Неподвижный и погруженный в себя, он, казалось, никуда не уезжал и теперь, как ни в чем не бывало, снова собирается шагнуть на край канавы, как в тот самый вечер. Как и тогда, он стоял, слегка наклонившись вперед, его взгляд был таким же внимательным и осторожным. Я переглянулся с братьями Чакон: несомненно, они тоже его узнали. Он сделал несколько шагов к дому, а я все стоял у приоткрытой калитки. Неожиданно Форкат подошел ко мне. Он поднял голову и заговорил, но его слегка косящий взгляд сбивал с толку, и мы не поняли, к кому из нас он обращается:
– Здесь живет сеньора Анита Франк?
– Да, сеньор, – ответили мы хором.
Я был уверен, что он видел сеньору Аниту в саду и спросил просто так, из вежливости. Я попятился, и он неторопливо прошел в сад. Мать Сусаны его не заметила. Почему-то я был уверен – они давно друг друга знают, хотя в тот миг ничто не говорило об этом. Позже капитан рассказал, что много лет назад, в те времена, когда донья Анита прислуживала в доме сеньорито Кима и еще не была в него влюблена, она наверняка встречала Форката в каком-нибудь баре на Паралело и даже кокетничала с ним. Некоторое время Форкат смотрел, как она вешает белье, затем неторопливо, но решительно направился к ней через сад, и мне пришло в голову, что он давно готовился к этой встрече.
Я вошел вслед за ним, мне нужно было как-то попасть на террасу. Не доходя до двери, я остановился и увидел, как Форкат, поставив чемодан на землю, снял шляпу и протянул руку сеньоре Аните. Пока он доставал из кармана какое-то письмо, она стояла закрыв лицо руками, удивленная и обрадованная. Я не расслышал его первых приветствий, однако потом он проговорил немного громче, тепло и растроганно:
– Я приехал из Тулузы, привез весточку от Кима.
Охваченная противоречивыми чувствами, не зная, радоваться ей или огорчаться, она ответила не сразу:
– Этого не может быть. Господи! Неужели тебя и вправду прислал этот болтун?
– Да, именно он.
– Но почему… почему он не приехал сам?
– Ты ведь прекрасно знаешь.
– Как он, чем занимается? Неужели помнит, что у него есть семья?
– Конечно, он вас помнит. Вот, возьми.
Он вручил ей конверт без марки, который она поспешно вскрыла, пробежала глазами несколько строк и, узнав почерк, вскрикнула от радости и бросилась на шею нежданному гостю. Но в следующий момент отскочила, смутившись от неумеренного проявления своих чувств, однако очень скоро поняла, что обрадовалась напрасно. В первых же строках муж просил, чтобы она приняла его друга Нанду Форката и разместила его со всеми удобствами, поскольку в Барселоне его ждет одно чрезвычайно важное дело. Чем обернулось пребывание гостя в доме, я узнал очень скоро, однако в тот день, читая письмо Кима, сеньора Анита не догадывалась, что просьба мужа приютить в доме своего друга, оказавшегося в затруднительном положении, положит начало самым приятным событиям ее жизни за много лет. К тому же в конце письма Ким напомнил о своей давней мечте забрать к себе девочку, когда она сможет путешествовать, не рискуя здоровьем; однако о том, чтобы начать с женой новую жизнь за пределами Испании, не говорилось ни слова.
Они немного поболтали в саду, пока она развешивала белье, а чуть позже, когда я уже занялся рисунком, сидя за раздвижным столиком, а Сусана, вне себя от волнения, вертелась в кровати – я сказал ей, что этот человек наверняка привез вести от ее отца, – к нам на террасу, улыбаясь, вошла сеньора Анита, держа под руку Форката.
– Детка, это сеньор Форкат. Твой папа любит его, как брата, – сказала она и поспешно добавила, глядя на него искрящимися голубыми глазами: – И я тоже. Несколько дней он поживет у нас… А этот серьезный мальчик, – она повернулась ко мне, – друг Сусаны, он приходит сюда каждый день, чтобы она не скучала. Его зовут Даниэль.
Гость галантно протянул руку сперва Сусане, потом мне. Он спросил у девочки, как она себя чувствует, и та привстала на коленях, прижав к груди плюшевого кота.
– Хорошо, – сказала она. – Великолепно. С каждым днем все лучше и лучше.
– Правда? – обрадовался Форкат. – Твой папа будет очень доволен, когда узнает об этом.
