Я принялся шептать ей на ухо с аргентинским акцентом:
– Эй, малышка, похоже, у тебя там уже хлюпает… Чуешь, где теперь бьется твое сердечко?
– Пабло-о!
– Ну иди ко мне, голубка, я твой доктор, хочу проверить у тебя давление, дай-ка мне сунуть туда пальчик, и я скажу, какое у тебя верхнее и какое нижнее.
Тут она не выдержала. Наклонилась, сжала ноги, чтобы не дать разыграться моим шаловливым ручонкам, и стала сдавленно покрикивать, как бы похохатывая. Торжествуя, я взял у нее стакан и хорошенько плеснул в него виски. Освежив заодно и свою водку, я снова уселся в позу пилота гоночной машины. Атака получилась затяжная: достаточно было сохранять выражение лица профессионального соблазнителя, короля танго, вздернув бровь и осклабившись, чтобы Дюймовочка снова стала сдавленно всхлипывать.
– Ах ты моя рыбонька!
Теперь уже Стиви Уандер озарял саншайнами наши лайфы, меж тем как я сменил маску Родольфо Лангостино, изобразив слепого певца с всклокоченными волосами, завороженно прислушивающегося к звукам своего синтезатора. Дюймовочка была уже в полном отпаде и смеялась всем моим штукам. Вот и хорошо. Затем прозвучал «With or without you» в исполнении «Ю-Ту», под которую я изобразил глубокомысленного и самовлюбленного профессора, а сразу вслед за ней – «Ламбада» (диджей, должно быть, был пьян не меньше Дюймовочки). Я сделал радио погромче и открыл дверцу, чтобы всласть подрыгать хотя бы одной ногой. Дюймовочка последовала моему примеру, и начались танцульки. Разворот на Молинс не заставил Бестию потерять равновесие, но создатели «лотуса» вряд ли рассчитывали на разгул танцевальной стихии, поэтому исполняемая на пару ламбада угрожала системе амортизации. Кончилось тем, что Дюймовочка выскочила из кабины и стала потрясать бедрами прямо посреди улицы, причем все более яростно, словно хотела порастрясти все свои лобковые кости. Думаю, что больше жидкости оказалось на кожаной обивке сидений, чем в наших желудках, так что мы закончили танец, одолеваемые гладиаторской жаждой, и тут же снова схватились за бутылки. «Bad moon rising» «Криденс» заставила нас сбавить обороты, a «Knocking on the Heaven's Door» окончательно нас успокоил. Я прикинул, что Дюймовочка заглотила шесть или семь нормальных порций виски: еще несколько минут, и ее должен был сморить сон. Я способен выпить литр водки за два-три часа, не теряя присутствия духа, так что мне хватило завода не уснуть до утра. Включив кондиционер, я выключил приемник. Дюймовочка запротестовала. Тогда я попробовал поставить компакт-диск симфонии «Из Нового Света», который нашел в передвижной дискотеке The First. Медленное развитие основной темы и успокоительное дуновение искусственного ветерка подействовали на Дюймовочку усыпляюще. Я сказал, чтобы она сняла туфли – так удобнее, – и она меня послушалась. Я тоже скинул ботинки.
Пока моя импровизированная напарница дрыхла, я устроился поудобнее со своей водкой, отхлебывая осторожно, так, чтобы льдинки не звякали в стакане. Сделав музыку чуть потише, я стал смотреть наружу. Забавно, однако сейчас, ночью, этот участок улицы не выглядел таким унылым, возможно, потому что ночью тишина и покой, включая безлюдье, – явление нормальное и не привлекает внимания. И все же вид этого островка абсурда в самом центре города напомнил мне о деле, в которое я ввязался. Была пятница (вернее, уже суббота), прошло всего два, пусть три дня с тех пор, как The First позвонил мне, чтобы поручить эту работу, однако у меня было ощущение, что прошли уже долгие недели. Слишком много новостей за такое короткое время – я привык к более медленному ритму. Я решил мысленно восстановить события этих трех дней, чтобы освежить память, затуманенную алкоголем, недосыпом и до предела сжатыми событиями. Может, еще и для того, чтобы развлечь себя в оставшуюся до рассвета пару часов. Я постарался вспомнить все, включая недавний получасовой провал: повествование должно было получиться насыщенным, минута за минутой, как я и вел его вплоть до этого момента.
Час спустя, когда я еще не успел до конца восстановить события четверга (мне припоминалась Бокерия и неподражаемая Царица Морей), я вдруг заметил, что дверь дома номер пятнадцать открывается. Открывается!
