Игроки у автоматов проморгали тройной бонус, парочка с устрицами опрокинула лампу, и даже Луиджи поперхнулся. Он первый вышел навстречу Дюймовочке – двинулся к ней вдоль стойки с приветственным поцелуем, млея и не скрывая этого, что-то шепнул ей на ушко («как я по тебе соскучился», «наконец-то ты пришла» или что-нибудь вроде). Только по окончании церемонии мы смогли заказать пива и устроиться за столиком в глубине бара.
– Сводила волосы на ногах, – сказала Дюймовочка, едва усевшись. Это прозвучало как извинение за двухчасовое опоздание. Она произнесла эту фразу с той робостью, которую так ловко изображает.
– А твой муж?
– В Толедо, на презентации продукции «Хьюлетт Паккард».
– Чего ж ты с ним не поехала?
– Не больно-то хотелось. Потом, лучше, когда он ездит один. Вечерами они нажираются со своими коллегами в каком-нибудь topless и спорят, какой принтер лучше – струйный или лазерный. А если еду я, то вместо topless им приходится спорить в обычном кабаке.
– Тебе это платье идет.
Надо же, черт возьми, было хоть как-то оценить то, что она целых два часа прихорашивалась.
– Нравится? Оно у меня уже давно, но я его никогда не ношу.
– Да ладно, я ведь не только про платье. Ты тоже ничего себе.
– О… Давненько от тебя такого не слышала.
– Потому что давненько не выглядела такой аппетитной.
– Откуда знать – может, тебе не нравится… Touch?. Теперь она могла отделаться от меня только какими-нибудь дурачествами. Я скорчил такую же рожу, как человек-муха, одолеваемый судорогами.
– Если ты не уйдешь… я… я… сделаю тебе… больно.
– Что-о?
Дюймовочка явно не видела фильм. Тогда я попробовал изобразить веснушчатого мальчишку, выводящего с американским акцентом:
– Чему бы-ыть, того не мино-о-о-вать, what ever will be, will be…
Дюймовочка так и закатилась, прикрывая рот рукой. Когда смех ее отпустил, она попросила меня снова скорчить такую же физиономию – ну пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста. Я отказался, она настаивала, я занервничал, а когда я нервничаю, то непроизвольно начинаю улыбаться… К счастью, тут подоспел Луиджи с пивом. Придвинув стул, он уселся рядом с Дюймовочкой.
– А где муж?
– В Толе-е-е-до.
– В Толедо? Какого черта ему нужно в Толедо, когда у него здесь такая женщина?
Я решил вступиться за бедного Хосе Марию.
– А какого черта ты к нам пристал, когда у тебя дома такая жена?
– Ну уж моя жена не такая ягодка.
– Как увижу, непременно скажу.
– Пф… Думаешь, она сама не знает? В Толедо, значит. – Он снова переключился на Дюймовочку. – Зато я здесь – видишь? – и весь к твоим услугам.
Дюймовочка сделала вид, что заинтересована.
– Неужто? И какие же услуги ты предлагаешь?
– Полный набор. И бесплатно.
– Не хватало только…
– Не волнуйся: такие мужчины, как я, еще на все годятся.
– Особенно на разные гнусные мыслишки, – встрял я.
– А ты помолчи. Видишь, я с сеньоритой разговариваю.
– С сеньорой, если не возражаешь. Она замужем.
– Верно, только муж в Толедо все равно что дядюшка на Луне.
– В пятницу он вернется.
– Значит, у нас еще два дня…
Видя, что у Луиджи полно работы, я подошел к стойке за сигаретами и там же допил пиво. Я уже выпил, наверное, кружек восемь-десять и понемногу начинал хмелеть, но впереди была еще целая ночь. Я знал, что следующие два часа будут состоять из смеси признаний Дюймовочки и наглых намеков Луиджи, который присаживался к нашему столику всякий раз, когда у него выдавалась небольшая передышка. Роберто ведет себя скромнее: время от времени он отходит, чтобы выкурить сигарету или ответить на звонок по мобильнику, который болтается у него на ремне, но не в его привычках сидеть с клиентами. То и дело появляется кто-то из завсегдатаев и тоже подходит к нашему столику; мы обмениваемся разными дурацкими замечаниями, и, если разговор получается недостаточно похабным, он уходит. Только в промежутках мы остаемся наедине с Дюймовочкой, и я старательно возобновляю нашу болтовню, потому что нередко перерывы в беседе помогают не потерять нить – так гипнотизирует курицу белая линия, по которой она идет, – и еще потому, что Дюймовочка – женщина, а стало быть, бездонная дыра, и если не ухватиться за края, то бездна может навсегда поглотить тебя. Короче, мы уходим из бара где-то около половины третьего после традиционной рюмки водки за стойкой и комической сцены прощания с Роберто и Луиджи. Я мог бы заплатить за все, включая то, что задолжал с утра, но окончание вечера, как всегда, за счет Дюймовочки. Затем, пока мы идем к центру по улице Жауме Гильямет, она, пользуясь моментом, виснет у меня на руке и кладет голову мне на плечо. В результате нас слегка пошатывает из стороны в сторону, что легко можно принять за самозабвенные блуждания влюбленных.
