Ревность превратила его в чудовище. Теперь вы понимаете?
Снизу глухо доносится музыка, слышен тонкий гнусавый голосок китайской певицы. Сумрачный взгляд Кима прикован к Чень Цзин, он смотрит на нее не мигая, лицо его неподвижно.
– Повторите, – говорит он. – Я хочу услышать это еще раз, мадам.
– Вы пришли убить Омара, – отвечает она. – Здесь нет никакого полковника Крюгера.
Не в силах отвести глаз от искаженного лица Чень Цзин, угадывая в ее твердом и нежном голосе любовь и готовность пожертвовать всем ради человека, которого она заслоняет, Ким некоторое время молчит, затем медленно оборачивается и что-то ищет глазами, должно быть, пепельницу, потому что в этот миг он достает портсигар и не спеша закуривает. Его поведение обманчиво: он холоден и непроницаем, словно происходящее не имеет к нему никакого отношения, на самом же деле внутри него кипит ярость. Он вновь и вновь видит искру отчаяния в ускользающем взгляде Леви во время их беседы в безукоризненно белой палате клиники «Вотрен», пытаясь представить, что его друг – предатель, но перед его внутренним взором возникает лишь калека в инвалидном кресле, терзаемый ревностью и болью, измученный одиночеством и страхом смерти.
– По той же причине, – продолжает Чень Цзин, – он просил вас выкрасть книгу, которую я подарила капитану Су Цзу, когда между нами все уже было кончено и я собиралась выйти замуж… О том, что вы похитили книгу, мне рассказал сам капитан. Там есть надпись, посвященная Су Цзу, это не просто слова любви, мсье, они полны страсти, это очень смелые, дерзкие слова, – признается Чень Цзин, и в ее голосе звучит вызов. – Мой муж мечтал завладеть книгой, это превратилось у него в навязчивую идею… Все это очень грустно и немного смешно, но тем не менее это правда. Мишель болен не только физически, но и душевно. Я знаю, он был отважным патриотом, идеалистом, и у себя на родине его считают героем… В начале нашего брака он был великодушным, заботливым и любящим мужем, но его телесный недуг, мстительность, ревность, а главное, навязчивые мысли о бесчестье, которому я подверглась в юности, постепенно отравили его рассудок… Вы понимаете, мсье?
Омар нежно обнимает ее за плечи и пытается успокоить. Потом поворачивается к Киму.
– Вы заблуждаетесь и относительно моих намерений, сеньор. Я купил плантацию гевеи в Малайзии, собираюсь уехать туда и забрать Чень Цзин с собой. Нас ничто здесь не держит, скоро все изменится, и ни я, ни она не желаем быть свидетелями этих перемен. Завтрашний Шанхай не для нас.
Но безжалостный взгляд Кима по-прежнему устремлен на Чень Цзин, и она выдерживает его, не моргнув. Затем он резко поворачивается к ней спиной – вернее сказать, поворачивается лицом к себе самому, всматриваясь в свою душу, ища доверчивую тень прошлого, призрачное воплощение преданности по имени Ким Франк, которое привело его сюда и чью проклятую доверчивость он проклинает. Оказывается, человек, которого он так искренне любил и уважал, использовал его в собственных преступных интересах, чтобы уладить свои личные дела. Все чертовски просто: его друг пожелал избавиться от соперника, который наставил ему рога. Ким не знает, плакать ему или смеяться. Больнее всего то, что Леви, в своем он уме или нет, воспользовался идеалами, некогда сплотившими их в борьбе за свободу и справедливость, воспользовался мечтой, которая жила в Киме всю жизнь, наполняя смыслом действия и поступки, – она-то и привела его в Шанхай, где он рисковал своим будущим и даже жизнью, чтобы в конечном итоге запутаться в липкой паутине лжи в компании двух любовников, полных надежд и планов, и вместе с ними ужасаться коварству Леви…
А теперь, ребята, побудем немного рядом с Кимом и понаблюдаем, как он выдержал этот удар, с каким неколебимым спокойствием встретил свое поражение, с каким мужеством смотрит, как рассеиваются миражи, терпят крушение идеалы. Он не позволяет изумлению ослепить себя, в его глазах нет обиды или упрека, горечи или злости, его угнетает лишь разлад с самим собой, дремавший в его груди уже в тот миг, когда он ступил на пристань Шанхая, вечное несогласие меж сердцем и разумом, от которого ему никогда не удавалось избавиться, даже в бурные годы, когда его вдохновляли дружба и пламенные мечты, когда им владела надежда на будущее и вера в то, что он борется за правое дело, когда он и думать не думал о Шанхае и не родился еще тот алый скорпион предательства с огненным жалом. Решив, что сказано уже достаточно, особенно им самим, он чуть приподнимает указательным пальцем поля шляпы надо лбом, точно избавляясь от последних сомнений, потом склоняется над пепельницей на лакированном столике, со скрупулезной тщательностью расплющивает в ней сигарету, смотрит на застывших влюбленных, недоверчиво усмехается – не над ними, а над самим собой, – поворачивается и уходит.
