Эту трубу да и всю фабрику вместе с ее задворками я знал как свои пять пальцев: мы с братьями Чакон не раз перелезали через забор заводского склада и подбирали похожие на разноцветных змей обрывки клеенчатых поясков и бракованные игрушки – целлулоидных рыбок, утят или теннисные шарики. Правда, с тех пор минуло три или четыре года.
– Но письменной жалобы недостаточно, – горячился капитан, – я хочу предъявить этим бездельникам из мэрии нечто более весомое, и вот здесь ты мне можешь помочь. Твоя мама говорит, что ты хорошо рисуешь… Как тебе известно, труба торчит как раз позади дома несчастной девочки, и каждое утро, когда бедняжка просыпается, ее приветствует зловонное черное дерьмо. Я подумал, что вместе с подписями надо послать этим негодяям портрет малышки, которая умирает в своей кроватке, на фоне торчащей в окне трубы. Это подействует сильнее всяких слов…
– А Сусана умирает?
– Пойми, художник, здесь главное – хитрость. На твоем рисунке девчонка должна получиться бледной, тощей, очень грустной, с эдаким фарфоровым лобиком: вытянувшись, она лежит на кровати, глазки у нее закрыты, ручки сложены на груди, дышит она с трудом, вот так, смотри…
– А вы ее видели? – спросил я.
– Вчера мы с женой ее навещали.
– И что, она по-прежнему кашляет кровью?
– Честно говоря, я этого не видел.
– Донья Конча лечит ее отваром из цветков бузины, натирает грудь и спину.
– Ерунда. Отваром из цветков бузины лечат геморрой у епископов и гомиков, это все знают. И не перебивай меня, я поручаю тебе очень ответственное дело, – ворчал капитан, пока мы пересекали улицу Марти. – Запомни, нужен очень трогательный рисунок, от которого все заплачут. И на нем обязательно должен быть виден дым, вьющийся над смертным ложем бедной больной, а позади – проклятая красная кирпичная труба и жуткая черная туча…
– A Сусана согласится, чтобы я ее рисовал?
– Мать обещала ее уговорить. – Капитан достал из кармана плаща мятую сигару. – Завтра с утра пойдешь к ней, скажешь, что от меня, и начнешь портрет. Если понадобится еще бумага, скажи мне. Цветные карандаши у тебя, я думаю, есть.
– Вы хотите, чтобы портрет был цветным?
– Конечно. Сколько времени он у тебя займет?
– Не знаю. Я рисую медленно, для меня это непростая задача.
– Главное, чтобы рисунок получился выразительным… Ну, давай, парень, выше голову! У тебя обязательно получится! Мы еще покажем этим буржуям с их ядовитым дымом и поганым газом!
На площади он на мгновение присел на каменную скамью, взял сигару и разрезал ее пополам перочинным ножиком. Одну половинку спрятал, другую прикурил, сложив ладони домиком и повернувшись спиной к трещине в мостовой, сквозь которую сочился газ.
– На всякий случай, – буркнул он.
Обшитый красной ниткой бинт на его голове потемнел – он не менял его уже как минимум недели две и наверняка не снимал даже на ночь. Замшевые табачного цвета перчатки с белой стежкой, заткнутые за пояс плаща, наоборот, казались безупречно чистыми. Вскоре капитан с рассеянным видом поднялся со скамейки. У меня мелькнула мысль, что он уже так давно носит свой костюм пешехода, попавшего под трамвай, что наверняка позабыл черты собственного лица.
– Пойдем домой, надо наточить карандаши, – скомандовал он. – Живее!
– Но ведь вы собирались в бар…
– И еще: когда завтра отправишься к Сусане, захвати с собой несколько рисунков, чтобы она видела, что ты действительно художник. Вперед, у нас много дел!
В ту ночь я не мог уснуть, думая о страданиях бедняжки, меня терзали всевозможные страхи и сомнения. Казалось, я слышал ее глухой глубокий кашель, исторгавший из легких мириады микробов, видел, как она украдкой сплевывает розовую мокроту в батистовый платок и поспешно прячет его под подушку. На рассвете, когда я погрузился в беспокойную дремоту, меня посетило чрезвычайно яркое видение, превосходившее все мои прежние эротические грезы: я видел, как ее белые, словно снег, груди и охваченные жаром бедра, покрытые мелкими капельками пота, вздрагивают под простыней в беспокойном болезненном сне.