Я протер глаза и придвинулся к лобовому стеклу, чтобы лучше видеть. Из дома, оставив дверь полуоткрытой, вышел щуплый коротышка, лысый, сгорбленный, я разглядел даже крючковатый нос и цепкие, узловатые пальцы. На нем была какая-то широкая накидка, возможно, коричневатый плащ, достававший ему до икр. Старичок не стал терять время зря: он немного раздвинул заросли плюща, частично скрывавшие фонарный столб, и, как мне показалось, отсутствие красной тряпицы здорово раздосадовало его. Он резко отпустил плющ, подбоченясь, посмотрел направо, налево и вернулся в сад, так и не закрыв дверь. Я подумал, что, возможно, настал подходящий момент: можно было проехать вперед и оглядеть садик, но тогда мне пришлось бы проследовать до ближайшего светофора и объехать квартал, из-за чего я мог бы не уследить за дальнейшими перемещениями человека. Я выключил музыку и стал ждать. Не прошло и полминуты, как человечек снова появился. В руке он нес красную тряпицу. Встав на цыпочки, он привязал ее к столбу, отступил на несколько шагов, словно проверяя, все ли в порядке, снова посмотрел направо и налево, оглядел балконы домов напротив и опять скрылся в саду, плотно прикрыв за собой калитку.
Я повернул запястье Дюймовочки, на котором она носила часы, и посмотрел, сколько времени. Ровно пять. «Заутреня», – подумал я, сам не знаю почему, возможно, потому, что этот лысый урод чем-то напоминал монаха. Мне припомнился преподаватель математики из братства Святой Марии – брат Бермехо. Правда, у него немножко ехала крыша, но человек он был неплохой. Потревоженная Дюймовочка открыла глаза и потянулась.
– Едем, Лилея.
– Куда? Зачем?
– Едем спать. На сегодня работа закончена.
– М-м-м-м… Что-нибудь раскопал?
– А как же, с такой-то напарницей.
Я попрощался со Спящей Красавицей у ее парадной и подождал, пока она исчезнет за стеклянной дверью, направляясь к лифтам. Видок у нее был, как после инициации в элевсинские мистерии, и я подумал, что уж лучше бы добряк Хосе Мария спал. Расставшись с Дюймовочкой, я поленился возвращать Бестию на парковку и попробовал наудачу найти свободное местечко на улице, поближе к дому. В конце концов, The First должен был застраховаться от всех мыслимых и немыслимых напастей, включая голубиные испражнения. Я отыскал местечко метрах в двадцати от своего подъезда; его оставил для меня один из тех эксцентричных типов, которые встают в пять утра. Прихватив бутылки и стаканы, я поднялся к себе. Спать не хотелось, я, очевидно, недопил, и к тому же у меня было ощущение, что я бросил какое-то дело на полдороге. Раздевшись до подштанников и носков, я допил оставшиеся четверть литра водки, свернул косячок и снова стал восстанавливать события с вечера четверга вплоть до настоящего момента.
Только закончив повествование, когда солнце стало отбрасывать блики от пустой бутылки, я отважился на приключение с непредсказуемым исходом и улегся спать.
Челюстно-лицевая патология
Дюймовочка вознамерилась показать мне нечто чрезвычайно интересное, каким-то образом связанное с одним из ее приятелей. Больше она мне ничего не сказала, просто взяла за руку и повела по незнакомым улицам (при этом мы оставались в Барселоне, на что недвусмысленно указывали вонь и шум транспорта). Мы подошли к воротам общественного сада для гуляний, обнесенного решеткой. Войдя, прошли по широкой дорожке и оказались перед изящным особняком в викторианском стиле, расположенным в центре парка. Мы постучали в дверь, и нам открыла старая служанка в чепце. Кажется, она знает Дюймовочку, уступает нам дорогу; мы молча проходим, причем Дюймовочка все время держится чуть впереди, как человек, который знает, куда идет, и хочет оказаться там как можно быстрее. Скоро мы проходим через изящную гостиную с растопленным камином; сидящая в кресле старуха вяжет носок: наше вторжение ее не смущает; я успеваю заметить также диванчики с крестами, ковры, гобелены, фарфоровые статуэтки, но не могу предаться любопытству, потому что Дюймовочка, как безумная, распахивает дверь за дверью и я с трудом поспеваю за ней по сложной сети коридоров. После гостиной мы оказываемся в узеньком коридоре, затем в проходной комнате и снова в гостиной, где другая старуха вяжет, сидя перед камином. Новые двери и новые коридоры, повторяющиеся с механической точностью, новые вязальщицы перед