрое прикосновение ее пальцев к своим бедрам и испытал мгновение неожиданного волнения, возросшего почти до беспредельности, когда Пелагия начала обмахивать руками его брюки, приговаривая:
– Надо ж так испачкать, бедняжка, песка-то сколько и грязи…
Он в изумлении смотрел на ее хлопотливые руки, а потом понял, что она заметила выражение его лица. Резко выпрямившись, она обожгла его уничтожающим, обвиняющим взглядом и надменно вернулась к распутыванию ниток, а упорная Кискиса вновь запрыгнула ему на колени. Промокшие между ног штаны согрелись под телом куницы, и он ощутил ту странную приятную теплоту, некогда испытанную им в детстве, когда он случайно описался во сне, воображая, что делает это у стенки. Такое же утешительное тепло, какое испытываешь перед тем, как проснуться со стыдом и ужасом. Он забыл про Скарлатти и думал о руках Пелагии. Такие тонкие пальчики, такие розовые ноготки. Он представил, как они занимаются ночными амурными делами, и почувствовал, что беспокоит Кискису. Капитан попытался подавить свое похотливое воображение, думая о Вивальди.
Это оказалось ошибкой: он тут же вспомнил, что Вивальди учил молоденьких девушек в монастыре. Его своенравный ум вызвал в воображении образ целого класса маленьких симпатичных Пелагий, все многозначительно облизывают кончики карандашей и соблазняют его своими сверкающими темными глазами. Восхитительное зрелище. Он представил, как они сгрудились у его стола, перегнулись к нему, он им что-то объясняет, водя пальцем по строчкам текста, а их черные волосы щекочут ему щеки и заполняют ноздри запахом розмарина.
Одна просунула руку ему под рубашку, а другая стала гладить его по волосам и загривку. Очень скоро появились десятки таких же тонких пальчиков, и в мгновенье ока он мысленно представил себя совершенно голым на огромном столе – по нему ползали все как по волшебству раздетые Пелагии. Он тяжело задышал и вспотел, увлеченный восхитительным натиском грудей, рук и горячих, влажных, прижимающихся губ.
Кискиса решила, что больше не в силах выносить такого давления снизу, и спрыгнула с его колен. И прекрасная мечта обернулась паникой. Если Пелагия вдруг посмотрит на него, то совершенно отчетливо увидит пирамидальную выпуклость в специфическом месте его брюк, у которой может быть только одно адекватное и убедительное объяснение.
Капитан отчаянно старался подумать о чем-нибудь глубоко неприятном, а тем временем чуть больше развернулся на стуле спиной к Пелагии. Положив себе на колени ноты, он сделал вид, что рассматривает их в таком положении. Теперь он в безопасности, и его мысли вернулись ко всем Пелагиям на столе; множество их рук пробегало по его телу, множество спелых грудей прижималось к его губам прохладными и сочными плодами.
Настоящая Пелагия вздохнула, поняв, что устала от вышивания. У ее ног лежала перепутанная груда распущенной шерстяной пряжи, которая вся перекрутилась и сплелась в узелки, пытаясь восстановить свое прежнее состояние. Пелагия не понимала, почему пряжа так тоскует по былой форме, но это определенно раздражало. Она начала сматывать ее, но непреклонность пряжи поставила ее в тупик.
– Капитан, – сказала она, – вы не могли бы уделить мне минутку? Мне требуется пара рук намотать пряжу.
Настал наивысший момент кризиса; капитан настолько затерялся в волшебной стране, что именно в эту самую секунду по очереди занимался любовью с каждой из обнаженных Пелагий. Ее голос прорезался сквозь его мечту об Элизиуме, словно нож, разрезающий дыню. Он почти физически ощутил легкий шорох ножа, разделяющего ломти, и глухой стук, когда он ударился в доску и дыня распалась надвое.
– Что? – спросил он.
– Помогите мне, – сказала она, – я вся запуталась в пряже.
– Не могу. То есть, я как раз подошел к решающему моменту. В сонате. Не могли бы вы подождать минутку?
Ситуация отчаянная; встать со стула и не выдать своего взбухшего состояния совершенно невозможно. Он велел себе думать о собственной бабушке, о купании в ледяном море, об усаженной мухами убитой лошади, лежащей на обочине дороги после боя… Эрекция слегка склонила голову, но недостаточно.
Делать нечего; хорошо, что она привыкла к тому, что время от времени он ведет себя по-идиотски. Он свалился на колени и пошел к ней на четвереньках. Он вилял задом, как собака, высовывал язык и смотрел на нее с выражением крайней собачьей преданности. Если повезет, этой игрой он выгадает время, пока не окажется готов выпрямиться. Она посмотрела на него сверху и сделала кислую мину.
– Вы очень глупый, – сказала она.