– Ты такой уютный, – говорит Дюймовочка, ощупывая складки жира у меня на спине.
– Конечно, потому что толстый. Если ты не постараешься и не похудеешь, тоже будешь уютная.
– Нет, мне надо сбросить еще килограммчиков пять.
– Не глупи. Пять кило: подумай о своих грудках и задике – это ж сплошная вселенская энтропия…
– Чего, чего?
– Знаешь ли ты, сколько пришлось потрудиться природе, чтобы одарить тебя грудями, которыми ты так пренебрегаешь? Вселенский миропорядок – не игрушка, дорогуша…
– Вот почему тебе нравятся толстушки. И потом – разве не ты говорил, что я и так хороша.
– Хороша-то хороша, да ничего хорошего.
Именно в ту ночь я ускорил шаг, таща за собой Дюймовочку, чтобы пересечь Гильямет по диагонали и не делать крюк до перекрестка с Травесерой. Внимание мое неизбежно привлек дом номер пятнадцать со своей изгородью и садиком, и, проходя мимо, я кое-что заметил.
– Погоди минутку, – сказал я Дюймовочке, высвобождаясь из ее объятий. Обойдя припаркованную у входа машину и слегка разведя руками плющ, я посмотрел на столб рядом с изгородью. Красная тряпица снова была на своем месте, но на этот раз чистая, как новенькая.
Не знаю, что взбрело мне в голову – пьяные шутки, – но, отвязав тряпицу, я засунул ее Дюймовочке за вырез платья, и мы двинулись дальше.
– «Опасно. Не стой под стрелой», – сказал я голосом Магилы Гориллы в переводе на язык туземцев Канарских островов.
Дюймовочка захлебнулась смехом, я тоже рассмеялся, но не так безудержно, потому что все случайное имеет свои пределы. Естественно, когда я вспоминаю об этом сейчас, то понимаю, что настоящая паранойя началась у меня только на следующий день.
Паштет из оленины
Звонил будильник – только он мог издавать это ушераздирающее «пи-пип», – но моя система жизнедеятельности располагала четкими инструкциями, не позволявшими разбудить себя просто так. В подсознании у меня все еще прокручивалась сновиденческая программа: на экране простиралась белая равнина бесконечного формата; с неба падали тоненькие струйки, больше напоминавшие крошечные торнадо, они медленно оседали на бумажную землю и проделывали в ней отверстия. Сначала они довольно редки, продвигаться приходится ощупью, осторожно, чтобы не угодить ногой в одно из отверстий; но дождь становится все сильнее, земля – все более дырчатой, продвижение затрудняется.
Невыносимо: бац! – и я отправляю будильник в нокаут.
Я лежал, растянувшись на нерасстеленной постели, в рубашке и полуспущенных брюках. По крайней мере, я добрался до постели – начала и конца всех моих передвижений по жизни – и даже умудрился поставить будильник. Спальня – как после погрома. Жуткое похмелье. Голова трещит, в желудке пожар. Что-то слишком много дыр: Дюймовочка, бездонная дыра; борсоги, врастающие в землю своими лапками-корешками; сверлильный дождь; а теперь еще одна дыра, в раковине, к крану над которой я припал жаждущим ртом. Полдень. Лучшее, что может случиться с куском масла, – это когда его намажут на круассан. Но круассанов не было. Вечно чего-то не хватает. Восемнадцатое июня, четверг, Международный день Небытия. Единственная утешительная мысль состояла в том, что скоро я получу остаток причитающихся мне пятидесяти штук. Я побрился, выпил кофе, выкурил косячок, надел то, что было на мне вчера вечером, и вышел на улицу, стараясь подладиться как бы под некий киносценарий: действие, диалоги и как можно меньше пиши для мозгов.
Луиджи уже заступил на боевое дежурство.
– Ну что, проснулся, ранняя пташка?
