Красивый вид. Пианистка все еще волновала меня, и мне страсть как хотелось подрочить как можно скорее, но организм был уже слишком перенасыщен алкоголем для таких подвигов. Барселона подернулась дымкой, как обычно бывает в начале лета. «Чижик-пыжик, где ты был?…» Мне снова захотелось петь. «Чижик-пыжик, где ты был?…» – запел я, на этот раз без всякой оглядки на то, что могут подумать Lady First и Вероника. «Нравоописание человека. Лекция 1: Что делает пьяный человек, пронзенный стрелой Амура, стоя на восьмом этаже дома на улице Нумансия? Человек поет». Чижик-пыжик, где ты был?…
Воспоминания о той ночи у меня довольно смутные. Помню, что я торопливо попрощался с миледи, потом сделал остановку в «Групето», чтобы принять порцию «Вишофф» для поднятия духа, и двинулся дальше в направлении Луиджи. Помню также, что пил не переставая и пытался исполнить весь песенный репертуар, от Хорхе Негрете до наших дней; помню, что Роберто подпевал, когда я исполнял ранчерас, Леонсио и Тристон крутили своими фуражками, а Луиджи грозился вызвать жандармов, если мы не перестанем дебоширить. Домой я прибыл на патрульной машине Леонсио и Тристона. Камни мне служат постелью, подушкой мне служит камень… В лифте я все время промахивался мимо кнопки, поэтому пришлось добираться до моего этажа по лестнице на четвереньках, что заставило меня смеяться над самим собой: Магила Горилла пробирается восвояси.
Единственное, чего я не могу понять, это как мне удалось вставить ключ в замок, но ведь удалось же как-то.
Ресничные клещи
Рад был бы сказать, что в ту ночь мне явилась Пресвятая Богородица, но боюсь, меня упрекнут в том, что я злоупотребляю христианской терминологией. Напишем поэтому, что мне явилось женское божество, вариант 3.0, с аквалангом и в костюме для глубоководного погружения, но по всем признакам это была Пречистая Дева Мария – человек всегда способен узнать архетип, даже если на нем нет кружевного покрывала. Приложив руку в перчатке к моему лбу, она улыбнулась через маску. Совсем девочка; такая молодая и уже Пречистая Дева Мария, подумал я, ей ведь и двадцати нет. Я заметил, что от нее исходят благовонные флюиды; ритм моего дыхания совпал со звуками, производимыми ее дыхательным аппаратом, – ничего общего с Дартом Вейдером: дыхание, напоенное запахом утонченных духов… Кровать прекратила куда-то скатываться, комната перестала судорожно раскачиваться, и мне стало так удобно, покойно. Должно быть, это произошло на заре. После этого мне удалось крепко уснуть. Переживание было глубоким, но я не хочу настаивать, так как на близкие отношения с божеством обычно смотрят косо.
Когда я резко открыл глаза, было семь часов вечера, о чем свидетельствовали стрелки будильника. Первым делом я сканировал свое состояние, чтобы оценить нанесенный ущерб. Со временем я разделил похмелье на разные типы; существует молоточкообразное похмелье, похмелье-обух, странное или несуществующее похмелье – цитирую по памяти, – хотя, как правило, они появляются в сочетаниях, в виде синдромов типа молоточкообразное-сухое или странное-обухом-по-голове-несуществующее. Но на сей раз это было какое-то новое, на редкость милосердное похмелье; несомненно, за двенадцать или четырнадцать часов сна самые неприятные последствия успели выветриться. Я даже оказался в состоянии вытереть разлитую на полу лужицу алкоголя с валявшимися в ней ошметками чангурро и кусочками порезанного лука. Мои Неподражаемые Новые Ботинки пострадали самым плачевным образом, и простыни тоже выглядели измызганными, так что самое время было сменить постельное белье: желтоватые подтеки диктовали необходимость применения драконовских мер. Все это я проделал даже до того, как припасть к кухонному крану. Потом я сварил кофе, выкурил пару косячков; смирившись с гигиенической идеей фикс, я побрился и принял душ – к этому времени часы на кухне показывали без десяти девять. Господи, как же хотелось есть. Мысль о том, что я попусту теряю время, сжигая жир, составляющий часть моего сокровеннейшего существа, слегка встревожила меня, и я бросился к холодильнику в поисках чего-нибудь, что могло бы приостановить процесс похудения. Сорвав полиэтилен с франкфуртских сосисок в вакуумной упаковке, я принялся уписывать их за обе щеки. Ко всему прочему, я был вымыт, гладко выбрит, и одежды у меня было предостаточно – в этот раз я решил надеть гавайскую рубашку, – так что довольно скоро я был уже готов выйти из дома.