2
На следующее утро я отправился на улицу Камелий, неся под мышкой папку с рисунками. От одной мысли о туберкулезе я чувствовал тоску и упадок сил, словно уже заразился и мне не хватает воздуха. Позади особняка, где жила Сусана, торчала та самая фабричная труба, которую люто ненавидел капитан Блай, – действительно, дым, вместо того чтобы подниматься вверх, валил, как черная пена из разверстой пасти, клубился вокруг трубы, а затем растекался по окрестностям, окутывая близлежащие крыши и сады.
По пути мне попались братья Чакон, которые разложили свой потрепанный товар на тротуаре возле изгороди, окружавшей сад. Остановившись, я немного полистал романы Эдгара Уоллеса из «Библиотеки мистики». У груды комиксов копошились трое мальчишек Менее чем в пятидесяти метрах отсюда находился рынок, и некоторые мамаши, отправившись за покупками со своими детьми, оставляли их возле лотка с комиксами. Я посмотрел сквозь прутья решетки на особняк и в одном из окон увидел Сусану – она лежала в кровати, укрытая поверх сорочки синей пелериной. Глаза у нее были закрыты, голова запрокинута назад, однако она не спала и не похоже, чтобы ей было плохо, – она помахивала рукой, словно вторя ритму мелодии, доносившейся, видимо, из радиоприемника.
Я рассказал Финито и Хуану, что по просьбе капитана собираюсь нарисовать портрет Сусаны. Сначала они не поверили, но потом стали завидовать и даже ревновать. Похоже, братья и в самом деле воображали, что стерегут особняк с больной девочкой и отвечают за все, что происходит в ее саду и доме.
– Ладно, рисуй. Но будь осторожнее, парень, – предупредил меня Финито. – Если заметишь, что она устала, загрустила или глубоко задумалась – сразу же уходи. – Он вынул из кармана несколько заколок для волос и подал мне. – Держи, передай ей от меня. И еще комикс про Рипа Керби, обложка совсем новая.
– А ты ее когда-нибудь видел вблизи? – спросил я его.
– Иногда мы к ней заходим. Если она одна.
Каждый вечер, даже в субботу и воскресенье, сказал мне Финито, в половине четвертого мать Сусаны уходила на работу и возвращалась не раньше восьми; она всегда просила, чтобы кто-нибудь навестил дочку, а затем сбегал к ней и сказал, как она себя чувствует. Сеньора Анита не хотела, чтобы Сусана вставала с постели. Впервые братьев позвала на террасу сама Сусана и сама же открыла им дверь, выходившую в сад: погасла плита, и нужно было принести уголь из-под навеса. Иногда они давали ей что-нибудь почитать, приносили листья эвкалипта, которые заваривали в кастрюле, чтобы она дышала целебным паром, или же просто заходили поболтать, когда девочке становилось совсем тоскливо.
– Так что веди себя с Сусанитой как положено, а не то пожалеешь, – добавил Хуан, открывая калитку и пропуская меня вперед. – Входи, недотепа.
За калиткой я увидел маленький запущенный сад. Чахлые олеандры никли возле плакучей ивы, в тенистых сырых уголках гнили лишенные солнца лилии. Интересно, спрашивал я себя, с какой стати двое нищих голодных чарнего с такой самоуверенностью разглагольствуют об этой девочке? И вновь мне пришло в голову, что хотя прошло всего четыре месяца с тех пор, когда всех так перепугала утечка газа и мы с братьями Чакон начали встречаться в баре «Комулада» или в бильярдной «Хувентуд», кажется, минуло много лет.
3
Сеньора Анита вышла ко мне в шелковом малиновом халате, расшитом аистами, ветхом и давно потерявшем вид, с перекинутым через плечо полотенцем и стаканом вина в руке. Она родилась в провинции Альмерия, в маленьком селении, название которого я впервые услышал от капитана Блая: Куэвас-де-Альмансора. Приоткрыв дверь, она в некотором замешательстве посмотрела на меня прекрасными и немного печальными глазами. На вид ей было около сорока, у нее были вьющиеся светлые волосы и маленькое гибкое тело, а таких небесно-голубых глаз я не видел ни разу в жизни. Ее нежное усталое лицо с припухшими веками казалось обиженным и беззащитным.
– Я пришел по поручению капитана Блая, – сказал я. – Насчет рисунка…
В ее глазах мелькнуло недоумение. Потом она улыбнулась:
– Ах да, конечно. Проходи. Только, по-моему, Сусана еще не дала окончательного согласия. Эта девочка себе на уме, понимаешь?
– Я могу прийти в другой раз.