– Это он вас прислал?
– Да.
– Когда вы его видели? У него все в порядке?
Сеньора Анита ворошила угли в печке. Она ласково велела Сусане лечь и укрыться простыней, а потом сказала:
– Пойду взгляну, что творится в комнате наверху. – Она улыбнулась гостю. – Отнеси туда чемодан. И сними пиджак, здесь очень жарко.
Сеньора Анита взяла пиджак и вышла. Привстав на коленях с котом в руках, Сусана вся дрожала от нетерпения.
– Когда вы его видели? – снова спросила она.
– Примерно месяц назад, – ответил он, сложив руки на груди. Затем мягко улыбнулся и сел в изножье кровати, готовый удовлетворить любопытство Сусаны. – Что еще тебе хотелось бы услышать?
– Я не знаю… О чем он говорил?
– Он мне многое рассказал. Он вернулся из долгого путешествия и собирался опять уехать – ему поручили, скажем так, особое задание.
– А где вы его видели? В Тулузе? – Да. Но он оттуда уже уехал.
– И где он теперь?
– Наверное, очень далеко… Ты же знаешь, каков он, твой отец, у него шило в одном месте. А теперь ложись-ка в постель, мы потом с тобой все обсудим. Я, честно говоря, немного устал с дороги… И укройся, как велела мама.
Я внимательно смотрел на его высокие косматые брови, косящий глаз, неподвижный и безжизненный, – глаз, который ни разу не взглянул прямо ни на одного из нас – ни на Сусану, ни на ее мать, ни на меня, ни на кого-либо другого; холодный, с неподвижным тусклым зрачком, который, казалось, не реагирует на свет и различает какую-то иную реальность, таящуюся за привычными предметами и явлениями, и загадочным образом связанную с прошлым. У Форката было вытянутое, узкое лицо, но самым необычным казалось выражение лица, в котором сочетались шутливое удивление и какая-то комичная, клоунская грусть. Когда же он говорил, внимание собеседника привлекали не глаза и даже не выражение лица, а большой рот, тонкие напряженные губы и великолепные зубы, такие белые и ровные, что выглядели ненастоящими. Остается добавить, что говорил он неторопливо, разборчиво, отчетливо произнося каждый звук, – очевидно, так говорят люди, которым пришлось приспосабливаться к чужой, враждебной среде.
Он встал с кровати – возможно, для того, чтобы избежать дальнейших расспросов Сусаны, – и мельком глянул на мой жалкий рисунок, торопливый неумелый набросок окна и трубы, зловеще маячившей в глубине, позади сада; до сих пор мне так и не удалось более или менее сносно изобразить кровать, плиту и тем более саму Сусану. Он потрепал меня по плечу, но ничего не сказал. Вернулась сеньора Анита и, велев Сусане лечь, укрыла ее; перед этим она взбила подушки и перестелила постель. Ей помог Форкат. взявшись обеими руками, он аккуратно и ловко подтянул матрас. На тыльной стороне его рук отчетливо выступали длинные толстые вены, но больше всего меня поразила кожа: покрытая пятнами, она была похожа на какую-то странную, неведомую карту – одни пятна были желтыми, словно от йода, другие темно-розовыми, будто атласные заплатки, нашитые на кожу. Вероятно, когда-то он обжегся – огнем или кислотой, или, быть может, это следы какой-то загадочной болезни, от которой у него местами сошла кожа. И еще я различил странный запах, похожий на запах вареной цветной капусты, – домашний, уютный и пресный, который никак не вязался с моим представлением о бандитах.
Сеньора Анита повела Форката наверх, чтобы показать комнату, где ему предстояло жить, я вернулся к моим беспомощным каракулям, а Сусана некоторое время лежала, глубоко задумавшись, потом открыла флакончик с лаком и принялась красить ногти. Чуть позже мы услышали, как они разговаривают за дверью в гостиной.
– Тебя ищет полиция? – спросила она.
– Не знаю… Наверное, уже не ищет, – ответил он. – Я играл в этом деле второстепенную роль. Хотя все может быть, но идти мне в любом случае некуда.
Она усадила его, предложила вина и, должно быть, снова достала письмо, потому что мы услышали, как он сочувственно произнес:
– Не читай, не мучай себя. И главное, не теряй надежды…
– Слишком поздно, – ответила она, – я уже не сумею его простить. Я могла бы простить многое – измену, другую женщину…
– По-моему, у него нет других женщин, – перебил Форкат.