– Гав! – ответил он и снова завилял задом. Он подал обе руки, будто просил лапами, а Пелагия по-хозяйски выпрямила их, раздвинула на несколько сантиметров – так, чтобы можно было наматывать пряжу. Она изо всех сил старалась не улыбаться.
Капитан еще больше высунул язык и уставился ей в лицо с таким собачьим обожанием, что она перестала наматывать и сказала:
– Послушайте, как же я могу делать это как следует, если вы все время смешите меня? Ненормальный какой-то.
– Гав! – снова сказал он, настолько увлекшись к тому моменту своим комическим представлением, что уже забыл, почему пришлось прибегнуть к нему. Он заскулил, как бы просясь на улицу, а потом принялся отрывисто лаять на пряжу, словно та была опасным, непонятным врагом.
– Глупая собака, – сказала Пелагия, ласково шлепнув его по носу.
– Вы представляете, насколько по-идиотски вы оба смотритесь? – попенял им доктор. – Господи, с ума можно сойти! Видели бы вы себя со стороны!
– А что я сделаю? – сердито спросила Пелагия, недовольная тем, что их детскую забаву прерывают. – Он сумасшедший, и меня заразил.
Капитан закинул голову и завыл на мелодию «Sola, Perduta, Abandonnata». Доктор вздрогнул и покачал головой, а Кискиса подошла к двери и поцарапалась в нее, предпочитая торчать под проливным дождем, нежели оставаться в комнате и терпеть этот бедлам, – настоящие собаки были существами довольно скверными. Пелагия поднялась, взяла со стола персик, вернулась на свое место и, как только капитан снова запрокинул голову, чтобы издать наиболее жалостливый вой, запихнула персик ему в рот. Стоило посмотреть на его изумленную перекосившуюся физиономию с выпученными глазами.
– Представляете, как вы дурацки выглядите? – спросила она. – На коленях, весь опутанный пряжей и с персиком во рту!
– Захватчики должны держать себя с большим достоинством, – сказал доктор, чье чувство исторического соответствия было несколько оскорблено.
– Угу, – ответил капитан.
Пелагия отвлекалась по понятным причинам, а когда покончила с пряжей, выяснилось, что она постепенно мотала ее всё туже. Капитан поднялся, чувствуя, что носом дышать трудно, а ртом невозможно. Он вгрызся в персик, уронил остаток на пол, и там его с некоторым интересом исследовала Кискиса, а потом куда-то уволокла. Капитан попытался высвободить руки и не смог.
– Заговор! – закричал он. – Коварный заговор греков против итальянских освободителей!
– Не буду я ее снова сматывать, – сказала Пелагия, – и так столько времени на это ушло!
– Связан на всю жизнь, – сказал капитан, и глаза их встретились. Она застенчиво улыбнулась и – совершенно не понять, почему, – снова опустив глаза, проговорила:
– Плохая собака.
34. Освобождение масс (3)
Вызов на ковер к подполковнику Майерсу был унизителен и сбивал с толку, но с Гектором и его командиром Арисом это случалось так часто, что почти превратилось в игру. Каждый раз, когда англичанам докладывали о проступках и зверствах твоей партизанской группы, от тебя требовалось только одно – изображать неведение, или негодование, или– покаянный ужас, а потом говорить, что не можешь подписывать никаких соглашений без разрешения афинского комитета, а для этого придется направить посыльного, которому на путь в оба конца потребуется недели две. К тому же всегда можно сказать, что гонца схватили и убили итальянцы, или немцы, или другие отряды сопротивления, можно даже обвинить англичан, говоря, что они явно благоволят к ЭДЕС. Можно было обвинить даже греческих крестьян, которых немцы вооружили, чтобы они могли оборонять своих цыплят от безжалостной конфискации патриотичными партизанами ЭЛАС. Преимущество в том, что изредка это было правдой и почти никогда не поддавалось проверке.
Поправив красную феску, Гектор стоял перед подполковником Майерсом, чувствуя себя напроказившим школьником. Мандраса он оставил на улице, не желая, чтобы тот стал свидетелем его смущения. Мандрас наблюдал за входившими и выходившими английскими офицерами связи, снова поражаясь их высокому росту, красным облупленным носам и тому большому удовольствию, которое они находили в подтрунивании друг над другом. Некоторые были новозеландцами, и Мандрас полагал, что это, должно быть, такое особое место в Британии, где солдат специально воспитывают, чтобы сбрасывать с парашютами из «либерейторов» для подрыва виадуков. Они вечно были простужены, но обладали невероятной выносливостью и отпускали непонятные шутки, смысл которых при переводе совершенно терялся. Они прилагали искренние усилия, чтобы выучить новогреческий язык, но удовольствие находили в коверканьи слов; если женщину звали Антигона, они называли ее «анти Гони», а сам Гектор был известен как «Мой сектор». Мандрас не мог знать, что фраза «Это мой сектор» служила стандартной отговоркой его наставника, когда тому предъявляли обвинения в двурушничестве, нечестности и варварстве.