разожженными очагами. Гостиные всегда разные, так же как и камины, так же как и старухи, занимающиеся своим делом, но при переходе из залы в залу одинаковой остается сама ситуация и персонажи. Удивленный, я спрашиваю об этом Дюймовочку. «Тс-с-с-с, – шепотом предупреждает меня она, – это хранительницы». Я замечаю, что мы уже давно, не видя ни единого окна, углубляемся во внутренние покои, и что постройка эта должна быть каких-то необъятных размеров. «В самом сердце сумерек, – думаю я, – мы ищем мистера Куртца». Так оно и есть. Мы доходим до просторного помещения с куполом, залы, встроенной в монументальное здание; в камине потрескивают дрова, на столе – раскрытая перевернутая книга, початый бокал вина: безошибочные признаки присутствия кого-то, невидимого в данный момент. Дюймовочка, кажется, нашла то, что искала и хочет показать мне: это электрический контрабас из натурального дерева, разбитый всмятку. У него осталось только три струны, но он подключен к усилителю, и даже легкое прикосновение к струне гулким эхом разносится по комнате. Дюймовочка протягивает мне его бережно, как грудного младенца; я беру его и пытаюсь сыграть какую-нибудь простенькую мелодию. Ничего не выходит: гриф сломан, струны не строят, но звук привлекает внимание мистера Куртца, который появляется в дверном проеме, вытирая руки полотенцем. Это молодой человек в брюках камуфляжной расцветки, военных башмаках и майке, не скрывающей мускулистые руки. Он смотрит на инструмент и меланхолично улыбается; улыбка его печальна, как у человека, вспоминающего о чем-то дорогом, но навсегда утраченном. Представлять нас не нужно, каждому и без того все известно. «Как мама?» – спрашивает он, глядя на меня. «Хорошо, она думает, что ты в Бильбао». Дюймовочка растрогана и целует нас, одновременно обнимая обоих. «Они уже здесь», – говорит мистер Куртц. Я гляжу вокруг. Расстроенные музыкальные звуки пробудили хранительниц от сонного вязанья; неслышными шагами они входят в двери, расположенные по периметру залы; они по-прежнему выглядят как добродушные старушки, но их решимость наводит ужас; их круг неумолимо смыкается, поглощая пространство сантиметр за сантиметром, и будет смыкаться, пока они не раскрошат наши кости, более того, пока они сами не превратят друг друга в труху, повинуясь безоговорочному инстинкту разрушения, который ими руководит.
О ужас! Я проснулся, полумертвый от страха. К чертовой матери эти сны. Я попробовал снова уснуть, но воображение вновь и вновь рисовало мне жуткое лицо, и я опять открыл глаза, чтобы при дневном свете, просачивавшемся сквозь занавеску, убедиться, что я цел и невредим в своем обыденном мире. Куда хуже было сознание того, что мой обыденный мир превратился в подобие кошмара, кошмара, населенного лысыми уродцами, которые глухой ночью покидают свои сторожевые посты, чтобы привязывать красные тряпицы к дверям дома умалишенных.
Похмелье было именно таким, на какое я рассчитывал: ни больше, ни меньше. Голова раскалывалась, во рту пересохло, и все тело ломило, как будто меня хорошенько отколошматили. Кухонные часы показывали шестой час вечера. По крайней мере я выспался достаточно, чтобы восстановить силы, но желтоватый, тусклый свет улицы указывал на то, что близится вечер, а меня совершенно не прельщала мысль провести еще одну долгую бессонную ночь. Я пил и пил, не в силах оторваться от крана, и впервые за много лет мне захотелось оказаться за городом, греясь на солнышке свежим весенним утром. Надо было срочно поправляться. Заметив на столике бутылку с остатками виски, я смешал его пополам с водой и выпил это пойло смиренно, как человек, принимающий отвратительное лекарство. Потом поставил кофе, свернул косяк и, усевшись, нетерпеливо прикурил. Я знал, что если выкурю косяк и выпью кофе, то это отобьет мне аппетит, но прикинул, что накануне съел достаточно, чтобы продержаться еще несколько часов. Я пожалел о том, что у меня нет даже дорожки кокаина. Может, теперь, когда у меня есть жидкость, я смогу достать хотя бы грамм «Нико»… Я подумал, что бы такое принять в качестве заменителя, и отыскал в аптечке над умывальником коробочку аспирина, которая давно там валялась. Аспирин был просрочен больше года, но я все разно принял две таблетки, запив их остатками виски, и выкурил еще косячок, прихлебывая кофе.