– Пускай, но зато есть нечто более страшное, – пробормотала сеньора Анита, и в ее голосе послышалась печаль, которая не оставляла ее ни на минуту, печаль, которая имела над ней больше власти, чем вино.
– Ты знаешь, что я имею в виду, – добавила она.
– Да, – ответил он.
Они помолчали, потом она кашлянула и продолжила.
– Значит, он только это тебе и сказал? – проговорила она. – Только это?
– Не совсем. Еще он сказал, что никогда тебя не забудет. Я хочу сказать…
– Я отлично знаю, что ты хочешь сказать, – перебила она.
Затем послышалось знакомое звяканье бокала о горлышко графина.
– По-моему, не стоит об этом думать, – добавил Форкат. – Все давным-давно позади.
– Это он сказал, что все позади? Так и сказал? Вот только бы узнать, правда ли это… – Ее голос был едва слышен, мы с трудом его различали. – Хорошо еще, что дочь не забывает… А со мной давно все понятно: я в полном дерьме. Если вдуматься, я никогда из него и не вылезала…
Я посмотрел на Сусану: мне бы очень хотелось, чтобы в этот момент она очутилась где-нибудь в другом месте, да и я вместе с ней. Она продолжала красить ногти, низко наклонив голову, и, казалось, полностью ушла в это занятие. Вероятно, уже не в первый раз она слышала, как мать жалуется на одиночество и на то, что ее бросили, с чем, по-видимому, уже смирилась. Повисла тишина, на этот раз она затянулась, было слышно, как в гостиной резко отодвинули стул – ножки скрипнули по плиткам пола, потом послышался слабый стон, и опять настала тишина… Я представил, как сеньора Анита закрыла лицо руками, чтобы заглушить рыдания, а быть может, прижалась лицом к груди этого человека и он ее обнял. Сусана подняла голову и пристально посмотрела на меня, словно в моих глазах отражалось то, что происходило в гостиной, потом склонилась над кисточкой, и ее черные волосы свесились вдоль плеч, образовав ровный бледный пробор на затылке.
Думаю, мы никогда не были так близки, как в этот миг, когда я чувствовал, что в ее склоненной голове роятся те же мысли, что и у меня, и она переживает то же чувство одиночества и сиротства, которое я испытывал втайне от всех рядом с матерью, хотя в Сусане оно, несомненно, было еще глубже, еще острее, потому что она была больна и еще потому, что ее мать, эта легкомысленная блондинка, кокетничала с жизнью, смеясь над одиночеством и бросая вызов мужчинам. В этом скрипе резко отодвинутого стула, в едва различимом бормотании и в длинных паузах, которые наступали вслед за ним, Сусане слышалось то же, что и мне – безнадежная, унизительная слабость матери, и ей было стыдно. Она схватила кусок ваты и принялась яростно стирать с ногтей лак, пока он не исчез окончательно, тогда она закрыла пузырек, отбросила его прочь и скользнула под простыни, оставив снаружи босые ноги. Она включила радио, потом выключила, взглянула на меня и вдруг начала дурачиться, как всегда делала, чтобы отвлечь меня от ненавистного ей рисунка – того, что предназначался капитану: показала мне язык, по-собачьи фыркнула и ударила себя кулаком в грудь, потом отбросила простыню, засучила ногами и замахала руками, словно в воздухе скверно пахло, а затем зажала пальцами нос, точно задыхаясь от запаха газа и ядовитого черного дыма, которые, как утверждал безумный старик, день ото дня разрушали ее легкие. Только на этот раз своими шутовскими выходками она старалась скрыть нечто такое, что по-настоящему ее беспокоило, более того, глубоко ранило. Потом, с трудом сдерживая нетерпение, она предложила сыграть партию в парчиси, и я покорно отложил карандаш, чтобы ей угодить. Из гостиной не доносилось ни звука.
Вечером, когда я уже собрался домой, на террасу вошел Форкат. На нем были диковинные сандалии на деревянной подошве и длинный черный халат с цветами и китайскими иероглифами. Он улыбнулся, подмигнул Сусане и, пряча что-то за спиной, подошел к столу. Я поспешно убрал свои наброски и на мгновение, еще более явственно, чем раньше, почуял нежный растительный аромат, исходивший от его рук пахло цветной капустой или, скорее, артишоками.
– Смотри, это шелковое кимоно мне подарил твой отец, – сказал он и медленно подошел к кровати. – А теперь сюрприз. Он велел кое-что тебе передать.