К дому родителей я подъехал на Багире. Встал вопрос, где поставить ее: прямо здесь или во внутреннем гараже? У папеньки только одна машина, которой он никогда не пользуется, – это неизменно «ягуар соверен» цвета морской волны, который он меняет по мере выпуска новых моделей, – но ему принадлежат также четыре или пять смежных парковочных мест на случай приезда гостей. Иметь больше одной машины показалось бы ему претенциозным, а иметь меньше пяти парковочных мест – неучтивым. В конце концов я решил оставить Багиру в подземном гараже.
Сторож, должно быть, знал «лотус» моего Неподражаемого Брата и даже бровью не повел, когда я проехал мимо. По правде сказать, мне не понравилась легкость, с какой я проник в здание: что толку было держать охранника в холле, когда любой мог пробраться через гараж. Утешившись мыслью, что сторож так просто не пропустил бы незнакомую машину, я поискал глазами «ягуар» – символ владений семьи Миральес. Рядом с ним стояли серебристый «мерседес», громоздкая «ауди» и «фольксваген-гольф», которые, по моим предположениям, принадлежали Досточтимым Дядюшкам и Тетушкам и остальным приглашенным. Поставив Багиру рядом с «гольфом», я поднялся на единственном лифте, ехавшем до надстройки, и оказался перед знакомой дверью двойного стекла. Я не люблю звонить с главного входа: никогда не знаешь, кто тебе откроет, но было уже поздно поправить положение. На этот раз открыла служанка. Она видела меня, когда я заходил в последний раз, но не думаю, чтобы обратила на меня много внимания (это уж не говоря о моем новом облике), так что я счел должным представиться:
– Привет, я Пабло, Пабло Миральес. Сын господ Миральес.
Служанка держалась несколько запальчиво, словно не зная, как со мной обращаться.
– Может, обождете минутку, пока я не объявлю о вашем приходе?
Я остался стоять там же, где и стоял, восхищаясь крайне уместным изображением Благовещения в романском стиле, правда плохо сочетающимся с округлой и хрупкой вазой династии Мин. Поглощенный созерцанием, я был вполне уверен, что вернется служанка с охранной грамотой, которая послужит мне пропуском в святая святых домашнего очага, но вместо нее явилась ни много ни мало как маменька собственной персоной. Это кое о чем говорило, потому что маменька выходит встречать в вестибюль только сливки городского общества.
– Боже мой, Пабло Хосе, ты похож на гангстера!
Маменьке я всегда кажусь заурядной личностью. Если не шоферюгой, то гангстером или личным урологом Аль Капоне.
– Извини, мама… С днем рождения.
В этот момент до меня дошло, что я заявился без всякого подарка. Я уже подумал было извиниться, но она не дала мне сделать этого.
– Откуда ты ее достал?
Реплика относилась к моей гавайской рубашке.
– Ну… купил в магазине.
– А ты не мог бы надеть что-либо более подобающее? Кармела пришла в роскошном вечернем платье. Вместе вы будете смотреться просто ужасно. А это еще что? Пабло Хосе, объясни не-мед-лен-но, что у тебя с лицом?
Теперь она с опасливой гримаской указывала на мои усики в стиле Эррола Флинна.
– Дело в том, что, когда я заканчивал бриться, у меня сломалась машинка.
– Такое впечатление, что ты приехал на встречу с представителями медельинского картеля. Давай, ступай в гардеробную отца, и поищем тебе что-нибудь, в чем можно появиться на людях.
Я не сопротивлялся. Да и какой у меня был выбор? По всей видимости, вечернее платье Кармелы было темно-синим, поскольку маменька подобрала к нему белую шелковую рубашку, галстук цвета недозрелой клубники и пиджак в клеточку немыслимого оттенка йогурта из лесных ягод, который, к счастью, мне не подошел – возможно, папенька не такой плечистый, но брюшко у него поболе моего, и намного. Тогда она заменила его на курточку из лазурно-голубой замши. Не сказать, чтобы она мне очень понравилась, но, по крайней мере, описать ее цвет было намного проще. В зеркало я смотреться не стал: вместо этого, прежде чем появиться в гостиной, пользуясь тем, что маменька вернулась к гостям, я предпочел пройти через кухню и послушать, что скажет Беба.