Через двадцать минут я снова был всегдашним Пабло Миральесом и смог почистить зубы и побриться, аккуратно стараясь не задеть намечающиеся усики.
Next: заняться тем, чем я должен был неотложно заняться. Свой первый план действий я привел в исполнение вчера ночью, теперь не оставалось ничего иного, как снова задуматься. Что я и сделал. Мне пришли в голову по крайней мере два пути дальнейшего расследования, и, не мудрствуя лукаво, я решил начать с первого. Я нашел лежавший на столе в столовой мобильник The First, крохотную модель со складным микрофончиком, и принялся сосредоточенно исследовать чудесный механизм. В мобильнике наверняка имелась система запоминания номеров, и, вполне вероятно, можно было установить происхождение последних входящих звонков или по крайней мере последних, сделанных по самому телефону. Довольно скоро я обнаружил, как функционирует запоминающее устройство, и нашел в нем в общей сложности семнадцать номеров, которые записал на бумажке. Сверяя номера со своей собственной записной книжкой, я убедился, что четыре из них мне знакомы: номер моих Досточтимых Родителей («Па Ma»), домашний телефон The First («Дом»), телефон конторы («Миральес») имей («П. Хосе»). Остальные: «Клуб», «Охрана», «Такси» и «Пумарес» тоже было несложно идентифицировать, так что список сократился до девяти инкогнито. Среди них, вероятно, был и номер секретарши брата, но я не помнил, как ее зовут. Возможно, она значилась под таким знакомым именем Лали, но, чтобы выиграть время, я решил позвонить миледи.
– Глория, это Пабло. Есть новости?
– Никаких. А у тебя?
– Ничего конкретного. Слушай, ты не могла бы мне помочь? Ты знаешь, как работает телефон Себастьяна?
– Ну… как все, наверное.
Хорошенькое объяснение.
– И вот еще что. У тебя есть под рукой карандаш и бумага?
У нее не было ни карандаша, ни бумаги. Сходив за ними, она вернулась.
– Записывай слова, которые я буду тебе диктовать, и скажи, если какое-то покажется тебе знакомым. Я взял их из памяти мобильника Себастьяна и хотел бы знать, кому принадлежат эти номера. Готова?
– Готова.
– Тогда начали. Первое: ЛЬЯ-В-А. Знаешь такую или такого?
– Нет.
– Второе: Зол Ру. По буквам: 3-О-Л, пробел, Р-У.
– Зол Ру? Никогда не слышала.
– Тогда третье: Матеу. М-А-Т-Е-У.
– Это – да. Наверное, это Льюис Матеу, адвокат. Мы как-то ужинали с ним и его женой. Он ведет судебные дела Себастьяна уже много лет.
– Отлично. Дальше: Лали. Л-А-Л-И.
– Да, это, должно быть, Лали… Какой номер, четыреста десять – семьдесят шесть – девяносто?
– Да. Наша подруга секретарша?
– Да-
– Так я и думал. Следующее: Вильяс. В-И-ЛЬЯ-С.
– Понятия не имею.
– Дальше: ЖГ. Похоже на инициалы. Ты записываешь?
– Да. Но этого тоже не знаю.
– Еще: Мария. Просто Мария, и всё.
– Не знаю, я помню нескольких Марий… Может, это старая секретарша твоего отца, которая теперь сидит в приемной?
– Неплохая мысль. Надо проверить… Смотрим дальше: Торт. Т-О-Р-Т.
– Мимо.
– Ладно, и, наконец, последнее: Фоска. Ф-О-С-К-А.
– Наверное, это номер дома в Ла-Фоске.
– Это что?
– Ла-Фоска? Небольшая бухточка, рядом с Паламосом. Мы снимаем там домик. Код Хероны?
– Девятьсот семьдесят два? Да, наверное. Думаю, ты угадала. Слушай, просмотри список еще несколько раз – вдруг тебя озарит, а если озарит – позвони. Я еще долго буду дома, нет – так оставь сообщение. Ты знаешь, кaк активируется автоответчик телефонной станции?
Звездочка, десять, бекар. Я просто повесил трубку. Никто не снизошел послать меня подальше, никаких предварительно записанных голосков, ни хрена. Я снова положил и снял трубку, чтобы удостовериться, что автоответчик активировался. «Служба телефонной станции уведомляет, что сообщений на ваш номер не поступало». Лихо.
Теперь надо позвонить в контору. Было без пяти семь, значит, все служащие еще на местах. Подошла, как всегда, Мария.
