Оба уставились друг на друга: Корелли – держась рукой за сердце, Арсений – размахивая самодельным епископским посохом.
– Калиспера, патир, – сказал Корелли, чье понимание греческого этикета совершенствовалось. На что Арсений сплюнул в пыль и провозгласил:
– Да будет время гнева Твоего печью раскаленной для них, и поглоти их во время ярости Твоей, и да пожрет их пламя! Истреби все плоды их от земли данные, и семя их от детей рода мужского, оттого что замыслили они умысел злобный, коий сотворить не достанет сил у них!
Глаза священника пророчески закатились, а Корелли, несмотря на то что ничего из сказанного не понял, умиротворяюще произнес:
– Совершенно верно, совершенно верно.
Арсений снова плюнул, втер плевок ногой в землю и указал на капитана в знак того, что тот также будет измельчен в пыль.
– Совершенно верно, – вежливо улыбаясь, повторил Корелли, после чего Арсений вперевалку удалился – с видом, который должен был выражать омерзение и абсолютную уверенность в сказанном.
Капитан вернулся к чтению памфлета, но его прервали доктор и Пелагия, которые вернулись с врачебного обхода, а также прибывший на джипе Карло Гуэрсиа. Корелли поспешно спрятал документ в китель, но доктор успел мельком заметить его.
– Ага, – сказал доктор, – у вас, я вижу, тоже есть экземпляр. Забавно, не правда ли?
– Хрен с ней, с войной! – весело сказал Карло, входя во двор со своим обычным приветствием. Он стукнулся лбом о нижнюю ветку оливы, на которой имел обыкновение раскачиваться Мандрас, и некоторое время стоял оглушенный.
– Вот вечно со мной так. – Он сконфуженно улыбнулся. – Ведь пора бы уже запомнить, что она здесь.
– Не нужно быть таким высоким, – сказал доктор. – Это указывает на отсутствие предусмотрительности и трезвого расчета. Был один французский король, который умер от чего-то подобного.
– Ну, я, похоже, жив, – ответил Карло, трогая указательным пальцем наливающийся синяк. – Памфлет видели?
– Вообще-то, как раз сейчас капитан пытается его спрятать, – весело сказал доктор.
– Британская пропаганда, – проговорил капитан, притворно изображая полное отсутствие интереса.
– Этой ночью не было никаких самолетов, – сказал Карло. – Когда они прилетают, все вокруг гремит и трясется, а на этот раз ничего не было.
– Значит, это не англичане, – радостно сказал доктор– Полагаю, кто-то у вас здесь имеет доступ к печатному станку и отличную службу доставки. – Увидев, что Карло покраснел и сердито смотрит на него, он сообразил, что лучше не разговаривать. – Так вы говорите, просто британская пропаганда? – неловко прибавил он, пожимая плечами.
– Это должен быть тот, кто много знает, – сказала Пелагия, – потому что все там правда.
Корелли, покраснев от гнева, резко выпрямился. Ей вдруг показалось, что он сдерживается, чтобы не ударить ее. Достав из кителя брошюру, капитан театрально разорвал ее пополам и бросил листки козленку.
– Это куча дерьма – и больше ничего, – объявил он и направился в дом.
Оставшиеся обменялись взглядами, и Карло насмешливо изобразил, что дрожит от страха. Потом посерьезнел и сказал Пелагии:
– Пожалуйста, извините капитана. Не говорите ему, что я сказал это, но вы должны понять, что в его положении… В конце концов, он офицер.
– Я понимаю, Карло. Он не признался бы, что это правда, даже если бы сам все написал. А вам не кажется, что это мог написать грек?
Доктор нахмурился.
– Какая глупость.
– Я просто подумала…
– Кто из греков может все это знать? И кто из греков умеет у нас писать по-итальянски? И у кого из греков есть транспорт, чтобы разбросать их по всему острову? Не глупи.
Но Пелагию гипотеза воодушевила.
– Во многих местах «R» написано как «Р», а это свойственная греку ошибка. Потом, итальянец мог дать греку всю информацию, они составили всё и напечатали, а затем итальянец мог развести это повсюду на мотоцикле или еще на чем-нибудь… – Она победно улыбнулась и подняла руки, показывая, как все это просто. – И в любом случае, всем известно, что люди слушают Би-би-си.