– Ты похож на этого ведущего с телевидения, у которого еще такой приятный голос, только поволосатее… и усы поменьше… настоящий мужчина, красавчик.
При такой широте взглядов она могла с равным успехом сравнивать меня с Константино Ромеро и с Большим каньоном. Кроме того, я столкнулся на кухне с парочкой официантов с приколотыми бумажными птичками – безусловно, подкрепление, присланное устроителем банкета, – а Беба, всегда настороженно относившаяся к пришельцам, была гораздо более озабочена своей возней с посудой, чем моими испытующими вопросами.
Настало время появиться в гостиной. Набрав в грудь побольше воздуха, я сделал попытку перекреститься и шагнул прямо на порог, одним махом выставив себя на всеобщее обозрение. В гостиной сидели мои Досточтимые Родители, тетушка Асунсьон и дядюшка Фредерик, тетушка Саломе и дядюшка Фелипе, шестидесятилетняя пара, сильно смахивавшая на господ Бласко, и где-то должна была быть пресловутая Кармела, несомненно скрытая еще одним кувшином династии Мин, потому что ее нигде не было видно. Что касается моих дядюшек, могу сказать, что мой Неподражаемый Дед по Материнской Линии – коллекционер прилагательных – предусмотрительно выдал каждую из своих трех дочерей за представителей различных сфер влияния. Тетушке Асунсьон досталась прокаталонская буржуазия, входившая в силу, особенно когда дела шли кувырком; тетушка Саломе связала свою судьбу с армией и фундаментальными устоями режима – на всякий случай; что же до маменьки, то ей было предопределено выйти замуж за денежный мешок: как известно, наличность хороша для любого вида смазки. При этом имейте в виду, что мой папенька, хотя и лучше всех обеспеченный экономически, скорее нувориш, сын плотника – как Иисус из Назарета, хотя подозреваю, что мой дед был несколько грубее Святого Иосифа, – и вследствие этого сохраняет представление о том, что такое простая жизнь, с каким трудом дается первый миллион и тому подобное; семьи двух других супругов, напротив, испокон веку носили звучные имена, и самым простым человеком, с которым им доводилось сталкиваться, был их личный шофер. Дядюшка Фредерик – кажется, я уже говорил об этом – принадлежит к самому пуристскому крылу «Конвергенции и Союза Каталонии», он по уши увяз в делах того, что неизменно называет Govern, хотя обычно говорит по-испански – инакомыслие, которое он, естественно, допускает только в случаях крайней необходимости. Дядюшка Фелипе – военный в отставке, в чине дивизионного генерала, и носит темные очки и усики, очень похожие на мои, хотя сомневаюсь, чтобы он отпустил их в память об Эрроле Флинне. Что касается моих тетушек, то предпочитаю не характеризовать их, это бесполезно, скажу только, что было бы лучше, если бы каждая вышла замуж за мужа сестры: какая-то ошибка в расчетах Неподражаемого Деда привела к тому, что обе пары существуют как бы перекрестно, что производит странное впечатление. Третья пара, господа Бласко, показались мне людьми вполне обеспеченными; полагаю, на их счету не менее пятидесяти лимонов, вложенных в акции. Короче, сборище вполне в духе фильмов Тода Браунинга. И я успокоился.
Первой меня атаковала тетушка Саломе.
– Пабло Хосе, дорогой, ну-ка поцелуй хорошенько старую тетушку Саломе.
Я начал раздавать поцелуи из расчета по два на сеньору (тетю и не-тетю) и рукопожатия из расчета по одному на сеньора, за исключением папеньки, который обошелся мне в два поцелуя сверх нормы. Закончив обход, я почувствовал себя таким зачуханным, что почти забыл про притаившуюся где-то представительницу богемы. Я огляделся, убежденный, что даже если она и прячется за каким-нибудь крупногабаритным предметом старины, то хотя бы голова должна быть видна. Но нет. Одно из двух: либо представительница богемы была ко всему прочему еще и карлицей, либо я был слеп как крот. Мои сомнения разрешила маменька: взяв меня за руку, она потащила меня на террасу.