– Сделай милость, не надо со мной заговаривать… Свари лучше кофейку.
– Когда ж ты вчера лег?
– Понятия не имею.
– Не просыхаешь ты, парень…
– Слушай, Луиджи, хватит меня подкалывать. Мне надо идти к родителям, и я должен выглядеть как огурчик.
– Опять побираться идешь?…
Да нет, просто отец сломал ногу. Ладно, пойду: по пути надо еще заехать в контору – срубить капусту за одну работенку. Потом рассчитаемся.
К счастью, было не слишком солнечно, и я смог добраться до «Миральес и Миральес», не петляя в поисках тенистых тротуаров; но когда я поднимался по лестнице, на каждой очередной ступеньке мне словно иглу втыкали в висок. В приемной, как всегда, сидела Мария.
– Брата не видела?
Я пристально посмотрел на стеклянную дверь его кабинета. За металлическими полосками жалюзи никого не было видно, даже свет не горел.
– Сегодня утром он не пришел. Отсутственный день…
– Не пришел?
Новость настолько сразила меня, что я даже не оценил «отсутственный день», такой похожий на мой Международный день Небытия и как-то связанный с увеличением числа дырок вокруг.
– Звонила твоя невестка: заболел. То ли грипп, то ли что-то еще. Сказала, что у него сильный жар, так что он даже встать не может. Должно быть, ему и вправду плохо, бедняжке.
– И как же вы тут будете управляться без Его Превосходительства?
– Посмотрим, в конце концов, все проходит через него. А пока Пумарес пытается тянуть время, как может. Мало того, секретарша твоего брата тоже не пришла. Даже не предупредила.
Оставив Марию наедине с ее телефонами, я вышел из конторы в мрачном состоянии духа. В кармане у меня оставалось не больше трехсот-четырехсот песет, и, не зная куда деться, я несколько минут бесцельно кружил по кварталу. Немного поразмыслив, я решил сначала навестить своих досточтимых родителей, а потом сразу же нанести визит вежливости моему Бедному Больному Брату. Наверняка у него дома есть бабки, он всегда носит в портфеле несколько синеньких, не говоря уж о его Неподражаемой Кредитной Карточке. Не в состоянии на данный момент противостоять ни папеньке, ни маменьке – а тем более выдержать их совместную лобовую атаку, – я свернул к дому, чтобы выкурить косячок и хоть как-то пооблегчить похмелье. Сидя на диване, я выкурил зелье, а потом свернул еще один, чтобы скрасить десять минут пути до Голгофы.
Жилье моих Досточтимых Родителей высится в дальнем конце Диагонали и полностью занимает два последних этажа одного из самых крутых зданий этого района, нечто подобное можно увидеть разве что в самом центре Педральбес. Чтобы получить представление о нем, достаточно сказать, что консьерж носит специально сшитую униформу и фуражку. Зовут его Мариано Альтаба, или сеньор Альтаба, как обычно выражается папенька, рекомендующий обращаться с прислугой на «вы» и максимально почтительно. Полагаю, что это позволяет ему чувствовать себя не таким виноватым из-за того, что ему приносят почту и выносят мусор за вознаграждение, которого ему вряд ли хватило бы, чтобы подписаться на журналы по охоте и рыбной ловле. Мой папенька из тех, кто стыдится иметь деньги, но и отказаться от них у него не хватает решимости.
Мариано (дон Мариано Альтаба) был не один. Рядом с ним стоял здоровенный охранник, который растерянно посмотрел на меня, не зная, как со мной держаться. Должно быть, Община Выдающихся Соседей решила, что системы спутниковой безопасности недостаточно, дабы защититься от варварских орд. К счастью, Мариано недвусмысленно дал понять, что знает меня, и охранник утратил ко мне всяческий интерес. «Эй, Паблито, где это ты все бедокуришь?» Он даже не позаботился надеть фуражку, которую снимает, когда его никто не видит. Я жил со своими Досточтимыми Родителями на этой квартире всего два года – от шестнадцати до восемнадцати, – но Мариано еще, наверное, помнит представления, которые я устраивал летом, когда старики перебирались в Льяванерас вместе с Бебой и своим Неподражаемым Первенцем, предоставляя зимнюю резиденцию в мое распоряжение. Я тепло поприветствовал его в ответ и поднялся на одном из тех лифтов, в которых в момент торможения у тебя поджимаются яйца. Помню одну особенно сумасшедшую ночь, когда мы забрались к черту на рога в поисках шлюхи, которая согласилась бы сделать Кико минет в этом сверхзвуковом гробу. Пришлось договориться с двумя, потому что поодиночке они боялись ехать куда-то с тремя подозрителыми типами. Вся соль была в том, чтобы Кико кончил, как раз когда лифт начнет тормозить; из трех предпринятых за полчаса попыток третья увенчалась успехом. Плохо только, что он умудрился заляпать спермой все зеркало, так что пришлось отмывать его специальным чистящим средством. Да, да, вот это самое зеркало, которое сейчас отражало меня постаревшим на пятнадцать лет, потяжелевшим на сорок килограммов и, кто знает, может быть, чуть более умудренным жизнью.