– Это мой сектор, – сказал Гектор Майерсу и в этот раз, – и я получаю приказы из Афин, а не от вас. Вы что – грек, что постоянно нам приказываете?
Майерс покорно вздохнул. Он не обучался дипломатии, ему не сказали, что девяносто процентов его работы будет сводиться к предотвращению междоусобной войны среди греков, и он стремился к простой жизни, в которой нужно было только воевать с немцами. Он чуть не умер от пневмонии и по-прежнему был очень худ и слаб, но тем не менее, обладал моральным авторитетом человека, который отказывается поступаться этическими принципами во имя идеала. Все руководители ЭЛАС ненавидели его за то, что он заставлял их ощущать себя червяками, и всё же не смели слишком открыто не повиноваться ему, потому что для них он был источником всего оружия и золотых соверенов, которые они запасали на революцию, после того как уйдут немцы. Им приходилось ублажать его, исполняя кое-какие планы, время от времени проводя незначительные воинственные операции против войск Оси и терпя лекции, которые он вечно читал им с горящими глазами и неоспоримой уверенностью.
– Это было оговорено с самого начала: все партизанские группы находятся под контролем Каира. Будьте любезны, не заставляйте меня повторять одно и то же при каждой нашей встрече. Если последует какое бы то ни было продолжение вашего теперешнего контр-продуктивного поведения, я не замедлю организовать прекращение поставок для вас. Это понятно?
– Вы нам ничего не даете, все поставки идут в ЭДЕС. Вы к нам несправедливы.
– И снова вздор, – возразил подполковник. – Сколько раз я должен говорить то, что вам уже известно? Мы всегда все строго соразмеряем. – Подполковник выпрямился. – В который раз мне приходится напоминать вам, что в этой войне у нас общий враг? Приходило вам хоть когда-нибудь в голову, что мы воюем с немцами? Вы что, действительно полагаете, что достаточно только взорвать горгопотамосский виадук? Потому что это было последнее полезное дело, которое ЭЛАС вообще сделала, и это был последний раз, когда вы хоть как-то сотрудничали с ЭДЕС.
Гектор покраснел.
– Вам нужно говорить с Арисом. Я получаю приказы от него, а он получает их из Афин. Ко мне придираться бесполезно.
– Я разговаривал с Арисом. Снова, и снова, и снова. А теперь говорю с вами. Арис просил меня поговорить с вами, потому что, по его словам, ответственность за последние преступления лежит на вас.
– Преступления? Какие преступления?
Подполковника окатила волна презрения и захотелось ударить двуличного боевика, но он сдержался и начал перечислять по пальцам:
– Во-первых, в прошлую пятницу был сброс для ЭДЕС, которая, позвольте вам напомнить, стала единственной главной группой, действительно воюющей с врагом. Вы и ваши люди напали на ЭДЕС, отогнали их и целиком украли сброс.
– Мы не украли, – заявил Гектор, – во всяком случае, нам не пришлось бы этого делать, если бы вы снабжали нас по справедливости. Никого ведь не убили.
– Вы убили пять человек из отряда Зерваса, включая британского офицера связи. Во-вторых, мы снабдили вас большой суммой денег, но вы ни разу не заплатили крестьянам за то, что забираете у них. Неужели вы настолько глупы, что не понимаете, что этим вы толкаете их в руки противника? Я получаю бесконечные жалобы, принимаю крестьян, прошагавших пятьдесят миль, чтобы получить компенсацию. Вы выжгли три деревни, жители которых воспротивились вашим грабежам, под тем предлогом, что они коллаборационисты. Вы убили двенадцать мужчин и пять женщин. Я видел тела, Гектор, и я не слепой. И какова цель кастрации, выкалывания глаз, разрезания ртов так, чтобы мертвые улыбались?
– Раз они не обеспечивают нас, ясно, что они коллаборационисты, а раз и вы не обеспечиваете, что же нам остается делать? А раз они коллаборационисты, я не могу винить моих людей, что они увлеклись, разве не так? И потом, кто сказал, что это были мы?
Майерс был готов взорваться. Он чуть не сказал: «Жители», но сообразил, что это повлечет за собой месть коммуниста населению. Вместо этого он сказал:
– Вас видел один из наших офицеров.
Гектор дернул плечом.
– Вранье.
Майерс похолодел.
– Британские офицеры не лгут. – Он с тоской подумал о необходимости лицемерить и с надменностью патриция испепелил взглядом предводителя боевиков; беда в том, что эти красные фашисты – не джентльмены. У них нет ни малейшего чувства личной чести.
– В-третьих, – продолжил он, – вы препятствуете проходу жителей высокогорных селений в районы, контролируемые ЭДЕС, чтобы купить пшеницу, без которой они будут голодать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59