– Мария, это Пабло. Послушай, у тебя номер телефона триста двадцать три – сорок три – двенадцать, код девяносто три?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
– Эй, малышка, похоже, у тебя там уже хлюпает… Чуешь, где теперь бьется твое сердечко?
– Пабло-о!
– Ну иди ко мне, голубка, я твой доктор, хочу проверить у тебя давление, дай-ка мне сунуть туда пальчик, и я скажу, какое у тебя верхнее и какое нижнее.
Тут она не выдержала. Наклонилась, сжала ноги, чтобы не дать разыграться моим шаловливым ручонкам, и стала сдавленно покрикивать, как бы похохатывая. Торжествуя, я взял у нее стакан и хорошенько плеснул в него виски. Освежив заодно и свою водку, я снова уселся в позу пилота гоночной машины. Атака получилась затяжная: достаточно было сохранять выражение лица профессионального соблазнителя, короля танго, вздернув бровь и осклабившись, чтобы Дюймовочка снова стала сдавленно всхлипывать.
– Ах ты моя рыбонька!
Теперь уже Стиви Уандер озарял саншайнами наши лайфы, меж тем как я сменил маску Родольфо Лангостино, изобразив слепого певца с всклокоченными волосами, завороженно прислушивающегося к звукам своего синтезатора. Дюймовочка была уже в полном отпаде и смеялась всем моим штукам. Вот и хорошо. Затем прозвучал «With or without you» в исполнении «Ю-Ту», под которую я изобразил глубокомысленного и самовлюбленного профессора, а сразу вслед за ней – «Ламбада» (диджей, должно быть, был пьян не меньше Дюймовочки). Я сделал радио погромче и открыл дверцу, чтобы всласть подрыгать хотя бы одной ногой. Дюймовочка последовала моему примеру, и начались танцульки. Разворот на Молинс не заставил Бестию потерять равновесие, но создатели «лотуса» вряд ли рассчитывали на разгул танцевальной стихии, поэтому исполняемая на пару ламбада угрожала системе амортизации. Кончилось тем, что Дюймовочка выскочила из кабины и стала потрясать бедрами прямо посреди улицы, причем все более яростно, словно хотела порастрясти все свои лобковые кости. Думаю, что больше жидкости оказалось на кожаной обивке сидений, чем в наших желудках, так что мы закончили танец, одолеваемые гладиаторской жаждой, и тут же снова схватились за бутылки. «Bad moon rising» «Криденс» заставила нас сбавить обороты, a «Knocking on the Heaven's Door» окончательно нас успокоил. Я прикинул, что Дюймовочка заглотила шесть или семь нормальных порций виски: еще несколько минут, и ее должен был сморить сон. Я способен выпить литр водки за два-три часа, не теряя присутствия духа, так что мне хватило завода не уснуть до утра. Включив кондиционер, я выключил приемник. Дюймовочка запротестовала. Тогда я попробовал поставить компакт-диск симфонии «Из Нового Света», который нашел в передвижной дискотеке The First. Медленное развитие основной темы и успокоительное дуновение искусственного ветерка подействовали на Дюймовочку усыпляюще. Я сказал, чтобы она сняла туфли – так удобнее, – и она меня послушалась. Я тоже скинул ботинки.
Пока моя импровизированная напарница дрыхла, я устроился поудобнее со своей водкой, отхлебывая осторожно, так, чтобы льдинки не звякали в стакане. Сделав музыку чуть потише, я стал смотреть наружу. Забавно, однако сейчас, ночью, этот участок улицы не выглядел таким унылым, возможно, потому что ночью тишина и покой, включая безлюдье, – явление нормальное и не привлекает внимания. И все же вид этого островка абсурда в самом центре города напомнил мне о деле, в которое я ввязался. Была пятница (вернее, уже суббота), прошло всего два, пусть три дня с тех пор, как The First позвонил мне, чтобы поручить эту работу, однако у меня было ощущение, что прошли уже долгие недели. Слишком много новостей за такое короткое время – я привык к более медленному ритму. Я решил мысленно восстановить события этих трех дней, чтобы освежить память, затуманенную алкоголем, недосыпом и до предела сжатыми событиями. Может, еще и для того, чтобы развлечь себя в оставшуюся до рассвета пару часов. Я постарался вспомнить все, включая недавний получасовой провал: повествование должно было получиться насыщенным, минута за минутой, как я и вел его вплоть до этого момента.
Час спустя, когда я еще не успел до конца восстановить события четверга (мне припоминалась Бокерия и неподражаемая Царица Морей), я вдруг заметил, что дверь дома номер пятнадцать открывается. Открывается!