Доехав до последнего, четырнадцатого этажа, я позвонил в дверь для прислуги. Так или иначе открыть мне должна была Беба, и таким образом ей не пришлось бежать к главному входу. В последнее время передвигалась она с трудом.
– Паблико!
– Беба!
– Уф, ну и растолстел же ты!
– Стараюсь походить на тебя, задастая ты моя, ну-ка!
Схватив Бебу в охапку, я даже попробовал приподнять ее, что удалось мне только отчасти. Беба рассмеялась.
– Пабло, ты же меня уронишь!
Я отпустил ее. Она ухватила мою руку, прижала ее к пузу и поволокла меня за собой на кухню. Проходя мимо гладильни, я заметил там сменную прислугу; странное дело, она выглядела точно так же, каково время моего последнего посещения, – девушкой лет двадцати. Не выпуская моей руки, Беба пододвинула два стула, и мы уселись друг напротив друга, почти вплотную.
– Давненько, давненько ты к нам не заглядывал, охальник.
– Мы же виделись на Рождество.
– Ох ты, господи, а ведь теперь-то уж конец июня, дрянной мальчишка… К отцу приехал?
– Да как сказать… ко всем. Просто мне сказали, что папа копыто себе подвернул.
– Бррррр… постарайся поменьше ему перечить, он сейчас такой…
– А мама?
– Мама-то? Да как всегда… Вот на курсы английского записалась.
Она ведь уже ходила на одни – по реставрации мебели.
Ходила, да не доходила. От запаха лака ей, вишь, дурно делается. «Мигрень», как она говорит, ну в общем… А теперь дался ей этот английский. Купила набор пластинок, на которых все чего-то болтают, так что теперь у отца голова болит. Не говори, что я тебе сказала…
Она расхохоталась – так мог бы, наверное, выглядеть смеющийся бегемот, – но тут же напустила на себя серьезный вид, едва заслышав голос маменьки за дверью, ведущей в столовую.
– Эусебия, надеюсь, ты не забыла про паштет из оленины… Пабло Хосе! Как ты вошел?
– Привет, мама. Со служебного входа. Из комнаты даже не услышишь…
– Боже милосердный, ты похож на водителя грузовика. Дай-ка на тебя взглянуть.
Обхватив мое лицо руками, она расцеловала меня в обе щеки, не прерывая осмотра.
– Толстый-претолстый стач. А что это на тебе за рубашка? Другой не нашлось?
– Забыл постирать…
– Тогда позвони в химчистку, они почти все сейчас оказывают услуги на дому… Пошли, пошли. Эусебия, скажи Лоли, что она может подавать аперитив на террасу. И белое вино достань в последний момент, иначе оно согреется и потеряет весь букет.
Тона гостиной изменились: на Рождество преобладал оранжевый, теперь же – бледно-желтый, включая обивку кресел и ковер под пианино. Точнее, роялем.
– Ну давай, рассказывай, – сказала маменька, чтобы нарушить молчание. До террасы путь неблизкий, и можно переворошить кучу воспоминаний.
– У меня все в порядке, как всегда. А у вас?
– Ужас, мой милый, просто ужас! После того, что случилось с отцом, мы все просто обезумели.
Ты не представляешь, в каком он сейчас настроении, не пред-став-ля-ешь.
Перед тем как открыть застекленную дверь террасы, она на мгновение остановилась и, повернувшись ко мне, привычным тоном задала неприятный вопрос:
– Ну что, нашел невесту, которую не стыдно на людях показать?
– Как только найду – тут же оповещу…
– Ты должен выбрать себе невесту безупречную по всем статьям, сынок, женщина помогает мужчине обрести стержень. Недавно мы познакомились с дочерью Хесуса Бласко: просто красавица. Слышишь – кра-са-ви-ца. Ей двадцать семь. Как только я ее увидела, то сразу подумала: вот прекрасная пара для Пабло Хосе. Она немного хиппи, так что общий язык вы найдете.