– Нет, что ты, проходи. – Она потянула меня за руку и закрыла дверь. – Не говори капитану Блаю, но эта его выдумка кажется мне бессмысленной затеей… Ладно, по крайней мере девочка немного развлечется, а то вечерами она совсем одна. Как тебя зовут, мальчуган?
– Даниэль.
– Даниэль. Какое прекрасное имя. Если бы Сусана родилась мальчиком, я бы ее назвала именно так… Даниил среди львов! Мне всегда это имя нравилось. Иди по коридору до гостиной, слева увидишь дверь на террасу. Детка, к тебе пришел художник! – крикнула она куда-то в глубь коридора.
Ответа не последовало, и я не двигался с места. Доносившаяся из невидимого приемника музыка смолкла.
– Ну, иди. – Сеньора Анита взяла меня за руку и повела за собой. – Если она встретит тебя не слишком приветливо, не обращай внимания. На самом деле она очень ждет.
Она проводила меня до порога спальни, по-видимому своей собственной, и улыбнулась, предложив дальше следовать одному. Изнутри дом был не так велик, как казалось снаружи. Однако темный коридор, по которому я шел, сбил меня с толку: он был таким длинным, что у меня возникло странное ощущение, будто стены расступились и я проник в какой-то иной мир. Надо мной тянулся покрытый пятнами сырости потолок с облупленной штукатуркой, вдоль стен висели старинные картины в изысканных дорогих рамах и тусклые зеркала в стиле модерн. По пути мне попалось несколько пыльных статуэток из фарфора и мрамора, некоторые изрядно попорченные; я осторожно вдыхал запах старой мебели и запустения. Неожиданно я вспомнил, что родители Сусаны были некогда богаты. Тяжелая мебель красного дерева выглядела громоздкой, мрачной и зловещей. Предметы казались немыми свидетелями разразившейся много лет назад драмы, от которой так и не оправились ни Сусана, ни ее мать.
Проходя дальше по коридору, я все явственнее ощущал аромат эвкалипта и тяжелый, нездоровый запах сырости: этот странный густой дух, который я не встречал ни в одном другом доме, вызвал у меня возбуждение, смешанное с брезгливостью. Я дал себе слово не приближаться к кровати Сусаны. В гостиной я заметил открытый графин с вином, а когда подошел к двери, ведущей на террасу, услышал голос:
– Входи быстрее, пока мама не пришла!
Из кастрюли на плите валил пар, и бледные лучи солнца, проникавшие в окна, тускло, словно сквозь стенки аквариума, освещали придвинутую к стене кровать с железной спинкой и ночной столик с радиоприемником – большой редкостью по тем временам. В противоположном углу террасы стоял раскладной стол, два стула и белое кресло-качалка; на одном из стульев лежала прислоненная к спинке подушка с неоконченным кружевом.
К моему удивлению, больная сидела на краю кровати, подбоченясь, босая, нога на ногу, да к тому же в сорочке, задранной до колен; в волосах виднелась искусственная маргаритка, а плечи закрывала пелерина. В ее фигуре чувствовалась некоторая напряженность, глаза смотрели дерзко и вызывающе, словно изучая мою реакцию. Я не знал, что обезоруживающая небрежность этой замысловатой позы стала итогом многочасовых раздумий перед зеркалом: она решила, что на моем рисунке ей надлежит выглядеть именно так, и теперь от нее исходило такое возбуждение, она излучала такое отчаянное желание нравиться, а уголки ее бледных сухих губ и тонкие крылья носа трепетали так взволнованно и жадно, что она показалась мне самой прекрасной девушкой на свете. Черные волосы обрамляли высокий чистый лоб, покрытый капельками пота, на щеках алели пятна румянца – как выяснилось, она специально щипала их, готовясь к моему приходу. У нее был четко очерченный рот, чуть припухшая, вздернутая к носу верхняя губа казалась тяжелее и крупнее нижней, что придавало лицу немного детское, капризное и в то же время недоброе выражение. Я не заметил ни синевы под глазами, ни худых щек, ни впалой груди, ни какой-то особенной бледности, ни хриплого напряженного дыхания, ни судорожно приоткрытого рта – словом, она совершенно не походила на скорбную туберкулезницу, созданную моим воображением, которая, едва подышав одним со мной воздухом, могла поразить меня болезненным жаром и смертоносным дыханием. На кровати лежали портреты, вырезанные из газет и журналов, ножницы, флакон одеколона, колода карт и черный плюшевый кот с зелеными стеклянными глазами, на чью голову девочка опиралась одной рукой.
– Я тебя знаю, – сказала она. – Тебя зовут Даниэль.