Я протер глаза и придвинулся к лобовому стеклу, чтобы лучше видеть. Из дома, оставив дверь полуоткрытой, вышел щуплый коротышка, лысый, сгорбленный, я разглядел даже крючковатый нос и цепкие, узловатые пальцы. На нем была какая-то широкая накидка, возможно, коричневатый плащ, достававший ему до икр. Старичок не стал терять время зря: он немного раздвинул заросли плюща, частично скрывавшие фонарный столб, и, как мне показалось, отсутствие красной тряпицы здорово раздосадовало его. Он резко отпустил плющ, подбоченясь, посмотрел направо, налево и вернулся в сад, так и не закрыв дверь. Я подумал, что, возможно, настал подходящий момент: можно было проехать вперед и оглядеть садик, но тогда мне пришлось бы проследовать до ближайшего светофора и объехать квартал, из-за чего я мог бы не уследить за дальнейшими перемещениями человека. Я выключил музыку и стал ждать. Не прошло и полминуты, как человечек снова появился. В руке он нес красную тряпицу. Встав на цыпочки, он привязал ее к столбу, отступил на несколько шагов, словно проверяя, все ли в порядке, снова посмотрел направо и налево, оглядел балконы домов напротив и опять скрылся в саду, плотно прикрыв за собой калитку.
Я повернул запястье Дюймовочки, на котором она носила часы, и посмотрел, сколько времени. Ровно пять. «Заутреня», – подумал я, сам не знаю почему, возможно, потому, что этот лысый урод чем-то напоминал монаха. Мне припомнился преподаватель математики из братства Святой Марии – брат Бермехо. Правда, у него немножко ехала крыша, но человек он был неплохой. Потревоженная Дюймовочка открыла глаза и потянулась.
– Едем, Лилея.
– Куда? Зачем?
– Едем спать. На сегодня работа закончена.
– М-м-м-м… Что-нибудь раскопал?
– А как же, с такой-то напарницей.
Я попрощался со Спящей Красавицей у ее парадной и подождал, пока она исчезнет за стеклянной дверью, направляясь к лифтам. Видок у нее был, как после инициации в элевсинские мистерии, и я подумал, что уж лучше бы добряк Хосе Мария спал. Расставшись с Дюймовочкой, я поленился возвращать Бестию на парковку и попробовал наудачу найти свободное местечко на улице, поближе к дому. В конце концов, The First должен был застраховаться от всех мыслимых и немыслимых напастей, включая голубиные испражнения. Я отыскал местечко метрах в двадцати от своего подъезда; его оставил для меня один из тех эксцентричных типов, которые встают в пять утра. Прихватив бутылки и стаканы, я поднялся к себе. Спать не хотелось, я, очевидно, недопил, и к тому же у меня было ощущение, что я бросил какое-то дело на полдороге. Раздевшись до подштанников и носков, я допил оставшиеся четверть литра водки, свернул косячок и снова стал восстанавливать события с вечера четверга вплоть до настоящего момента.
Только закончив повествование, когда солнце стало отбрасывать блики от пустой бутылки, я отважился на приключение с непредсказуемым исходом и улегся спать.
Челюстно-лицевая патология
Дюймовочка вознамерилась показать мне нечто чрезвычайно интересное, каким-то образом связанное с одним из ее приятелей. Больше она мне ничего не сказала, просто взяла за руку и повела по незнакомым улицам (при этом мы оставались в Барселоне, на что недвусмысленно указывали вонь и шум транспорта). Мы подошли к воротам общественного сада для гуляний, обнесенного решеткой. Войдя, прошли по широкой дорожке и оказались перед изящным особняком в викторианском стиле, расположенным в центре парка. Мы постучали в дверь, и нам открыла старая служанка в чепце. Кажется, она знает Дюймовочку, уступает нам дорогу; мы молча проходим, причем Дюймовочка все время держится чуть впереди, как человек, который знает, куда идет, и хочет оказаться там как можно быстрее. Скоро мы проходим через изящную гостиную с растопленным камином; сидящая в кресле старуха вяжет носок: наше вторжение ее не смущает; я успеваю заметить также диванчики с крестами, ковры, гобелены, фарфоровые статуэтки, но не могу предаться любопытству, потому что Дюймовочка, как безумная, распахивает дверь за дверью и я с трудом поспеваю за ней по сложной сети коридоров. После гостиной мы оказываемся в узеньком коридоре, затем в проходной комнате и снова в гостиной, где другая старуха вяжет, сидя перед камином. Новые двери и новые коридоры, повторяющиеся с механической точностью, новые вязальщицы перед