– Пабло Хосе, я хочу, чтобы ты познакомился с Кармелой.
Мне стало страшно.
Первое, что я увидел, едва ступив на газон, мне совсем не понравилось. Метрах в десяти от нас, в просвете растительности, сквозь который виднелись перила, мне явился непомерный темно-синий зад, пышный как грейпфрут, ягодицы которого, казалось, непосредственно переходили в талию. Где я уже видел этот зад? Проклиная судьбу, я изо всех сил пожелал, чтобы богемистая Кармела была усыпана гнойными прыщами, страдала хроническим алитозом или еще какой-нибудь гадостью.
Когда она обернулась, я понял, что она не только хороша, с какой стороны ни взгляни, но и нечто гораздо худшее.
– Пабло, это Кармела. Кармела, это Пабло.
– Кажется, мы уже знакомы, – сказала богемистая девица.
– Не помню, – ответил я, стараясь казаться искренним.
– А, так вы уже знакомы? – спросила маменька.
– Да, я уверена, – сказала Кармела.
– Какое счастливое совпадение, вам не кажется?… Тогда, дорогие, оставляю вас наедине, – сказала маменька и поскорее улизнула под каким-то вымышленным предлогом.
Теперь у меня оставался только один выход: произвести впечатление как можно более неотесанного дичка.
– Неужели я так плохо играю на рояле? Ты даже не остался послушать песню.
– Ах, да… в «Руне». Извини, я о тебе ни разу не вспоминал. Послушай, ничего, если я вернусь в дом? Немного холодновато.
Я произнес эти слова несколько нетерпеливым, но вежливым тоном, как человек, в намерения которого не входит показаться неприятным, но который тем вернее этого добивается. Девица отреагировала моментально.
– Не спеши. Твоя мамочка наверняка найдет, чем тебя укутать.
И она снова повернулась к Диагонали, предоставив мне любоваться своим поистине царским задом. Не знаю, почему именно со мной всегда происходит нечто подобное. Меня так и подмывало ей ответить, но в последний момент я решил вести себя благоразумно и сделал пол-оборота в направлении гостиной. Стану я еще беспокоиться, какое впечатление останется обо мне у какой-то псевдобогемистой девчонки, сколь бы аппетитной она ни была. Но все равно внутренности мои сжались в комок. Черт, черт и еще раз черт. И даже не напиться.
В гостиной общая беседа распалась: женщины говорили о тряпках и служанках, мужчины – о политике и делах (в моей семье темы высшего общества соблюдаются неукоснительно), так что я постарался отвлечься от сжавшегося комом желудка, расхаживая по гостиной, как посетитель музея. Правду сказать, гостиная моего дома располагает к этому и даже ко много большему, удивляюсь, что сюда до сих пор не водят на экскурсии школьников. Я задержался в разделе современного искусства (примыкающего к роялю) и обнаружил новое приобретение: работу Микеля Барсело, повешенную между Хуаном Грисом и Понсом, хорошо мне знакомыми. Она изображала арену для боя быков, безжалостно освещенную послеполуденным светом и увиденную с какой-то воздушной точки, что создавало у зрителя впечатление, будто он сидит в зависшем над ареной вертолете. Картина производила несколько странный эффект, не знаю, может, потому что идея быка и идея вертолета несозвучны друг с другом. В остальном же картина была достаточно отталкивающей, почти эсхатологической; зрители, изображенные сгустками сероватой масляной краски, походили на разросшуюся по трибунам колонию грибов. Все это могло изображать арену для боя быков, в равной степени как и унитаз в сортире бара на Паралело.
Но мои живописные восторги были прерваны стуком отцовских костылей.
– Эта курточка что-то мне напоминает, – сказал он.
– Она твоя, рубашка и галстук тоже. Мама попросила, чтобы я их надел, потому что ей не понравилось то, что на мне было.
– Сделай одолжение: оставь себе по крайней мере курточку. Она заставляет меня надевать ее по воскресеньям, когда мы ходим в церковь, и я чувствую себя в ней как Пречистая Дева. И галстук тоже забери, только чтобы мать не заметила. Можешь незаметно положить его в сумку.
Что ж, куртка все же была от Мориса Лакруа, из чудесной замши, и с другой рубашкой у нее будет другой вид. Но папенька уже отвлекся от подаренных мне нарядов и, нахмурясь, смотрел на работу Барсело.