В присутствии Карло она сочла неблагоразумным ссылаться на то, что жители деревни слушают передачи, набившись до отказа в большой чулан кофейни и яростно накурив там, а потом, давясь от кашля и захлебываясь в обсуждении, вываливаются оттуда и несут новости домой женам, которые в свою очередь передают их друг другу у колодца и на кухнях. Ей было неизвестно, что итальянские солдаты делают абсолютно то же самое в своих казармах и на квартирах: иначе почему все на острове рассказывают про Муссолини одни и те же анекдоты?
Карло и доктор посмотрели друг на друга, опасаясь, что раз Пелагия смогла просчитать это, то сможет и кто-нибудь еще.
– Не умничай, – сказал доктор, – а то мозги из ушей полезут. – Была такая детская поговорка.
Пелагия, увидев беспокойство отца и Карло, вспомнила, что перед войной компартия дала Коколису ручной печатный станок для выпуска партийной пропаганды. А у Карло имелся джип. Она потрясла головой, как бы прогоняя из нее такие мысли, а потом у нее возник вопрос: где же они смогли достать набор латинских литер? Облегчение появилось на мгновенье и пропало, когда она припомнила, что у отца – какие-то договоренности quid pro quo с толстым ипохондриком-интендантом, обладателем трудноизлечимых мозолей. Она перевела взгляд с Карло на отца и почувствовала, как горло ей перехватил приступ ярости: если это они, и это тайный сговор, то какие же они глупые и безответственные! Разве они не понимают, насколько это опасно?
– Беда с мужчинами… – начала она и, не закончив фразы, последовала за капитаном в дом. Схватив Кискису с кухонного стола, она прижала к себе зверька, словно этим можно притупить чувство опасности.
Карло и доктор, стоя рядом в неловком и красноречивом молчании, развели руками.
– Надо было воспитать ее дурой, – сказал наконец доктор. – Когда женщины приобретают способность к дедукции, никогда не знаешь, чем это закончится.
38. Происхождение «марша Пелагии»
Случилось однажды, что капитан Корелли не пошел на службу, потому что в голове у него происходило землетрясение. Он лежал на кровати Пелагии, стараясь не открывать глаз и не шевелиться; даже слабый лучик света острием прокалывал глаза и вонзался в мозг, а когда капитан двигался, появлялась четкая уверенность, что мозжечок размяк и перетекает в черепе. Горло пересохло и было жестким, как ремень: кто-то, несомненно, правил на нем бритву. Периодически к горлу подкатывала волна тошноты, равномерно переливаясь от желудка ко рту, и он с отвращением старался сдержать горькие потоки желчи, которые, казалось, настроились пробить дорогу к выходу и украсить ему грудь.
– О, Господи, – простонал он, – Господи, помилуй меня.
Он открыл глаза и придержал их пальцами. Очень медленно, так, чтобы не слишком беспокоить мозги, он оглядел комнату и увидел тревожную галлюцинацию. Капитан моргнул; да, в самом деле, его форма, лежавшая на полу, двигалась сама по себе. Он нетвердо убедился, что ее движения независимы от круговых вращений комнаты, и снова закрыл глаза. Кискиса вылезла из его кителя, вскочила на стол и свернулась в фуражке, которая стала ее любимым местом отдыха с тех пор, как она открыла для себя прелести гибкой акробатики; она заполняла фуражку и переливалась через нее таким запутанным клубком усов, ушей, хвоста и лап, что невозможно было разобрать, где у нее что. Там же она и спала, потому что фуражка напоминала, как ее угощали колбаской и цыплячьей кожицей. Корелли открыл глаза: его смятая форма теперь вращалась в согласии с остальным миром. Капитан приободрился, полагая, что ему лучше, пока какой-то сумасшедший метафизический барабанщик не принялся громыхать литаврами у него в голове. Корелли сморщился и зажал голову ладонями. Почувствовав необходимость опорожнить пузырь, он с покорностью также признал, что сейчас, наверное, один из тех случаев, когда ему потребуется поддержка, – иначе он будет раскачиваться туда-сюда не в силах облегчиться как положено и в конечном счете обнаружится, что он необъяснимым образом одновременно валится на пол и писает себе на ноги. Его подавляла мысль, что настал его последний час, и он раздумывал – не лучше ли умереть, чем так страдать.
– Умереть хочу, – простонал он, словно голос мог придать этой мысли большую четкость и драматическую силу.
Пелагия внесла кувшин с водой и вместе со стаканом поставила на край кровати.