разожженными очагами. Гостиные всегда разные, так же как и камины, так же как и старухи, занимающиеся своим делом, но при переходе из залы в залу одинаковой остается сама ситуация и персонажи. Удивленный, я спрашиваю об этом Дюймовочку. «Тс-с-с-с, – шепотом предупреждает меня она, – это хранительницы». Я замечаю, что мы уже давно, не видя ни единого окна, углубляемся во внутренние покои, и что постройка эта должна быть каких-то необъятных размеров. «В самом сердце сумерек, – думаю я, – мы ищем мистера Куртца». Так оно и есть. Мы доходим до просторного помещения с куполом, залы, встроенной в монументальное здание; в камине потрескивают дрова, на столе – раскрытая перевернутая книга, початый бокал вина: безошибочные признаки присутствия кого-то, невидимого в данный момент. Дюймовочка, кажется, нашла то, что искала и хочет показать мне: это электрический контрабас из натурального дерева, разбитый всмятку. У него осталось только три струны, но он подключен к усилителю, и даже легкое прикосновение к струне гулким эхом разносится по комнате. Дюймовочка протягивает мне его бережно, как грудного младенца; я беру его и пытаюсь сыграть какую-нибудь простенькую мелодию. Ничего не выходит: гриф сломан, струны не строят, но звук привлекает внимание мистера Куртца, который появляется в дверном проеме, вытирая руки полотенцем. Это молодой человек в брюках камуфляжной расцветки, военных башмаках и майке, не скрывающей мускулистые руки. Он смотрит на инструмент и меланхолично улыбается; улыбка его печальна, как у человека, вспоминающего о чем-то дорогом, но навсегда утраченном. Представлять нас не нужно, каждому и без того все известно. «Как мама?» – спрашивает он, глядя на меня. «Хорошо, она думает, что ты в Бильбао». Дюймовочка растрогана и целует нас, одновременно обнимая обоих. «Они уже здесь», – говорит мистер Куртц. Я гляжу вокруг. Расстроенные музыкальные звуки пробудили хранительниц от сонного вязанья; неслышными шагами они входят в двери, расположенные по периметру залы; они по-прежнему выглядят как добродушные старушки, но их решимость наводит ужас; их круг неумолимо смыкается, поглощая пространство сантиметр за сантиметром, и будет смыкаться, пока они не раскрошат наши кости, более того, пока они сами не превратят друг друга в труху, повинуясь безоговорочному инстинкту разрушения, который ими руководит.
О ужас! Я проснулся, полумертвый от страха. К чертовой матери эти сны. Я попробовал снова уснуть, но воображение вновь и вновь рисовало мне жуткое лицо, и я опять открыл глаза, чтобы при дневном свете, просачивавшемся сквозь занавеску, убедиться, что я цел и невредим в своем обыденном мире. Куда хуже было сознание того, что мой обыденный мир превратился в подобие кошмара, кошмара, населенного лысыми уродцами, которые глухой ночью покидают свои сторожевые посты, чтобы привязывать красные тряпицы к дверям дома умалишенных.
Похмелье было именно таким, на какое я рассчитывал: ни больше, ни меньше. Голова раскалывалась, во рту пересохло, и все тело ломило, как будто меня хорошенько отколошматили. Кухонные часы показывали шестой час вечера. По крайней мере я выспался достаточно, чтобы восстановить силы, но желтоватый, тусклый свет улицы указывал на то, что близится вечер, а меня совершенно не прельщала мысль провести еще одну долгую бессонную ночь. Я пил и пил, не в силах оторваться от крана, и впервые за много лет мне захотелось оказаться за городом, греясь на солнышке свежим весенним утром. Надо было срочно поправляться. Заметив на столике бутылку с остатками виски, я смешал его пополам с водой и выпил это пойло смиренно, как человек, принимающий отвратительное лекарство. Потом поставил кофе, свернул косяк и, усевшись, нетерпеливо прикурил. Я знал, что если выкурю косяк и выпью кофе, то это отобьет мне аппетит, но прикинул, что накануне съел достаточно, чтобы продержаться еще несколько часов. Я пожалел о том, что у меня нет даже дорожки кокаина. Может, теперь, когда у меня есть жидкость, я смогу достать хотя бы грамм «Нико»… Я подумал, что бы такое принять в качестве заменителя, и отыскал в аптечке над умывальником коробочку аспирина, которая давно там валялась. Аспирин был просрочен больше года, но я все разно принял две таблетки, запив их остатками виски, и выкурил еще косячок, прихлебывая кофе.