– Тебе нравится?
– Что?…
– Картина.
Папенька еще больший критикан, чем я, по отношению к любому художественному явлению, особенно если речь заходит о современном искусстве, поэтому разговор наверняка далеко бы нас завел, стоило только хорошенько подзавести папеньку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
Воспоминания о той ночи у меня довольно смутные. Помню, что я торопливо попрощался с миледи, потом сделал остановку в «Групето», чтобы принять порцию «Вишофф» для поднятия духа, и двинулся дальше в направлении Луиджи. Помню также, что пил не переставая и пытался исполнить весь песенный репертуар, от Хорхе Негрете до наших дней; помню, что Роберто подпевал, когда я исполнял ранчерас, Леонсио и Тристон крутили своими фуражками, а Луиджи грозился вызвать жандармов, если мы не перестанем дебоширить. Домой я прибыл на патрульной машине Леонсио и Тристона. Камни мне служат постелью, подушкой мне служит камень… В лифте я все время промахивался мимо кнопки, поэтому пришлось добираться до моего этажа по лестнице на четвереньках, что заставило меня смеяться над самим собой: Магила Горилла пробирается восвояси.
Единственное, чего я не могу понять, это как мне удалось вставить ключ в замок, но ведь удалось же как-то.
Ресничные клещи
Рад был бы сказать, что в ту ночь мне явилась Пресвятая Богородица, но боюсь, меня упрекнут в том, что я злоупотребляю христианской терминологией. Напишем поэтому, что мне явилось женское божество, вариант 3.0, с аквалангом и в костюме для глубоководного погружения, но по всем признакам это была Пречистая Дева Мария – человек всегда способен узнать архетип, даже если на нем нет кружевного покрывала. Приложив руку в перчатке к моему лбу, она улыбнулась через маску. Совсем девочка; такая молодая и уже Пречистая Дева Мария, подумал я, ей ведь и двадцати нет. Я заметил, что от нее исходят благовонные флюиды; ритм моего дыхания совпал со звуками, производимыми ее дыхательным аппаратом, – ничего общего с Дартом Вейдером: дыхание, напоенное запахом утонченных духов… Кровать прекратила куда-то скатываться, комната перестала судорожно раскачиваться, и мне стало так удобно, покойно. Должно быть, это произошло на заре. После этого мне удалось крепко уснуть. Переживание было глубоким, но я не хочу настаивать, так как на близкие отношения с божеством обычно смотрят косо.
Когда я резко открыл глаза, было семь часов вечера, о чем свидетельствовали стрелки будильника. Первым делом я сканировал свое состояние, чтобы оценить нанесенный ущерб. Со временем я разделил похмелье на разные типы; существует молоточкообразное похмелье, похмелье-обух, странное или несуществующее похмелье – цитирую по памяти, – хотя, как правило, они появляются в сочетаниях, в виде синдромов типа молоточкообразное-сухое или странное-обухом-по-голове-несуществующее. Но на сей раз это было какое-то новое, на редкость милосердное похмелье; несомненно, за двенадцать или четырнадцать часов сна самые неприятные последствия успели выветриться. Я даже оказался в состоянии вытереть разлитую на полу лужицу алкоголя с валявшимися в ней ошметками чангурро и кусочками порезанного лука. Мои Неподражаемые Новые Ботинки пострадали самым плачевным образом, и простыни тоже выглядели измызганными, так что самое время было сменить постельное белье: желтоватые подтеки диктовали необходимость применения драконовских мер. Все это я проделал даже до того, как припасть к кухонному крану. Потом я сварил кофе, выкурил пару косячков; смирившись с гигиенической идеей фикс, я побрился и принял душ – к этому времени часы на кухне показывали без десяти девять. Господи, как же хотелось есть. Мысль о том, что я попусту теряю время, сжигая жир, составляющий часть моего сокровеннейшего существа, слегка встревожила меня, и я бросился к холодильнику в поисках чего-нибудь, что могло бы приостановить процесс похудения. Сорвав полиэтилен с франкфуртских сосисок в вакуумной упаковке, я принялся уписывать их за обе щеки. Ко всему прочему, я был вымыт, гладко выбрит, и одежды у меня было предостаточно – в этот раз я решил надеть гавайскую рубашку, – так что довольно скоро я был уже готов выйти из дома.