– Правильно.
– Ты тот самый мальчик, который обнаружил утечку газа на площади Ровира.
– На самом деле ее обнаружил капитан Блай.
– А живешь ты на улице Сардинии.
– Да.
– И у тебя нет отца, – добавила она тихо. – Ведь так?
Ее голос звучал тягуче и хрипловато – по-видимому, к голосовым связкам прилипала мокрота, – и я подумал, что у нее, должно быть, высокая температура; в болезненном голосе угадывался жар.
– Так у тебя и вправду нет отца? – повторила она.
– Не знаю.
– Как это ты не знаешь, есть у тебя отец или нет? Ну ты даешь! Ты что, дурачок?
Я заметил, что у нее ухоженные ногти, покрытые вишневым лаком.
– Он не вернулся с войны, – ответил я. – Но мы не знаем, жив он или его убили, никто этого не знает. Может, живет где-то, но у него отшибло память, то есть я хочу сказать, его контузило, и он не помнит про нас и вообще ничего не помнит, вот и не может вернуться… Поэтому я не могу сказать, что у меня нет отца.
Сусана поглядела на меня с интересом и сказала:
– В таком случае это все равно что его нет. Так же как у меня. – Она достала из-под подушки носовой платок, смочила его одеколоном из флакончика и провела по вискам и шее. Платок был безупречно бел. Она внимательно посмотрела на меня и добавила: – Ты немного странный, тебе не кажется?
– Странный? Это почему же? – Я пожал плечами. Она по-прежнему пристально глядела на меня, размышляя о чем-то своем. Затем капризно добавила:
– Разве тебе не сказали, мальчик, что я больна и ты не должен подходить ко мне близко?
– Да, сказали.
– А ты знаешь, чем я больна?
Я ответил не сразу:
– У тебя больные легкие.
– А вот и нет. Не оба легких, а только одно. Знаешь, какое?
– Нет.
– Левое.
Она помолчала, пристально изучая мое лицо. В ее прищуренных глазах блеснул коварный насмешливый огонек, рожденный жаром дремавшей в ней болезни; сколько раз за время нашего знакомства этот взгляд волновал и пугал меня еще больше, чем туберкулез. Однако вскоре я заметил, что Сусана устала. Она закрыла глаза и вздохнула так медленно и осторожно, словно боясь что-то в себе повредить.
– Финито просил передать тебе это, – сказал я, протянув ей заколки и комикс про Рипа Керби, на которую она даже не взглянула.
Она взяла пару заколок и закрепила волосы на затылке и над бледными ушами; в этот миг я заметил на ночном столике фотографию в серебряной рамке – это был Ким, ее отец: полупрофиль, в светлом пальто с поднятым воротником и надвинутой на глаза широкополой шляпе, с кривоватой усмешкой на губах. В его задумчивых глазах угадывалась лукавая искорка.
– А ты и вправду умеешь рисовать? – спросила она.
– Да, немного.
Я отрыл папку и достал рисунки, которые собирался показать. На одном был изображен цветущий миндаль, словно розовое пенное облако, – я нарисовал его с натуры в Нижнем Пенедесе, на двух других – парк Гюэль: керамический дракон на лестнице и волнистая скамейка на площади, а вдалеке – силуэт Барселоны. Рисунки мне нравились сочетанием цветов, но на Сусану они большого впечатления не произвели. Тогда я показал ей картинку, который прихватил на всякий случай: Джин Тирни в зеленом облегающем платье с распущенными волосами сидит в казино возле стойки, вокруг вьется сигаретный дым. Портрет был так себе, я срисовал его с программы какого-то кинотеатра, и получилось не очень похоже, однако ей понравилось.
– Славный рисунок. Какая она красивая! – Она протянула мне папку, вытащила заколки из волос и тихо спросила: – Мама еще в ванной?
– Понятия не имею.
– У нас мало времени. Если мама увидит, что я встала с кровати, у нее случится разрыв сердца. – Она облизнула губы, несколько раз их куснула и ущипнула себя за щеки. – Ну-ка, посмотри на меня. Как я тебе?
Я не знал, что сказать. Она показалась мне настоящей красавицей.
– Хорошо я выгляжу? – настаивала она.
– Я тебя не понимаю.
– Хорошо я смотрюсь вот так, на кровати? Я хочу, чтобы ты нарисовал, будто я уже выздоровела и вот-вот выйду на улицу – с румяными щеками, в туфлях и зеленом платье, которое я пока не надеваю, но как-нибудь обязательно тебе покажу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23