– Вам нужно выпить всю эту воду, – твердо сказала она, – это единственное лекарство от похмелья.
– У меня не похмелье, – жалобно проговорил капитан, – я очень болен, только и всего.
Пелагия наполнила стакан и решительно поднесла ему ко рту.
– Пейте, – велела она. Он недоверчиво выцедил его до дна: его изумил очистительный эффект, оказанный питьем на его физическое и физиологическое состояние. Пелагия снова наполнила стакан.
– Я никогда не видела таких пьяных, – укоризненно покачала головой она, – даже на празднике святого.
– О боже, а что я делал?
– Карло привез вас в два часа ночи. Точнее, он врезался на джипе в стену, нес вас, как ребенка, на руках, за все цеплялся, разбил себе коленки и разбудил всех, кого еще не разбудили крики и ругательства. Потом улегся на столе во дворе и уснул. Он там до сих пор, а ночью обмочился.
– Не может быть!
– Может. А потом проснулись вы, стояли передо мной на коленях, размахивали руками и во весь голос пели «Io sono ricco е tu sei bella», абсолютно мимо нот и слова забыли. Потом пытались поцеловать мне ноги.
Капитан был до крайности перепуган.
– Мимо нот? Да я никогда никаких слов не забываю, я же музыкант. А вы что сделали?
– Стукнула вас, вы повалились навзничь, потом признались в вечной любви, а потом вас стошнило.
В отчаянии капитан закрыл от стыда глаза.
– Я напился. Понимаете, моя батарея выиграла футбольный матч. Такое не каждый день случается.
– Рано утром заглядывал лейтенант Вебер. Он сказал, что ваша команда жульничала и в середине игры была получасовая задержка, потому что двое мальчишек украли мяч, когда он перелетел через ограду.
– Это была диверсия, – сказал капитан.
– Мне не нравится лейтенант Вебер. Он смотрит на меня так, будто я животное.
– Он фашист, про меня он тоже думает, что я животное. Тут уж ничего не поделаешь. А мне он нравится. Просто он еще мальчик, у него это пройдет.
– А вы – пьяница. Мне кажется, вы, итальянцы, всегда пьяные, или воруете, или гоняетесь за местными девушками, или в футбол играете.
– Мы еще в море купаемся и поем. И нельзя винить ребят в том, что они гоняются за девушками, потому что они не могут этого делать дома и, кроме того, кое-кто из девушек очень хорошо этим пользуется. Дайте мне еще немного воды.
Пелагия нахмурилась: что-то в замечании капитана задело ее и показалось оскорбительным, даже жестоким. К тому же настроение у нее было как раз для спора. Она выпрямилась, опорожнила кувшин ему на голову и горячо произнесла:
– Вы прекрасно знаете, что они запуганы и вынуждены это делать по необходимости. И все стыдятся присутствия ваших шлюх у нас. Что мы, по-вашему, чувствуем?
У капитана слишком пульсировало в голове, чтобы ссориться: она так гудела, что даже не было сил ответить на выходку рассерженной девушки, промочившей его насквозь. Тем не менее, он тут же почувствовал, что это очень несправедливо. Корелли сел в кровати и сказал:
– Все, что вы говорите и делаете, – оттого, что вы хотите, чтобы я извинился, в каждом вашем взгляде – ничего, кроме упрека. И так все время, с тех пор как я приехал. Что, по-вашему, чувствую я? Думаете, я горжусь? Вы полагаете, притеснение греков – мое призвание? По-вашему, я – Дуче и приказал себе здесь находиться? Дерьмо это, все дерьмо, но я не могу с этим ничего поделать! Ладно, ладно, я извиняюсь! Вы довольны? – И он откинулся на подушки.
Пелагия подбоченилась; преимущество заключалось в том, что она стояла, а он лежал. Она скривилась и проговорила:
– Вы серьезно считаете, что вы такая же жертва, как и мы? Бедненький мальчик, бедняжечка!
Она отошла к столу, заметила спящую в его фуражке Кискису и, глядя в окно, улыбнулась про себя. Она изо всех сил гнала прочь впечатление от всего сказанного капитаном, уверяя себя, что после этого он не сможет смотреть ей в глаза. Ей и в самом деле было жаль его: она не могла чувствовать вражду к человеку, который позволял кунице спать в своей шапке, но и не собиралась проявлять свою симпатию, когда на карту поставлены принципы.