К дому родителей я подъехал на Багире. Встал вопрос, где поставить ее: прямо здесь или во внутреннем гараже? У папеньки только одна машина, которой он никогда не пользуется, – это неизменно «ягуар соверен» цвета морской волны, который он меняет по мере выпуска новых моделей, – но ему принадлежат также четыре или пять смежных парковочных мест на случай приезда гостей. Иметь больше одной машины показалось бы ему претенциозным, а иметь меньше пяти парковочных мест – неучтивым. В конце концов я решил оставить Багиру в подземном гараже.
Сторож, должно быть, знал «лотус» моего Неподражаемого Брата и даже бровью не повел, когда я проехал мимо. По правде сказать, мне не понравилась легкость, с какой я проник в здание: что толку было держать охранника в холле, когда любой мог пробраться через гараж. Утешившись мыслью, что сторож так просто не пропустил бы незнакомую машину, я поискал глазами «ягуар» – символ владений семьи Миральес. Рядом с ним стояли серебристый «мерседес», громоздкая «ауди» и «фольксваген-гольф», которые, по моим предположениям, принадлежали Досточтимым Дядюшкам и Тетушкам и остальным приглашенным. Поставив Багиру рядом с «гольфом», я поднялся на единственном лифте, ехавшем до надстройки, и оказался перед знакомой дверью двойного стекла. Я не люблю звонить с главного входа: никогда не знаешь, кто тебе откроет, но было уже поздно поправить положение. На этот раз открыла служанка. Она видела меня, когда я заходил в последний раз, но не думаю, чтобы обратила на меня много внимания (это уж не говоря о моем новом облике), так что я счел должным представиться:
– Привет, я Пабло, Пабло Миральес. Сын господ Миральес.
Служанка держалась несколько запальчиво, словно не зная, как со мной обращаться.
– Может, обождете минутку, пока я не объявлю о вашем приходе?
Я остался стоять там же, где и стоял, восхищаясь крайне уместным изображением Благовещения в романском стиле, правда плохо сочетающимся с округлой и хрупкой вазой династии Мин. Поглощенный созерцанием, я был вполне уверен, что вернется служанка с охранной грамотой, которая послужит мне пропуском в святая святых домашнего очага, но вместо нее явилась ни много ни мало как маменька собственной персоной. Это кое о чем говорило, потому что маменька выходит встречать в вестибюль только сливки городского общества.
– Боже мой, Пабло Хосе, ты похож на гангстера!
Маменьке я всегда кажусь заурядной личностью. Если не шоферюгой, то гангстером или личным урологом Аль Капоне.
– Извини, мама… С днем рождения.
В этот момент до меня дошло, что я заявился без всякого подарка. Я уже подумал было извиниться, но она не дала мне сделать этого.
– Откуда ты ее достал?
Реплика относилась к моей гавайской рубашке.
– Ну… купил в магазине.
– А ты не мог бы надеть что-либо более подобающее? Кармела пришла в роскошном вечернем платье. Вместе вы будете смотреться просто ужасно. А это еще что? Пабло Хосе, объясни не-мед-лен-но, что у тебя с лицом?
Теперь она с опасливой гримаской указывала на мои усики в стиле Эррола Флинна.
– Дело в том, что, когда я заканчивал бриться, у меня сломалась машинка.
– Такое впечатление, что ты приехал на встречу с представителями медельинского картеля. Давай, ступай в гардеробную отца, и поищем тебе что-нибудь, в чем можно появиться на людях.
Я не сопротивлялся. Да и какой у меня был выбор? По всей видимости, вечернее платье Кармелы было темно-синим, поскольку маменька подобрала к нему белую шелковую рубашку, галстук цвета недозрелой клубники и пиджак в клеточку немыслимого оттенка йогурта из лесных ягод, который, к счастью, мне не подошел – возможно, папенька не такой плечистый, но брюшко у него поболе моего, и намного. Тогда она заменила его на курточку из лазурно-голубой замши. Не сказать, чтобы она мне очень понравилась, но, по крайней мере, описать ее цвет было намного проще. В зеркало я смотреться не стал: вместо этого, прежде чем появиться в гостиной, пользуясь тем, что маменька вернулась к гостям, я предпочел пройти через кухню и послушать, что скажет Беба.