Это была открытка с видом Шанхая и зеленый шелковый веер. Он сказал, что на открытке изображена река Хуанпу и живописная людная набережная вдоль Банда – самого знаменитого бульвара на Дальнем Востоке, – небоскребы и старинное здание таможни. Открытка была без марки, потому что Ким, как пояснил Форкат, передал ее лично. Оборотная сторона была исписана убористым нервным почерком, который Сусана мгновенно узнала: это был почерк ее отца. На открытке было написано следующее:
Моя дорогая Сусана, это письмо тебе передаст человек, которого я очень люблю и которому доверяю. Отнесись к нему так же, как если бы это был я, будь радушна и гостеприимна, он никогда меня не покидал и во всем помогал (кстати, он превосходно готовит!). Сейчас у него возникли затруднения (я рассказал о них в письме маме). Он передаст тебе настоящий шелковый китайский веер зеленого цвета – ведь это твой любимый цвет, а также привет и поцелуй от меня, старого бродяги, который все время тебя вспоминает. Будь послушной девочкой, кушай хорошо, во всем слушайся маму и доктора и, главное, побыстрее выздоравливай. Твой любящий папа Ким.
Сусана задумалась, уставившись в пустоту, потом перевернула открытку и принялась рассматривать оживленную набережную реки Хуанпу.
– И все-таки я его не понимаю, – проговорила она. – Зачем ему это понадобилось? Почему он уехал так далеко?
– Это долгая история. Я бы сказал… – Форкат внезапно умолк и, прежде чем продолжить, втянул руки в длинные рукава кимоно и присел на краешек кровати, не отрывая глаз от Сусаны. – Я бы сказал, что он отправился на поиски чего-то очень важного, что некогда оставил здесь, в нашем с вами городе… Однако лучше отложить этот разговор. У нас будет достаточно времени, чтобы обо всем наговориться.
2
К часу дня ноги у меня ныли от усталости, но отныне я думал только об одном: поскорее доставить капитана домой, перекусить и бежать к Сусане. Как-то раз я попытался уговорить Блая, чтобы он отправился со мной навестить Нанду Форката.
– Обойдется, – ответил он мне.
– Но разве сеньор Форкат не был вашим другом, капитан?
– Верно, был когда-то, – ответил старый псих и, остановившись посреди улицы Вильяфранка, пробежал глазами подписи. – Мало, черт бы их подрал. Нужно больше.
– Но тогда почему, – настаивал я, – вы не хотите его навестить?
– Еще чего, – буркнул он. – Нынче совсем другая война.
Порассуждав о разновидностях дружбы и ненависти, которые порождает всякая война, капитан рассказал мне, что лет пятнадцать назад Форкат работал в баре «Ла Транкилидад» на Паралело, в самом логове анархистов, этих бесплодных мечтателей, проповедовавших учение Прудона, и, подавая клиентам пиво и карахильо, предлагал им книги Бакунина и революционные брошюры, которые сам же и печатал.
– Он был романтиком и фантазером, – сказал капитан, – эдакая невинная душа, зазывающая в рай. Кстати, его карахильо тоже были не от мира сего – он их делал на совесть, анисовой не жалел… Однако хватит болтать, работы у нас полно, а времени мало. – Он бросил испытующий взгляд на узкие грязные тротуары, на запертые двери и добавил: – Как ты думаешь, на этой улице кто-нибудь подпишет? Уверен, газ и сюда успел добраться!
Безумного чудака капитана нельзя было упрекнуть в глупости или наивности: он довольно быстро сообразил, что его битва с трубой и газом не только не вызывала энтузиазма окрестных жителей, но и стала причиной бесконечных насмешек, так что собрать первую дюжину подписей оказалось чрезвычайно сложно. Зато он больше не торопил меня с портретом Сусаны, и я вздохнул с облегчением, потому что отнюдь не стремился поскорее его закончить, наоборот, мне нравилось ежедневно бывать в особняке, и я мечтал, чтобы это продолжалось по крайней мере до осени, пока я не начну работать.
Частенько я даже не открывал коробку с карандашами, зато мы с Сусаной играли в шашки или в семь с половиной, а когда ее навещали братья Чакон, то и в парчиси. Иногда она уставала и принималась ворчать, что я до сих пор не начал ее рисунок – тот, другой, который она собиралась отправить отцу с дарственной надписью, – однако и она больше меня не торопила, потому что с некоторых пор ежедневно в пять часов пополудни Форкат входил на террасу в своем неизменном шелковом кимоно, громко стучащих деревянных сандалиях, с зачесанными назад волосами, опрятный и отдохнувший после долгой сиесты, и, усевшись на кровать к Су-сане, подробно рассказывал о своих отношениях с ее отцом:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23
– Здесь живет сеньора Анита Франк?