– Ну какой же я хиппи, мама?
– Нет, правильнее сказать – богемная… По-моему, она бросила консерваторию, чтобы заняться джазом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
– Сводила волосы на ногах, – сказала Дюймовочка, едва усевшись. Это прозвучало как извинение за двухчасовое опоздание. Она произнесла эту фразу с той робостью, которую так ловко изображает.
– А твой муж?
– В Толедо, на презентации продукции «Хьюлетт Паккард».
– Чего ж ты с ним не поехала?
– Не больно-то хотелось. Потом, лучше, когда он ездит один. Вечерами они нажираются со своими коллегами в каком-нибудь topless и спорят, какой принтер лучше – струйный или лазерный. А если еду я, то вместо topless им приходится спорить в обычном кабаке.
– Тебе это платье идет.
Надо же, черт возьми, было хоть как-то оценить то, что она целых два часа прихорашивалась.
– Нравится? Оно у меня уже давно, но я его никогда не ношу.
– Да ладно, я ведь не только про платье. Ты тоже ничего себе.
– О… Давненько от тебя такого не слышала.
– Потому что давненько не выглядела такой аппетитной.
– Откуда знать – может, тебе не нравится… Touch?. Теперь она могла отделаться от меня только какими-нибудь дурачествами. Я скорчил такую же рожу, как человек-муха, одолеваемый судорогами.
– Если ты не уйдешь… я… я… сделаю тебе… больно.
– Что-о?
Дюймовочка явно не видела фильм. Тогда я попробовал изобразить веснушчатого мальчишку, выводящего с американским акцентом:
– Чему бы-ыть, того не мино-о-о-вать, what ever will be, will be…
Дюймовочка так и закатилась, прикрывая рот рукой. Когда смех ее отпустил, она попросила меня снова скорчить такую же физиономию – ну пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста. Я отказался, она настаивала, я занервничал, а когда я нервничаю, то непроизвольно начинаю улыбаться… К счастью, тут подоспел Луиджи с пивом. Придвинув стул, он уселся рядом с Дюймовочкой.
– А где муж?
– В Толе-е-е-до.
– В Толедо? Какого черта ему нужно в Толедо, когда у него здесь такая женщина?
Я решил вступиться за бедного Хосе Марию.
– А какого черта ты к нам пристал, когда у тебя дома такая жена?
– Ну уж моя жена не такая ягодка.
– Как увижу, непременно скажу.
– Пф… Думаешь, она сама не знает? В Толедо, значит. – Он снова переключился на Дюймовочку. – Зато я здесь – видишь? – и весь к твоим услугам.
Дюймовочка сделала вид, что заинтересована.
– Неужто? И какие же услуги ты предлагаешь?
– Полный набор. И бесплатно.
– Не хватало только…
– Не волнуйся: такие мужчины, как я, еще на все годятся.
– Особенно на разные гнусные мыслишки, – встрял я.
– А ты помолчи. Видишь, я с сеньоритой разговариваю.
– С сеньорой, если не возражаешь. Она замужем.
– Верно, только муж в Толедо все равно что дядюшка на Луне.
– В пятницу он вернется.
– Значит, у нас еще два дня…
Видя, что у Луиджи полно работы, я подошел к стойке за сигаретами и там же допил пиво. Я уже выпил, наверное, кружек восемь-десять и понемногу начинал хмелеть, но впереди была еще целая ночь. Я знал, что следующие два часа будут состоять из смеси признаний Дюймовочки и наглых намеков Луиджи, который присаживался к нашему столику всякий раз, когда у него выдавалась небольшая передышка. Роберто ведет себя скромнее: время от времени он отходит, чтобы выкурить сигарету или ответить на звонок по мобильнику, который болтается у него на ремне, но не в его привычках сидеть с клиентами. То и дело появляется кто-то из завсегдатаев и тоже подходит к нашему столику; мы обмениваемся разными дурацкими замечаниями, и, если разговор получается недостаточно похабным, он уходит. Только в промежутках мы остаемся наедине с Дюймовочкой, и я старательно возобновляю нашу болтовню, потому что нередко перерывы в беседе помогают не потерять нить – так гипнотизирует курицу белая линия, по которой она идет, – и еще потому, что Дюймовочка – женщина, а стало быть, бездонная дыра, и если не ухватиться за края, то бездна может навсегда поглотить тебя. Короче, мы уходим из бара где-то около половины третьего после традиционной рюмки водки за стойкой и комической сцены прощания с Роберто и Луиджи. Я мог бы заплатить за все, включая то, что задолжал с утра, но окончание вечера, как всегда, за счет Дюймовочки. Затем, пока мы идем к центру по улице Жауме Гильямет, она, пользуясь моментом, виснет у меня на руке и кладет голову мне на плечо. В результате нас слегка пошатывает из стороны в сторону, что легко можно принять за самозабвенные блуждания влюбленных.