Ответа не последовало. Корелли смотрел на ее силуэт в окне, и в голове у него возникла мелодия. Он мысленно представил свои пальцы, расположившиеся на ладах мандолины, слышал, как звучат от дисканта выстраивающиеся ноты, которые поют хвалу Пелагии, воспевают ее гнев и непреклонность. То был марш, марш гордой женщины, обвиняющей войну суровыми речами и добротой. Он услышал три простых аккорда и воинственную мелодию, означавшую мир милосердия. Он слышал, как мелодия поднимается и крепнет, разбиваясь в стремительные потоки звучных тремоло, прозрачнее песни дрозда, яснее синевы небес. С некоторой досадой он понял, что для этого потребуется два инструмента.
39. Арсений
Отца Арсения война спасла, словно весь его жизненный круг был ничем иным, как проходившей сквозь чистилище кривой, которая, наконец, прорвала невидимую скорлупу и привела его к цели. Отпали муки самобичеванья; жадность и праздность, неумеренность в спиртном одно за другим последовали в могильник прошлого, а он словно на локоть прибавил в росте. Его богословие свернулось вокруг себя, подобно змее, и переменило его душу, так что если раньше он понимал, что подвел Бога, то теперь знал, что Бог подвел всю святую землю Греции. Ему, человеку, явилось, что он может превзойти Господа, сотворившего его, и сделать для Греции то, чего не сделал Господь. Он открыл в себе дар пророчества.
Ему запало в голову, что следует приобрести большую собаку и обучить ее кусать итальянцев. Для этого он купил у Стаматиса гарантированно патриотичное животное – его предок уже обладал длинным послужным списком хватанья солдат за икры. Однако дворняга, ошибочно восприняв его уроки как указание кусать за покрышки проезжавшие военные грузовики, безвременно скончалась, и Арсений усыновил другую, менее возбудимую. Он отправлялся пешим, обремененный лишь сумой и крестом из дерева оливы, служившим ему также посохом.
Арсений ходил и проповедовал. Его толстые ляжки терлись друг о друга, вызывая раздражение и язвы в паху; в летнюю жару пот лил у него со лба, под мышками на черной рясе распускались темные мокрые круги, окантованные широкими неровными кольцами высохшей белой соли, а борода искрилась падающими каплями, как аретусский родник. Кожаные подошвы черных ботинок протирались насквозь, и он ступал босыми ногами, прикрытыми только сверху, волоча за собой длинные пряди перекрученной дратвы, что оставляли в тусклой пыли тонкие следы, похожие на змеек. Арсений открыл для себя, что зимой тепло сохраняет находящийся в движении, и шел, наклонившись вперед, борясь своим весом с черствым ветром и неуемным дождем, а его несчастная собака плелась позади, промокшая до костей, поджав между ног хвост и печально опустив голову – подлинное воплощение нерассуждающей и не задающей вопросов верности.
От зарослей мастиковых деревьев и кипарисов на севере до покрытых галькой отмелей Скалы на юге, от подземных озер Сами на востоке до головокружительных склонов Петани на западе ходил и проповедовал Арсений. По-собачьи опустив на ходу голову, он составлял полные праведного гнева фразы, которые потом, в лагерях итальянцев, вырвутся наружу неистовыми тирадами.
В немецких гарнизонах на него не обращали внимания или грубо гнали прочь прикладами не потому, что немцы жестоки, а оттого, что они не разделяли любви своих союзников к драматическому искусству. Тевтонцев он скорее раздражал, чем забавлял, но для итальянцев был желанным разнообразием в нескончаемых карточных играх и воздушных тревогах при налетах английских бомбардировщиков. Они нетерпеливо ожидали его визитов с таким же предвкушением, с каким ждали грузовик со шлюхами; Арсений становился желаннее из-за непредсказуемости своих появлений и уходов.
Когда он приходил, солдаты окружали побитого непогодой священника, зачарованные его оперными жестами и оглушительными раскатами библейского греческого, из которого они не понимали ни слова. Арсений переводил взгляд с одного улыбающегося и восхищенного лица на другое, зная, что они абсолютно ничего не понимают, но все же упорно продолжал говорить, поскольку знал, что выбора у него нет. Стова накапливались внутри, слова, имеющие сверхъестественную силу, и ему казалось, что его подталкивает рука Непорочной Девы, что печаль Христа перелилась в него, переполнила его душу и ее нужно отдать земле:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59
– Калиспера, патир, – сказал Корелли, чье понимание греческого этикета совершенствовалось. На что Арсений сплюнул в пыль и провозгласил:
– Да будет время гнева Твоего печью раскаленной для них, и поглоти их во время ярости Твоей, и да пожрет их пламя! Истреби все плоды их от земли данные, и семя их от детей рода мужского, оттого что замыслили они умысел злобный, коий сотворить не достанет сил у них!