– Да, сеньор, – ответили мы хором.
Я был уверен, что он видел сеньору Аниту в саду и спросил просто так, из вежливости. Я попятился, и он неторопливо прошел в сад. Мать Сусаны его не заметила. Почему-то я был уверен – они давно друг друга знают, хотя в тот миг ничто не говорило об этом. Позже капитан рассказал, что много лет назад, в те времена, когда донья Анита прислуживала в доме сеньорито Кима и еще не была в него влюблена, она наверняка встречала Форката в каком-нибудь баре на Паралело и даже кокетничала с ним. Некоторое время Форкат смотрел, как она вешает белье, затем неторопливо, но решительно направился к ней через сад, и мне пришло в голову, что он давно готовился к этой встрече.
Я вошел вслед за ним, мне нужно было как-то попасть на террасу. Не доходя до двери, я остановился и увидел, как Форкат, поставив чемодан на землю, снял шляпу и протянул руку сеньоре Аните. Пока он доставал из кармана какое-то письмо, она стояла закрыв лицо руками, удивленная и обрадованная. Я не расслышал его первых приветствий, однако потом он проговорил немного громче, тепло и растроганно:
– Я приехал из Тулузы, привез весточку от Кима.
Охваченная противоречивыми чувствами, не зная, радоваться ей или огорчаться, она ответила не сразу:
– Этого не может быть. Господи! Неужели тебя и вправду прислал этот болтун?
– Да, именно он.
– Но почему… почему он не приехал сам?
– Ты ведь прекрасно знаешь.
– Как он, чем занимается? Неужели помнит, что у него есть семья?
– Конечно, он вас помнит. Вот, возьми.
Он вручил ей конверт без марки, который она поспешно вскрыла, пробежала глазами несколько строк и, узнав почерк, вскрикнула от радости и бросилась на шею нежданному гостю. Но в следующий момент отскочила, смутившись от неумеренного проявления своих чувств, однако очень скоро поняла, что обрадовалась напрасно. В первых же строках муж просил, чтобы она приняла его друга Нанду Форката и разместила его со всеми удобствами, поскольку в Барселоне его ждет одно чрезвычайно важное дело. Чем обернулось пребывание гостя в доме, я узнал очень скоро, однако в тот день, читая письмо Кима, сеньора Анита не догадывалась, что просьба мужа приютить в доме своего друга, оказавшегося в затруднительном положении, положит начало самым приятным событиям ее жизни за много лет. К тому же в конце письма Ким напомнил о своей давней мечте забрать к себе девочку, когда она сможет путешествовать, не рискуя здоровьем; однако о том, чтобы начать с женой новую жизнь за пределами Испании, не говорилось ни слова.
Они немного поболтали в саду, пока она развешивала белье, а чуть позже, когда я уже занялся рисунком, сидя за раздвижным столиком, а Сусана, вне себя от волнения, вертелась в кровати – я сказал ей, что этот человек наверняка привез вести от ее отца, – к нам на террасу, улыбаясь, вошла сеньора Анита, держа под руку Форката.
– Детка, это сеньор Форкат. Твой папа любит его, как брата, – сказала она и поспешно добавила, глядя на него искрящимися голубыми глазами: – И я тоже. Несколько дней он поживет у нас… А этот серьезный мальчик, – она повернулась ко мне, – друг Сусаны, он приходит сюда каждый день, чтобы она не скучала. Его зовут Даниэль.
Гость галантно протянул руку сперва Сусане, потом мне. Он спросил у девочки, как она себя чувствует, и та привстала на коленях, прижав к груди плюшевого кота.
– Хорошо, – сказала она. – Великолепно. С каждым днем все лучше и лучше.
– Правда? – обрадовался Форкат. – Твой папа будет очень доволен, когда узнает об этом.
– Это он вас прислал?
– Да.
– Когда вы его видели? У него все в порядке?
Сеньора Анита ворошила угли в печке. Она ласково велела Сусане лечь и укрыться простыней, а потом сказала:
– Пойду взгляну, что творится в комнате наверху. – Она улыбнулась гостю. – Отнеси туда чемодан. И сними пиджак, здесь очень жарко.