– Ты похож на этого ведущего с телевидения, у которого еще такой приятный голос, только поволосатее… и усы поменьше… настоящий мужчина, красавчик.
При такой широте взглядов она могла с равным успехом сравнивать меня с Константино Ромеро и с Большим каньоном. Кроме того, я столкнулся на кухне с парочкой официантов с приколотыми бумажными птичками – безусловно, подкрепление, присланное устроителем банкета, – а Беба, всегда настороженно относившаяся к пришельцам, была гораздо более озабочена своей возней с посудой, чем моими испытующими вопросами.
Настало время появиться в гостиной. Набрав в грудь побольше воздуха, я сделал попытку перекреститься и шагнул прямо на порог, одним махом выставив себя на всеобщее обозрение. В гостиной сидели мои Досточтимые Родители, тетушка Асунсьон и дядюшка Фредерик, тетушка Саломе и дядюшка Фелипе, шестидесятилетняя пара, сильно смахивавшая на господ Бласко, и где-то должна была быть пресловутая Кармела, несомненно скрытая еще одним кувшином династии Мин, потому что ее нигде не было видно. Что касается моих дядюшек, могу сказать, что мой Неподражаемый Дед по Материнской Линии – коллекционер прилагательных – предусмотрительно выдал каждую из своих трех дочерей за представителей различных сфер влияния. Тетушке Асунсьон досталась прокаталонская буржуазия, входившая в силу, особенно когда дела шли кувырком; тетушка Саломе связала свою судьбу с армией и фундаментальными устоями режима – на всякий случай; что же до маменьки, то ей было предопределено выйти замуж за денежный мешок: как известно, наличность хороша для любого вида смазки. При этом имейте в виду, что мой папенька, хотя и лучше всех обеспеченный экономически, скорее нувориш, сын плотника – как Иисус из Назарета, хотя подозреваю, что мой дед был несколько грубее Святого Иосифа, – и вследствие этого сохраняет представление о том, что такое простая жизнь, с каким трудом дается первый миллион и тому подобное; семьи двух других супругов, напротив, испокон веку носили звучные имена, и самым простым человеком, с которым им доводилось сталкиваться, был их личный шофер. Дядюшка Фредерик – кажется, я уже говорил об этом – принадлежит к самому пуристскому крылу «Конвергенции и Союза Каталонии», он по уши увяз в делах того, что неизменно называет Govern, хотя обычно говорит по-испански – инакомыслие, которое он, естественно, допускает только в случаях крайней необходимости. Дядюшка Фелипе – военный в отставке, в чине дивизионного генерала, и носит темные очки и усики, очень похожие на мои, хотя сомневаюсь, чтобы он отпустил их в память об Эрроле Флинне. Что касается моих тетушек, то предпочитаю не характеризовать их, это бесполезно, скажу только, что было бы лучше, если бы каждая вышла замуж за мужа сестры: какая-то ошибка в расчетах Неподражаемого Деда привела к тому, что обе пары существуют как бы перекрестно, что производит странное впечатление. Третья пара, господа Бласко, показались мне людьми вполне обеспеченными; полагаю, на их счету не менее пятидесяти лимонов, вложенных в акции. Короче, сборище вполне в духе фильмов Тода Браунинга. И я успокоился.
Первой меня атаковала тетушка Саломе.
– Пабло Хосе, дорогой, ну-ка поцелуй хорошенько старую тетушку Саломе.
Я начал раздавать поцелуи из расчета по два на сеньору (тетю и не-тетю) и рукопожатия из расчета по одному на сеньора, за исключением папеньки, который обошелся мне в два поцелуя сверх нормы. Закончив обход, я почувствовал себя таким зачуханным, что почти забыл про притаившуюся где-то представительницу богемы. Я огляделся, убежденный, что даже если она и прячется за каким-нибудь крупногабаритным предметом старины, то хотя бы голова должна быть видна. Но нет. Одно из двух: либо представительница богемы была ко всему прочему еще и карлицей, либо я был слеп как крот. Мои сомнения разрешила маменька: взяв меня за руку, она потащила меня на террасу.
– Пабло Хосе, я хочу, чтобы ты познакомился с Кармелой.
Мне стало страшно.