Глаза священника пророчески закатились, а Корелли, несмотря на то что ничего из сказанного не понял, умиротворяюще произнес:
– Совершенно верно, совершенно верно.
Арсений снова плюнул, втер плевок ногой в землю и указал на капитана в знак того, что тот также будет измельчен в пыль.
– Совершенно верно, – вежливо улыбаясь, повторил Корелли, после чего Арсений вперевалку удалился – с видом, который должен был выражать омерзение и абсолютную уверенность в сказанном.
Капитан вернулся к чтению памфлета, но его прервали доктор и Пелагия, которые вернулись с врачебного обхода, а также прибывший на джипе Карло Гуэрсиа. Корелли поспешно спрятал документ в китель, но доктор успел мельком заметить его.
– Ага, – сказал доктор, – у вас, я вижу, тоже есть экземпляр. Забавно, не правда ли?
– Хрен с ней, с войной! – весело сказал Карло, входя во двор со своим обычным приветствием. Он стукнулся лбом о нижнюю ветку оливы, на которой имел обыкновение раскачиваться Мандрас, и некоторое время стоял оглушенный.
– Вот вечно со мной так. – Он сконфуженно улыбнулся. – Ведь пора бы уже запомнить, что она здесь.
– Не нужно быть таким высоким, – сказал доктор. – Это указывает на отсутствие предусмотрительности и трезвого расчета. Был один французский король, который умер от чего-то подобного.
– Ну, я, похоже, жив, – ответил Карло, трогая указательным пальцем наливающийся синяк. – Памфлет видели?
– Вообще-то, как раз сейчас капитан пытается его спрятать, – весело сказал доктор.
– Британская пропаганда, – проговорил капитан, притворно изображая полное отсутствие интереса.
– Этой ночью не было никаких самолетов, – сказал Карло. – Когда они прилетают, все вокруг гремит и трясется, а на этот раз ничего не было.
– Значит, это не англичане, – радостно сказал доктор– Полагаю, кто-то у вас здесь имеет доступ к печатному станку и отличную службу доставки. – Увидев, что Карло покраснел и сердито смотрит на него, он сообразил, что лучше не разговаривать. – Так вы говорите, просто британская пропаганда? – неловко прибавил он, пожимая плечами.
– Это должен быть тот, кто много знает, – сказала Пелагия, – потому что все там правда.
Корелли, покраснев от гнева, резко выпрямился. Ей вдруг показалось, что он сдерживается, чтобы не ударить ее. Достав из кителя брошюру, капитан театрально разорвал ее пополам и бросил листки козленку.
– Это куча дерьма – и больше ничего, – объявил он и направился в дом.
Оставшиеся обменялись взглядами, и Карло насмешливо изобразил, что дрожит от страха. Потом посерьезнел и сказал Пелагии:
– Пожалуйста, извините капитана. Не говорите ему, что я сказал это, но вы должны понять, что в его положении… В конце концов, он офицер.
– Я понимаю, Карло. Он не признался бы, что это правда, даже если бы сам все написал. А вам не кажется, что это мог написать грек?
Доктор нахмурился.
– Какая глупость.
– Я просто подумала…
– Кто из греков может все это знать? И кто из греков умеет у нас писать по-итальянски? И у кого из греков есть транспорт, чтобы разбросать их по всему острову? Не глупи.
Но Пелагию гипотеза воодушевила.
– Во многих местах «R» написано как «Р», а это свойственная греку ошибка. Потом, итальянец мог дать греку всю информацию, они составили всё и напечатали, а затем итальянец мог развести это повсюду на мотоцикле или еще на чем-нибудь… – Она победно улыбнулась и подняла руки, показывая, как все это просто. – И в любом случае, всем известно, что люди слушают Би-би-си.