Сеньора Анита взяла пиджак и вышла. Привстав на коленях с котом в руках, Сусана вся дрожала от нетерпения.
– Когда вы его видели? – снова спросила она.
– Примерно месяц назад, – ответил он, сложив руки на груди. Затем мягко улыбнулся и сел в изножье кровати, готовый удовлетворить любопытство Сусаны. – Что еще тебе хотелось бы услышать?
– Я не знаю… О чем он говорил?
– Он мне многое рассказал. Он вернулся из долгого путешествия и собирался опять уехать – ему поручили, скажем так, особое задание.
– А где вы его видели? В Тулузе? – Да. Но он оттуда уже уехал.
– И где он теперь?
– Наверное, очень далеко… Ты же знаешь, каков он, твой отец, у него шило в одном месте. А теперь ложись-ка в постель, мы потом с тобой все обсудим. Я, честно говоря, немного устал с дороги… И укройся, как велела мама.
Я внимательно смотрел на его высокие косматые брови, косящий глаз, неподвижный и безжизненный, – глаз, который ни разу не взглянул прямо ни на одного из нас – ни на Сусану, ни на ее мать, ни на меня, ни на кого-либо другого; холодный, с неподвижным тусклым зрачком, который, казалось, не реагирует на свет и различает какую-то иную реальность, таящуюся за привычными предметами и явлениями, и загадочным образом связанную с прошлым. У Форката было вытянутое, узкое лицо, но самым необычным казалось выражение лица, в котором сочетались шутливое удивление и какая-то комичная, клоунская грусть. Когда же он говорил, внимание собеседника привлекали не глаза и даже не выражение лица, а большой рот, тонкие напряженные губы и великолепные зубы, такие белые и ровные, что выглядели ненастоящими. Остается добавить, что говорил он неторопливо, разборчиво, отчетливо произнося каждый звук, – очевидно, так говорят люди, которым пришлось приспосабливаться к чужой, враждебной среде.
Он встал с кровати – возможно, для того, чтобы избежать дальнейших расспросов Сусаны, – и мельком глянул на мой жалкий рисунок, торопливый неумелый набросок окна и трубы, зловеще маячившей в глубине, позади сада; до сих пор мне так и не удалось более или менее сносно изобразить кровать, плиту и тем более саму Сусану. Он потрепал меня по плечу, но ничего не сказал. Вернулась сеньора Анита и, велев Сусане лечь, укрыла ее; перед этим она взбила подушки и перестелила постель. Ей помог Форкат. взявшись обеими руками, он аккуратно и ловко подтянул матрас. На тыльной стороне его рук отчетливо выступали длинные толстые вены, но больше всего меня поразила кожа: покрытая пятнами, она была похожа на какую-то странную, неведомую карту – одни пятна были желтыми, словно от йода, другие темно-розовыми, будто атласные заплатки, нашитые на кожу. Вероятно, когда-то он обжегся – огнем или кислотой, или, быть может, это следы какой-то загадочной болезни, от которой у него местами сошла кожа. И еще я различил странный запах, похожий на запах вареной цветной капусты, – домашний, уютный и пресный, который никак не вязался с моим представлением о бандитах.
Сеньора Анита повела Форката наверх, чтобы показать комнату, где ему предстояло жить, я вернулся к моим беспомощным каракулям, а Сусана некоторое время лежала, глубоко задумавшись, потом открыла флакончик с лаком и принялась красить ногти. Чуть позже мы услышали, как они разговаривают за дверью в гостиной.
– Тебя ищет полиция? – спросила она.
– Не знаю… Наверное, уже не ищет, – ответил он. – Я играл в этом деле второстепенную роль. Хотя все может быть, но идти мне в любом случае некуда.
Она усадила его, предложила вина и, должно быть, снова достала письмо, потому что мы услышали, как он сочувственно произнес:
– Не читай, не мучай себя. И главное, не теряй надежды…
– Слишком поздно, – ответила она, – я уже не сумею его простить. Я могла бы простить многое – измену, другую женщину…
– По-моему, у него нет других женщин, – перебил Форкат.
– Пускай, но зато есть нечто более страшное, – пробормотала сеньора Анита, и в ее голосе послышалась печаль, которая не оставляла ее ни на минуту, печаль, которая имела над ней больше власти, чем вино.
– Ты знаешь, что я имею в виду, – добавила она.
– Да, – ответил он.