Через двадцать минут я снова был всегдашним Пабло Миральесом и смог почистить зубы и побриться, аккуратно стараясь не задеть намечающиеся усики.
Next: заняться тем, чем я должен был неотложно заняться. Свой первый план действий я привел в исполнение вчера ночью, теперь не оставалось ничего иного, как снова задуматься. Что я и сделал. Мне пришли в голову по крайней мере два пути дальнейшего расследования, и, не мудрствуя лукаво, я решил начать с первого. Я нашел лежавший на столе в столовой мобильник The First, крохотную модель со складным микрофончиком, и принялся сосредоточенно исследовать чудесный механизм. В мобильнике наверняка имелась система запоминания номеров, и, вполне вероятно, можно было установить происхождение последних входящих звонков или по крайней мере последних, сделанных по самому телефону. Довольно скоро я обнаружил, как функционирует запоминающее устройство, и нашел в нем в общей сложности семнадцать номеров, которые записал на бумажке. Сверяя номера со своей собственной записной книжкой, я убедился, что четыре из них мне знакомы: номер моих Досточтимых Родителей («Па Ma»), домашний телефон The First («Дом»), телефон конторы («Миральес») имей («П. Хосе»). Остальные: «Клуб», «Охрана», «Такси» и «Пумарес» тоже было несложно идентифицировать, так что список сократился до девяти инкогнито. Среди них, вероятно, был и номер секретарши брата, но я не помнил, как ее зовут. Возможно, она значилась под таким знакомым именем Лали, но, чтобы выиграть время, я решил позвонить миледи.
– Глория, это Пабло. Есть новости?
– Никаких. А у тебя?
– Ничего конкретного. Слушай, ты не могла бы мне помочь? Ты знаешь, как работает телефон Себастьяна?
– Ну… как все, наверное.
Хорошенькое объяснение.
– И вот еще что. У тебя есть под рукой карандаш и бумага?
У нее не было ни карандаша, ни бумаги. Сходив за ними, она вернулась.
– Записывай слова, которые я буду тебе диктовать, и скажи, если какое-то покажется тебе знакомым. Я взял их из памяти мобильника Себастьяна и хотел бы знать, кому принадлежат эти номера. Готова?
– Готова.
– Тогда начали. Первое: ЛЬЯ-В-А. Знаешь такую или такого?
– Нет.
– Второе: Зол Ру. По буквам: 3-О-Л, пробел, Р-У.
– Зол Ру? Никогда не слышала.
– Тогда третье: Матеу. М-А-Т-Е-У.
– Это – да. Наверное, это Льюис Матеу, адвокат. Мы как-то ужинали с ним и его женой. Он ведет судебные дела Себастьяна уже много лет.
– Отлично. Дальше: Лали. Л-А-Л-И.
– Да, это, должно быть, Лали… Какой номер, четыреста десять – семьдесят шесть – девяносто?
– Да. Наша подруга секретарша?
– Да-
– Так я и думал. Следующее: Вильяс. В-И-ЛЬЯ-С.
– Понятия не имею.
– Дальше: ЖГ. Похоже на инициалы. Ты записываешь?
– Да. Но этого тоже не знаю.
– Еще: Мария. Просто Мария, и всё.
– Не знаю, я помню нескольких Марий… Может, это старая секретарша твоего отца, которая теперь сидит в приемной?
– Неплохая мысль. Надо проверить… Смотрим дальше: Торт. Т-О-Р-Т.
– Мимо.
– Ладно, и, наконец, последнее: Фоска. Ф-О-С-К-А.
– Наверное, это номер дома в Ла-Фоске.
– Это что?
– Ла-Фоска? Небольшая бухточка, рядом с Паламосом. Мы снимаем там домик. Код Хероны?
– Девятьсот семьдесят два? Да, наверное. Думаю, ты угадала. Слушай, просмотри список еще несколько раз – вдруг тебя озарит, а если озарит – позвони. Я еще долго буду дома, нет – так оставь сообщение. Ты знаешь, кaк активируется автоответчик телефонной станции?
Звездочка, десять, бекар. Я просто повесил трубку. Никто не снизошел послать меня подальше, никаких предварительно записанных голосков, ни хрена. Я снова положил и снял трубку, чтобы удостовериться, что автоответчик активировался. «Служба телефонной станции уведомляет, что сообщений на ваш номер не поступало». Лихо.
Теперь надо позвонить в контору. Было без пяти семь, значит, все служащие еще на местах. Подошла, как всегда, Мария.
– Мария, это Пабло. Послушай, у тебя номер телефона триста двадцать три – сорок три – двенадцать, код девяносто три?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39