В присутствии Карло она сочла неблагоразумным ссылаться на то, что жители деревни слушают передачи, набившись до отказа в большой чулан кофейни и яростно накурив там, а потом, давясь от кашля и захлебываясь в обсуждении, вываливаются оттуда и несут новости домой женам, которые в свою очередь передают их друг другу у колодца и на кухнях. Ей было неизвестно, что итальянские солдаты делают абсолютно то же самое в своих казармах и на квартирах: иначе почему все на острове рассказывают про Муссолини одни и те же анекдоты?
Карло и доктор посмотрели друг на друга, опасаясь, что раз Пелагия смогла просчитать это, то сможет и кто-нибудь еще.
– Не умничай, – сказал доктор, – а то мозги из ушей полезут. – Была такая детская поговорка.
Пелагия, увидев беспокойство отца и Карло, вспомнила, что перед войной компартия дала Коколису ручной печатный станок для выпуска партийной пропаганды. А у Карло имелся джип. Она потрясла головой, как бы прогоняя из нее такие мысли, а потом у нее возник вопрос: где же они смогли достать набор латинских литер? Облегчение появилось на мгновенье и пропало, когда она припомнила, что у отца – какие-то договоренности quid pro quo с толстым ипохондриком-интендантом, обладателем трудноизлечимых мозолей. Она перевела взгляд с Карло на отца и почувствовала, как горло ей перехватил приступ ярости: если это они, и это тайный сговор, то какие же они глупые и безответственные! Разве они не понимают, насколько это опасно?
– Беда с мужчинами… – начала она и, не закончив фразы, последовала за капитаном в дом. Схватив Кискису с кухонного стола, она прижала к себе зверька, словно этим можно притупить чувство опасности.
Карло и доктор, стоя рядом в неловком и красноречивом молчании, развели руками.
– Надо было воспитать ее дурой, – сказал наконец доктор. – Когда женщины приобретают способность к дедукции, никогда не знаешь, чем это закончится.
38. Происхождение «марша Пелагии»
Случилось однажды, что капитан Корелли не пошел на службу, потому что в голове у него происходило землетрясение. Он лежал на кровати Пелагии, стараясь не открывать глаз и не шевелиться; даже слабый лучик света острием прокалывал глаза и вонзался в мозг, а когда капитан двигался, появлялась четкая уверенность, что мозжечок размяк и перетекает в черепе. Горло пересохло и было жестким, как ремень: кто-то, несомненно, правил на нем бритву. Периодически к горлу подкатывала волна тошноты, равномерно переливаясь от желудка ко рту, и он с отвращением старался сдержать горькие потоки желчи, которые, казалось, настроились пробить дорогу к выходу и украсить ему грудь.
– О, Господи, – простонал он, – Господи, помилуй меня.
Он открыл глаза и придержал их пальцами. Очень медленно, так, чтобы не слишком беспокоить мозги, он оглядел комнату и увидел тревожную галлюцинацию. Капитан моргнул; да, в самом деле, его форма, лежавшая на полу, двигалась сама по себе. Он нетвердо убедился, что ее движения независимы от круговых вращений комнаты, и снова закрыл глаза. Кискиса вылезла из его кителя, вскочила на стол и свернулась в фуражке, которая стала ее любимым местом отдыха с тех пор, как она открыла для себя прелести гибкой акробатики; она заполняла фуражку и переливалась через нее таким запутанным клубком усов, ушей, хвоста и лап, что невозможно было разобрать, где у нее что. Там же она и спала, потому что фуражка напоминала, как ее угощали колбаской и цыплячьей кожицей. Корелли открыл глаза: его смятая форма теперь вращалась в согласии с остальным миром. Капитан приободрился, полагая, что ему лучше, пока какой-то сумасшедший метафизический барабанщик не принялся громыхать литаврами у него в голове. Корелли сморщился и зажал голову ладонями. Почувствовав необходимость опорожнить пузырь, он с покорностью также признал, что сейчас, наверное, один из тех случаев, когда ему потребуется поддержка, – иначе он будет раскачиваться туда-сюда не в силах облегчиться как положено и в конечном счете обнаружится, что он необъяснимым образом одновременно валится на пол и писает себе на ноги. Его подавляла мысль, что настал его последний час, и он раздумывал – не лучше ли умереть, чем так страдать.
– Умереть хочу, – простонал он, словно голос мог придать этой мысли большую четкость и драматическую силу.
Пелагия внесла кувшин с водой и вместе со стаканом поставила на край кровати.