Они помолчали, потом она кашлянула и продолжила.
– Значит, он только это тебе и сказал? – проговорила она. – Только это?
– Не совсем. Еще он сказал, что никогда тебя не забудет. Я хочу сказать…
– Я отлично знаю, что ты хочешь сказать, – перебила она.
Затем послышалось знакомое звяканье бокала о горлышко графина.
– По-моему, не стоит об этом думать, – добавил Форкат. – Все давным-давно позади.
– Это он сказал, что все позади? Так и сказал? Вот только бы узнать, правда ли это… – Ее голос был едва слышен, мы с трудом его различали. – Хорошо еще, что дочь не забывает… А со мной давно все понятно: я в полном дерьме. Если вдуматься, я никогда из него и не вылезала…
Я посмотрел на Сусану: мне бы очень хотелось, чтобы в этот момент она очутилась где-нибудь в другом месте, да и я вместе с ней. Она продолжала красить ногти, низко наклонив голову, и, казалось, полностью ушла в это занятие. Вероятно, уже не в первый раз она слышала, как мать жалуется на одиночество и на то, что ее бросили, с чем, по-видимому, уже смирилась. Повисла тишина, на этот раз она затянулась, было слышно, как в гостиной резко отодвинули стул – ножки скрипнули по плиткам пола, потом послышался слабый стон, и опять настала тишина… Я представил, как сеньора Анита закрыла лицо руками, чтобы заглушить рыдания, а быть может, прижалась лицом к груди этого человека и он ее обнял. Сусана подняла голову и пристально посмотрела на меня, словно в моих глазах отражалось то, что происходило в гостиной, потом склонилась над кисточкой, и ее черные волосы свесились вдоль плеч, образовав ровный бледный пробор на затылке.
Думаю, мы никогда не были так близки, как в этот миг, когда я чувствовал, что в ее склоненной голове роятся те же мысли, что и у меня, и она переживает то же чувство одиночества и сиротства, которое я испытывал втайне от всех рядом с матерью, хотя в Сусане оно, несомненно, было еще глубже, еще острее, потому что она была больна и еще потому, что ее мать, эта легкомысленная блондинка, кокетничала с жизнью, смеясь над одиночеством и бросая вызов мужчинам. В этом скрипе резко отодвинутого стула, в едва различимом бормотании и в длинных паузах, которые наступали вслед за ним, Сусане слышалось то же, что и мне – безнадежная, унизительная слабость матери, и ей было стыдно. Она схватила кусок ваты и принялась яростно стирать с ногтей лак, пока он не исчез окончательно, тогда она закрыла пузырек, отбросила его прочь и скользнула под простыни, оставив снаружи босые ноги. Она включила радио, потом выключила, взглянула на меня и вдруг начала дурачиться, как всегда делала, чтобы отвлечь меня от ненавистного ей рисунка – того, что предназначался капитану: показала мне язык, по-собачьи фыркнула и ударила себя кулаком в грудь, потом отбросила простыню, засучила ногами и замахала руками, словно в воздухе скверно пахло, а затем зажала пальцами нос, точно задыхаясь от запаха газа и ядовитого черного дыма, которые, как утверждал безумный старик, день ото дня разрушали ее легкие. Только на этот раз своими шутовскими выходками она старалась скрыть нечто такое, что по-настоящему ее беспокоило, более того, глубоко ранило. Потом, с трудом сдерживая нетерпение, она предложила сыграть партию в парчиси, и я покорно отложил карандаш, чтобы ей угодить. Из гостиной не доносилось ни звука.
Вечером, когда я уже собрался домой, на террасу вошел Форкат. На нем были диковинные сандалии на деревянной подошве и длинный черный халат с цветами и китайскими иероглифами. Он улыбнулся, подмигнул Сусане и, пряча что-то за спиной, подошел к столу. Я поспешно убрал свои наброски и на мгновение, еще более явственно, чем раньше, почуял нежный растительный аромат, исходивший от его рук пахло цветной капустой или, скорее, артишоками.
– Смотри, это шелковое кимоно мне подарил твой отец, – сказал он и медленно подошел к кровати. – А теперь сюрприз. Он велел кое-что тебе передать.