Первое, что я увидел, едва ступив на газон, мне совсем не понравилось. Метрах в десяти от нас, в просвете растительности, сквозь который виднелись перила, мне явился непомерный темно-синий зад, пышный как грейпфрут, ягодицы которого, казалось, непосредственно переходили в талию. Где я уже видел этот зад? Проклиная судьбу, я изо всех сил пожелал, чтобы богемистая Кармела была усыпана гнойными прыщами, страдала хроническим алитозом или еще какой-нибудь гадостью.
Когда она обернулась, я понял, что она не только хороша, с какой стороны ни взгляни, но и нечто гораздо худшее.
– Пабло, это Кармела. Кармела, это Пабло.
– Кажется, мы уже знакомы, – сказала богемистая девица.
– Не помню, – ответил я, стараясь казаться искренним.
– А, так вы уже знакомы? – спросила маменька.
– Да, я уверена, – сказала Кармела.
– Какое счастливое совпадение, вам не кажется?… Тогда, дорогие, оставляю вас наедине, – сказала маменька и поскорее улизнула под каким-то вымышленным предлогом.
Теперь у меня оставался только один выход: произвести впечатление как можно более неотесанного дичка.
– Неужели я так плохо играю на рояле? Ты даже не остался послушать песню.
– Ах, да… в «Руне». Извини, я о тебе ни разу не вспоминал. Послушай, ничего, если я вернусь в дом? Немного холодновато.
Я произнес эти слова несколько нетерпеливым, но вежливым тоном, как человек, в намерения которого не входит показаться неприятным, но который тем вернее этого добивается. Девица отреагировала моментально.
– Не спеши. Твоя мамочка наверняка найдет, чем тебя укутать.
И она снова повернулась к Диагонали, предоставив мне любоваться своим поистине царским задом. Не знаю, почему именно со мной всегда происходит нечто подобное. Меня так и подмывало ей ответить, но в последний момент я решил вести себя благоразумно и сделал пол-оборота в направлении гостиной. Стану я еще беспокоиться, какое впечатление останется обо мне у какой-то псевдобогемистой девчонки, сколь бы аппетитной она ни была. Но все равно внутренности мои сжались в комок. Черт, черт и еще раз черт. И даже не напиться.
В гостиной общая беседа распалась: женщины говорили о тряпках и служанках, мужчины – о политике и делах (в моей семье темы высшего общества соблюдаются неукоснительно), так что я постарался отвлечься от сжавшегося комом желудка, расхаживая по гостиной, как посетитель музея. Правду сказать, гостиная моего дома располагает к этому и даже ко много большему, удивляюсь, что сюда до сих пор не водят на экскурсии школьников. Я задержался в разделе современного искусства (примыкающего к роялю) и обнаружил новое приобретение: работу Микеля Барсело, повешенную между Хуаном Грисом и Понсом, хорошо мне знакомыми. Она изображала арену для боя быков, безжалостно освещенную послеполуденным светом и увиденную с какой-то воздушной точки, что создавало у зрителя впечатление, будто он сидит в зависшем над ареной вертолете. Картина производила несколько странный эффект, не знаю, может, потому что идея быка и идея вертолета несозвучны друг с другом. В остальном же картина была достаточно отталкивающей, почти эсхатологической; зрители, изображенные сгустками сероватой масляной краски, походили на разросшуюся по трибунам колонию грибов. Все это могло изображать арену для боя быков, в равной степени как и унитаз в сортире бара на Паралело.
Но мои живописные восторги были прерваны стуком отцовских костылей.
– Эта курточка что-то мне напоминает, – сказал он.
– Она твоя, рубашка и галстук тоже. Мама попросила, чтобы я их надел, потому что ей не понравилось то, что на мне было.
– Сделай одолжение: оставь себе по крайней мере курточку. Она заставляет меня надевать ее по воскресеньям, когда мы ходим в церковь, и я чувствую себя в ней как Пречистая Дева. И галстук тоже забери, только чтобы мать не заметила. Можешь незаметно положить его в сумку.
Что ж, куртка все же была от Мориса Лакруа, из чудесной замши, и с другой рубашкой у нее будет другой вид. Но папенька уже отвлекся от подаренных мне нарядов и, нахмурясь, смотрел на работу Барсело.
– Тебе нравится?
– Что?…
– Картина.
Папенька еще больший критикан, чем я, по отношению к любому художественному явлению, особенно если речь заходит о современном искусстве, поэтому разговор наверняка далеко бы нас завел, стоило только хорошенько подзавести папеньку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39