– Ты такой уютный, – говорит Дюймовочка, ощупывая складки жира у меня на спине.
– Конечно, потому что толстый. Если ты не постараешься и не похудеешь, тоже будешь уютная.
– Нет, мне надо сбросить еще килограммчиков пять.
– Не глупи. Пять кило: подумай о своих грудках и задике – это ж сплошная вселенская энтропия…
– Чего, чего?
– Знаешь ли ты, сколько пришлось потрудиться природе, чтобы одарить тебя грудями, которыми ты так пренебрегаешь? Вселенский миропорядок – не игрушка, дорогуша…
– Вот почему тебе нравятся толстушки. И потом – разве не ты говорил, что я и так хороша.
– Хороша-то хороша, да ничего хорошего.
Именно в ту ночь я ускорил шаг, таща за собой Дюймовочку, чтобы пересечь Гильямет по диагонали и не делать крюк до перекрестка с Травесерой. Внимание мое неизбежно привлек дом номер пятнадцать со своей изгородью и садиком, и, проходя мимо, я кое-что заметил.
– Погоди минутку, – сказал я Дюймовочке, высвобождаясь из ее объятий. Обойдя припаркованную у входа машину и слегка разведя руками плющ, я посмотрел на столб рядом с изгородью. Красная тряпица снова была на своем месте, но на этот раз чистая, как новенькая.
Не знаю, что взбрело мне в голову – пьяные шутки, – но, отвязав тряпицу, я засунул ее Дюймовочке за вырез платья, и мы двинулись дальше.
– «Опасно. Не стой под стрелой», – сказал я голосом Магилы Гориллы в переводе на язык туземцев Канарских островов.
Дюймовочка захлебнулась смехом, я тоже рассмеялся, но не так безудержно, потому что все случайное имеет свои пределы. Естественно, когда я вспоминаю об этом сейчас, то понимаю, что настоящая паранойя началась у меня только на следующий день.
Паштет из оленины
Звонил будильник – только он мог издавать это ушераздирающее «пи-пип», – но моя система жизнедеятельности располагала четкими инструкциями, не позволявшими разбудить себя просто так. В подсознании у меня все еще прокручивалась сновиденческая программа: на экране простиралась белая равнина бесконечного формата; с неба падали тоненькие струйки, больше напоминавшие крошечные торнадо, они медленно оседали на бумажную землю и проделывали в ней отверстия. Сначала они довольно редки, продвигаться приходится ощупью, осторожно, чтобы не угодить ногой в одно из отверстий; но дождь становится все сильнее, земля – все более дырчатой, продвижение затрудняется.
Невыносимо: бац! – и я отправляю будильник в нокаут.
Я лежал, растянувшись на нерасстеленной постели, в рубашке и полуспущенных брюках. По крайней мере, я добрался до постели – начала и конца всех моих передвижений по жизни – и даже умудрился поставить будильник. Спальня – как после погрома. Жуткое похмелье. Голова трещит, в желудке пожар. Что-то слишком много дыр: Дюймовочка, бездонная дыра; борсоги, врастающие в землю своими лапками-корешками; сверлильный дождь; а теперь еще одна дыра, в раковине, к крану над которой я припал жаждущим ртом. Полдень. Лучшее, что может случиться с куском масла, – это когда его намажут на круассан. Но круассанов не было. Вечно чего-то не хватает. Восемнадцатое июня, четверг, Международный день Небытия. Единственная утешительная мысль состояла в том, что скоро я получу остаток причитающихся мне пятидесяти штук. Я побрился, выпил кофе, выкурил косячок, надел то, что было на мне вчера вечером, и вышел на улицу, стараясь подладиться как бы под некий киносценарий: действие, диалоги и как можно меньше пиши для мозгов.
Луиджи уже заступил на боевое дежурство.
– Ну что, проснулся, ранняя пташка?
– Сделай милость, не надо со мной заговаривать… Свари лучше кофейку.
– Когда ж ты вчера лег?
– Понятия не имею.