– Вам нужно выпить всю эту воду, – твердо сказала она, – это единственное лекарство от похмелья.
– У меня не похмелье, – жалобно проговорил капитан, – я очень болен, только и всего.
Пелагия наполнила стакан и решительно поднесла ему ко рту.
– Пейте, – велела она. Он недоверчиво выцедил его до дна: его изумил очистительный эффект, оказанный питьем на его физическое и физиологическое состояние. Пелагия снова наполнила стакан.
– Я никогда не видела таких пьяных, – укоризненно покачала головой она, – даже на празднике святого.
– О боже, а что я делал?
– Карло привез вас в два часа ночи. Точнее, он врезался на джипе в стену, нес вас, как ребенка, на руках, за все цеплялся, разбил себе коленки и разбудил всех, кого еще не разбудили крики и ругательства. Потом улегся на столе во дворе и уснул. Он там до сих пор, а ночью обмочился.
– Не может быть!
– Может. А потом проснулись вы, стояли передо мной на коленях, размахивали руками и во весь голос пели «Io sono ricco е tu sei bella», абсолютно мимо нот и слова забыли. Потом пытались поцеловать мне ноги.
Капитан был до крайности перепуган.
– Мимо нот? Да я никогда никаких слов не забываю, я же музыкант. А вы что сделали?
– Стукнула вас, вы повалились навзничь, потом признались в вечной любви, а потом вас стошнило.
В отчаянии капитан закрыл от стыда глаза.
– Я напился. Понимаете, моя батарея выиграла футбольный матч. Такое не каждый день случается.
– Рано утром заглядывал лейтенант Вебер. Он сказал, что ваша команда жульничала и в середине игры была получасовая задержка, потому что двое мальчишек украли мяч, когда он перелетел через ограду.
– Это была диверсия, – сказал капитан.
– Мне не нравится лейтенант Вебер. Он смотрит на меня так, будто я животное.
– Он фашист, про меня он тоже думает, что я животное. Тут уж ничего не поделаешь. А мне он нравится. Просто он еще мальчик, у него это пройдет.
– А вы – пьяница. Мне кажется, вы, итальянцы, всегда пьяные, или воруете, или гоняетесь за местными девушками, или в футбол играете.
– Мы еще в море купаемся и поем. И нельзя винить ребят в том, что они гоняются за девушками, потому что они не могут этого делать дома и, кроме того, кое-кто из девушек очень хорошо этим пользуется. Дайте мне еще немного воды.
Пелагия нахмурилась: что-то в замечании капитана задело ее и показалось оскорбительным, даже жестоким. К тому же настроение у нее было как раз для спора. Она выпрямилась, опорожнила кувшин ему на голову и горячо произнесла:
– Вы прекрасно знаете, что они запуганы и вынуждены это делать по необходимости. И все стыдятся присутствия ваших шлюх у нас. Что мы, по-вашему, чувствуем?
У капитана слишком пульсировало в голове, чтобы ссориться: она так гудела, что даже не было сил ответить на выходку рассерженной девушки, промочившей его насквозь. Тем не менее, он тут же почувствовал, что это очень несправедливо. Корелли сел в кровати и сказал:
– Все, что вы говорите и делаете, – оттого, что вы хотите, чтобы я извинился, в каждом вашем взгляде – ничего, кроме упрека. И так все время, с тех пор как я приехал. Что, по-вашему, чувствую я? Думаете, я горжусь? Вы полагаете, притеснение греков – мое призвание? По-вашему, я – Дуче и приказал себе здесь находиться? Дерьмо это, все дерьмо, но я не могу с этим ничего поделать! Ладно, ладно, я извиняюсь! Вы довольны? – И он откинулся на подушки.
Пелагия подбоченилась; преимущество заключалось в том, что она стояла, а он лежал. Она скривилась и проговорила:
– Вы серьезно считаете, что вы такая же жертва, как и мы? Бедненький мальчик, бедняжечка!
Она отошла к столу, заметила спящую в его фуражке Кискису и, глядя в окно, улыбнулась про себя. Она изо всех сил гнала прочь впечатление от всего сказанного капитаном, уверяя себя, что после этого он не сможет смотреть ей в глаза. Ей и в самом деле было жаль его: она не могла чувствовать вражду к человеку, который позволял кунице спать в своей шапке, но и не собиралась проявлять свою симпатию, когда на карту поставлены принципы.