Это была открытка с видом Шанхая и зеленый шелковый веер. Он сказал, что на открытке изображена река Хуанпу и живописная людная набережная вдоль Банда – самого знаменитого бульвара на Дальнем Востоке, – небоскребы и старинное здание таможни. Открытка была без марки, потому что Ким, как пояснил Форкат, передал ее лично. Оборотная сторона была исписана убористым нервным почерком, который Сусана мгновенно узнала: это был почерк ее отца. На открытке было написано следующее:
Моя дорогая Сусана, это письмо тебе передаст человек, которого я очень люблю и которому доверяю. Отнесись к нему так же, как если бы это был я, будь радушна и гостеприимна, он никогда меня не покидал и во всем помогал (кстати, он превосходно готовит!). Сейчас у него возникли затруднения (я рассказал о них в письме маме). Он передаст тебе настоящий шелковый китайский веер зеленого цвета – ведь это твой любимый цвет, а также привет и поцелуй от меня, старого бродяги, который все время тебя вспоминает. Будь послушной девочкой, кушай хорошо, во всем слушайся маму и доктора и, главное, побыстрее выздоравливай. Твой любящий папа Ким.
Сусана задумалась, уставившись в пустоту, потом перевернула открытку и принялась рассматривать оживленную набережную реки Хуанпу.
– И все-таки я его не понимаю, – проговорила она. – Зачем ему это понадобилось? Почему он уехал так далеко?
– Это долгая история. Я бы сказал… – Форкат внезапно умолк и, прежде чем продолжить, втянул руки в длинные рукава кимоно и присел на краешек кровати, не отрывая глаз от Сусаны. – Я бы сказал, что он отправился на поиски чего-то очень важного, что некогда оставил здесь, в нашем с вами городе… Однако лучше отложить этот разговор. У нас будет достаточно времени, чтобы обо всем наговориться.
2
К часу дня ноги у меня ныли от усталости, но отныне я думал только об одном: поскорее доставить капитана домой, перекусить и бежать к Сусане. Как-то раз я попытался уговорить Блая, чтобы он отправился со мной навестить Нанду Форката.
– Обойдется, – ответил он мне.
– Но разве сеньор Форкат не был вашим другом, капитан?
– Верно, был когда-то, – ответил старый псих и, остановившись посреди улицы Вильяфранка, пробежал глазами подписи. – Мало, черт бы их подрал. Нужно больше.
– Но тогда почему, – настаивал я, – вы не хотите его навестить?
– Еще чего, – буркнул он. – Нынче совсем другая война.
Порассуждав о разновидностях дружбы и ненависти, которые порождает всякая война, капитан рассказал мне, что лет пятнадцать назад Форкат работал в баре «Ла Транкилидад» на Паралело, в самом логове анархистов, этих бесплодных мечтателей, проповедовавших учение Прудона, и, подавая клиентам пиво и карахильо, предлагал им книги Бакунина и революционные брошюры, которые сам же и печатал.
– Он был романтиком и фантазером, – сказал капитан, – эдакая невинная душа, зазывающая в рай. Кстати, его карахильо тоже были не от мира сего – он их делал на совесть, анисовой не жалел… Однако хватит болтать, работы у нас полно, а времени мало. – Он бросил испытующий взгляд на узкие грязные тротуары, на запертые двери и добавил: – Как ты думаешь, на этой улице кто-нибудь подпишет? Уверен, газ и сюда успел добраться!
Безумного чудака капитана нельзя было упрекнуть в глупости или наивности: он довольно быстро сообразил, что его битва с трубой и газом не только не вызывала энтузиазма окрестных жителей, но и стала причиной бесконечных насмешек, так что собрать первую дюжину подписей оказалось чрезвычайно сложно. Зато он больше не торопил меня с портретом Сусаны, и я вздохнул с облегчением, потому что отнюдь не стремился поскорее его закончить, наоборот, мне нравилось ежедневно бывать в особняке, и я мечтал, чтобы это продолжалось по крайней мере до осени, пока я не начну работать.
Частенько я даже не открывал коробку с карандашами, зато мы с Сусаной играли в шашки или в семь с половиной, а когда ее навещали братья Чакон, то и в парчиси. Иногда она уставала и принималась ворчать, что я до сих пор не начал ее рисунок – тот, другой, который она собиралась отправить отцу с дарственной надписью, – однако и она больше меня не торопила, потому что с некоторых пор ежедневно в пять часов пополудни Форкат входил на террасу в своем неизменном шелковом кимоно, громко стучащих деревянных сандалиях, с зачесанными назад волосами, опрятный и отдохнувший после долгой сиесты, и, усевшись на кровать к Су-сане, подробно рассказывал о своих отношениях с ее отцом:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23