– Не просыхаешь ты, парень…
– Слушай, Луиджи, хватит меня подкалывать. Мне надо идти к родителям, и я должен выглядеть как огурчик.
– Опять побираться идешь?…
Да нет, просто отец сломал ногу. Ладно, пойду: по пути надо еще заехать в контору – срубить капусту за одну работенку. Потом рассчитаемся.
К счастью, было не слишком солнечно, и я смог добраться до «Миральес и Миральес», не петляя в поисках тенистых тротуаров; но когда я поднимался по лестнице, на каждой очередной ступеньке мне словно иглу втыкали в висок. В приемной, как всегда, сидела Мария.
– Брата не видела?
Я пристально посмотрел на стеклянную дверь его кабинета. За металлическими полосками жалюзи никого не было видно, даже свет не горел.
– Сегодня утром он не пришел. Отсутственный день…
– Не пришел?
Новость настолько сразила меня, что я даже не оценил «отсутственный день», такой похожий на мой Международный день Небытия и как-то связанный с увеличением числа дырок вокруг.
– Звонила твоя невестка: заболел. То ли грипп, то ли что-то еще. Сказала, что у него сильный жар, так что он даже встать не может. Должно быть, ему и вправду плохо, бедняжке.
– И как же вы тут будете управляться без Его Превосходительства?
– Посмотрим, в конце концов, все проходит через него. А пока Пумарес пытается тянуть время, как может. Мало того, секретарша твоего брата тоже не пришла. Даже не предупредила.
Оставив Марию наедине с ее телефонами, я вышел из конторы в мрачном состоянии духа. В кармане у меня оставалось не больше трехсот-четырехсот песет, и, не зная куда деться, я несколько минут бесцельно кружил по кварталу. Немного поразмыслив, я решил сначала навестить своих досточтимых родителей, а потом сразу же нанести визит вежливости моему Бедному Больному Брату. Наверняка у него дома есть бабки, он всегда носит в портфеле несколько синеньких, не говоря уж о его Неподражаемой Кредитной Карточке. Не в состоянии на данный момент противостоять ни папеньке, ни маменьке – а тем более выдержать их совместную лобовую атаку, – я свернул к дому, чтобы выкурить косячок и хоть как-то пооблегчить похмелье. Сидя на диване, я выкурил зелье, а потом свернул еще один, чтобы скрасить десять минут пути до Голгофы.
Жилье моих Досточтимых Родителей высится в дальнем конце Диагонали и полностью занимает два последних этажа одного из самых крутых зданий этого района, нечто подобное можно увидеть разве что в самом центре Педральбес. Чтобы получить представление о нем, достаточно сказать, что консьерж носит специально сшитую униформу и фуражку. Зовут его Мариано Альтаба, или сеньор Альтаба, как обычно выражается папенька, рекомендующий обращаться с прислугой на «вы» и максимально почтительно. Полагаю, что это позволяет ему чувствовать себя не таким виноватым из-за того, что ему приносят почту и выносят мусор за вознаграждение, которого ему вряд ли хватило бы, чтобы подписаться на журналы по охоте и рыбной ловле. Мой папенька из тех, кто стыдится иметь деньги, но и отказаться от них у него не хватает решимости.
Мариано (дон Мариано Альтаба) был не один. Рядом с ним стоял здоровенный охранник, который растерянно посмотрел на меня, не зная, как со мной держаться. Должно быть, Община Выдающихся Соседей решила, что системы спутниковой безопасности недостаточно, дабы защититься от варварских орд. К счастью, Мариано недвусмысленно дал понять, что знает меня, и охранник утратил ко мне всяческий интерес. «Эй, Паблито, где это ты все бедокуришь?» Он даже не позаботился надеть фуражку, которую снимает, когда его никто не видит. Я жил со своими Досточтимыми Родителями на этой квартире всего два года – от шестнадцати до восемнадцати, – но Мариано еще, наверное, помнит представления, которые я устраивал летом, когда старики перебирались в Льяванерас вместе с Бебой и своим Неподражаемым Первенцем, предоставляя зимнюю резиденцию в мое распоряжение. Я тепло поприветствовал его в ответ и поднялся на одном из тех лифтов, в которых в момент торможения у тебя поджимаются яйца. Помню одну особенно сумасшедшую ночь, когда мы забрались к черту на рога в поисках шлюхи, которая согласилась бы сделать Кико минет в этом сверхзвуковом гробу. Пришлось договориться с двумя, потому что поодиночке они боялись ехать куда-то с тремя подозрителыми типами. Вся соль была в том, чтобы Кико кончил, как раз когда лифт начнет тормозить; из трех предпринятых за полчаса попыток третья увенчалась успехом. Плохо только, что он умудрился заляпать спермой все зеркало, так что пришлось отмывать его специальным чистящим средством. Да, да, вот это самое зеркало, которое сейчас отражало меня постаревшим на пятнадцать лет, потяжелевшим на сорок килограммов и, кто знает, может быть, чуть более умудренным жизнью.