Ответа не последовало. Корелли смотрел на ее силуэт в окне, и в голове у него возникла мелодия. Он мысленно представил свои пальцы, расположившиеся на ладах мандолины, слышал, как звучат от дисканта выстраивающиеся ноты, которые поют хвалу Пелагии, воспевают ее гнев и непреклонность. То был марш, марш гордой женщины, обвиняющей войну суровыми речами и добротой. Он услышал три простых аккорда и воинственную мелодию, означавшую мир милосердия. Он слышал, как мелодия поднимается и крепнет, разбиваясь в стремительные потоки звучных тремоло, прозрачнее песни дрозда, яснее синевы небес. С некоторой досадой он понял, что для этого потребуется два инструмента.
39. Арсений
Отца Арсения война спасла, словно весь его жизненный круг был ничем иным, как проходившей сквозь чистилище кривой, которая, наконец, прорвала невидимую скорлупу и привела его к цели. Отпали муки самобичеванья; жадность и праздность, неумеренность в спиртном одно за другим последовали в могильник прошлого, а он словно на локоть прибавил в росте. Его богословие свернулось вокруг себя, подобно змее, и переменило его душу, так что если раньше он понимал, что подвел Бога, то теперь знал, что Бог подвел всю святую землю Греции. Ему, человеку, явилось, что он может превзойти Господа, сотворившего его, и сделать для Греции то, чего не сделал Господь. Он открыл в себе дар пророчества.
Ему запало в голову, что следует приобрести большую собаку и обучить ее кусать итальянцев. Для этого он купил у Стаматиса гарантированно патриотичное животное – его предок уже обладал длинным послужным списком хватанья солдат за икры. Однако дворняга, ошибочно восприняв его уроки как указание кусать за покрышки проезжавшие военные грузовики, безвременно скончалась, и Арсений усыновил другую, менее возбудимую. Он отправлялся пешим, обремененный лишь сумой и крестом из дерева оливы, служившим ему также посохом.
Арсений ходил и проповедовал. Его толстые ляжки терлись друг о друга, вызывая раздражение и язвы в паху; в летнюю жару пот лил у него со лба, под мышками на черной рясе распускались темные мокрые круги, окантованные широкими неровными кольцами высохшей белой соли, а борода искрилась падающими каплями, как аретусский родник. Кожаные подошвы черных ботинок протирались насквозь, и он ступал босыми ногами, прикрытыми только сверху, волоча за собой длинные пряди перекрученной дратвы, что оставляли в тусклой пыли тонкие следы, похожие на змеек. Арсений открыл для себя, что зимой тепло сохраняет находящийся в движении, и шел, наклонившись вперед, борясь своим весом с черствым ветром и неуемным дождем, а его несчастная собака плелась позади, промокшая до костей, поджав между ног хвост и печально опустив голову – подлинное воплощение нерассуждающей и не задающей вопросов верности.
От зарослей мастиковых деревьев и кипарисов на севере до покрытых галькой отмелей Скалы на юге, от подземных озер Сами на востоке до головокружительных склонов Петани на западе ходил и проповедовал Арсений. По-собачьи опустив на ходу голову, он составлял полные праведного гнева фразы, которые потом, в лагерях итальянцев, вырвутся наружу неистовыми тирадами.
В немецких гарнизонах на него не обращали внимания или грубо гнали прочь прикладами не потому, что немцы жестоки, а оттого, что они не разделяли любви своих союзников к драматическому искусству. Тевтонцев он скорее раздражал, чем забавлял, но для итальянцев был желанным разнообразием в нескончаемых карточных играх и воздушных тревогах при налетах английских бомбардировщиков. Они нетерпеливо ожидали его визитов с таким же предвкушением, с каким ждали грузовик со шлюхами; Арсений становился желаннее из-за непредсказуемости своих появлений и уходов.
Когда он приходил, солдаты окружали побитого непогодой священника, зачарованные его оперными жестами и оглушительными раскатами библейского греческого, из которого они не понимали ни слова. Арсений переводил взгляд с одного улыбающегося и восхищенного лица на другое, зная, что они абсолютно ничего не понимают, но все же упорно продолжал говорить, поскольку знал, что выбора у него нет. Стова накапливались внутри, слова, имеющие сверхъестественную силу, и ему казалось, что его подталкивает рука Непорочной Девы, что печаль Христа перелилась в него, переполнила его душу и ее нужно отдать земле:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59