Доехав до последнего, четырнадцатого этажа, я позвонил в дверь для прислуги. Так или иначе открыть мне должна была Беба, и таким образом ей не пришлось бежать к главному входу. В последнее время передвигалась она с трудом.
– Паблико!
– Беба!
– Уф, ну и растолстел же ты!
– Стараюсь походить на тебя, задастая ты моя, ну-ка!
Схватив Бебу в охапку, я даже попробовал приподнять ее, что удалось мне только отчасти. Беба рассмеялась.
– Пабло, ты же меня уронишь!
Я отпустил ее. Она ухватила мою руку, прижала ее к пузу и поволокла меня за собой на кухню. Проходя мимо гладильни, я заметил там сменную прислугу; странное дело, она выглядела точно так же, каково время моего последнего посещения, – девушкой лет двадцати. Не выпуская моей руки, Беба пододвинула два стула, и мы уселись друг напротив друга, почти вплотную.
– Давненько, давненько ты к нам не заглядывал, охальник.
– Мы же виделись на Рождество.
– Ох ты, господи, а ведь теперь-то уж конец июня, дрянной мальчишка… К отцу приехал?
– Да как сказать… ко всем. Просто мне сказали, что папа копыто себе подвернул.
– Бррррр… постарайся поменьше ему перечить, он сейчас такой…
– А мама?
– Мама-то? Да как всегда… Вот на курсы английского записалась.
Она ведь уже ходила на одни – по реставрации мебели.
Ходила, да не доходила. От запаха лака ей, вишь, дурно делается. «Мигрень», как она говорит, ну в общем… А теперь дался ей этот английский. Купила набор пластинок, на которых все чего-то болтают, так что теперь у отца голова болит. Не говори, что я тебе сказала…
Она расхохоталась – так мог бы, наверное, выглядеть смеющийся бегемот, – но тут же напустила на себя серьезный вид, едва заслышав голос маменьки за дверью, ведущей в столовую.
– Эусебия, надеюсь, ты не забыла про паштет из оленины… Пабло Хосе! Как ты вошел?
– Привет, мама. Со служебного входа. Из комнаты даже не услышишь…
– Боже милосердный, ты похож на водителя грузовика. Дай-ка на тебя взглянуть.
Обхватив мое лицо руками, она расцеловала меня в обе щеки, не прерывая осмотра.
– Толстый-претолстый стач. А что это на тебе за рубашка? Другой не нашлось?
– Забыл постирать…
– Тогда позвони в химчистку, они почти все сейчас оказывают услуги на дому… Пошли, пошли. Эусебия, скажи Лоли, что она может подавать аперитив на террасу. И белое вино достань в последний момент, иначе оно согреется и потеряет весь букет.
Тона гостиной изменились: на Рождество преобладал оранжевый, теперь же – бледно-желтый, включая обивку кресел и ковер под пианино. Точнее, роялем.
– Ну давай, рассказывай, – сказала маменька, чтобы нарушить молчание. До террасы путь неблизкий, и можно переворошить кучу воспоминаний.
– У меня все в порядке, как всегда. А у вас?
– Ужас, мой милый, просто ужас! После того, что случилось с отцом, мы все просто обезумели.
Ты не представляешь, в каком он сейчас настроении, не пред-став-ля-ешь.
Перед тем как открыть застекленную дверь террасы, она на мгновение остановилась и, повернувшись ко мне, привычным тоном задала неприятный вопрос:
– Ну что, нашел невесту, которую не стыдно на людях показать?
– Как только найду – тут же оповещу…
– Ты должен выбрать себе невесту безупречную по всем статьям, сынок, женщина помогает мужчине обрести стержень. Недавно мы познакомились с дочерью Хесуса Бласко: просто красавица. Слышишь – кра-са-ви-ца. Ей двадцать семь. Как только я ее увидела, то сразу подумала: вот прекрасная пара для Пабло Хосе. Она немного хиппи, так что общий язык вы найдете.
– Ну какой же я хиппи, мама?
– Нет, правильнее сказать – богемная… По-моему, она бросила консерваторию, чтобы заняться джазом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39