Однако ночь приготовила ему еще один сюрприз. Сорок минут спустя, когда он войдет в освещенную пустую гостиную Чень Цзин, зазвонит телефон. Это звонок из клиники «Вотрен» под Парижем, где сейчас семь часов вечера. Он услышит лишь несколько слов: «Мы вынуждены с прискорбием сообщить вам, что мсье Леей скончался на операционном столе…»
Но сейчас, шагая сквозь раскаленную душную ночь по Цзюцзян-роуд, Ким об этом еще не знает, его мысли далеки и от Парижа, и от судьбы его коварного друга. Он не спеша сворачивает на бульвар Банд, останавливается и, облокотившись о парапет набережной, смотрит на темные воды неторопливой Хуанпу. Ким смотрит, но глаза его ничего не видят, да он и не стремится что-либо разглядеть в этой кромешной тьме. Он не замечает, как прямо перед ним в грязной уснувшей воде разверзается омут – зоркий бессонный глаз, маленький водоворот, порожденный глубинным речным течением, который мгновенно поглощает все, что оказывается рядом с ним на поверхности. Ким смутно ощущает, что у него нет времени почти ни на что – только добраться домой… Домой? А где его дом? С причала доносится усталый плеск воды и сладковатый запах машинного масла и гниющих цветов, уснувшие отзвуки минувшего дня. Волнистые змейки света поблескивают на поверхности реки, отражаясь в испачканных маслом бортах кораблей, а вниз по течению один за другим проплывают его друзья, умершие или пропавшие без вести в кровавой пучине минувшего десятилетия – в окопах, тюрьмах, в партизанской войне или газовых камерах Маутхаузена и Бухенвальда; он читает имена на замшелой могильной плите воспоминаний, и кровь его вновь будоражат обещания, которые когда-то, во времена не столь отдаленные, каждому из них шепнула жизнь, так ничего и не исполнив. Тягостное молчание утопленников поднимается над рекой, и он вновь пристально вглядывается в грязную маслянистую воду, будто желая с ней слиться, утонуть и исчезнуть, но сердце его остается глухо. В горькие годы эмиграции он то и дело пристально всматривался в зеркало прошлого, но в один прекрасный день решил разбить его и отныне смотреть только в грядущее, где были лишь он, да ты, да сеньора Анита, да несколько старых песен, которые он никогда не забывал, – видишь, какой легкой внезапно стала его ноша; но сейчас, стоя у реки, он чувствует, что уже слишком поздно…
Почему не сумел он предвидеть и предотвратить новое поражение? Он заглядывает в реку времени, спрашивая себя: где мы ошиблись? Где сбились с пути? Как могла наша вера и сила духа разбиться о лицемерие и мелочный эгоизм?
В этот миг ливень хлынул на пристань и пышную зелень Банда, и насыщенный аромат мокрой листвы смешался со зловонием Хуанпу. Прежде чем продолжить свой путь, Ким подносит руку к сердцу, затем касается висящего под мышкой браунинга, словно хочет швырнуть то и другое в темную речную воду, но я-то уверен, что он хотел избавиться только от пистолета, так что успокойся, детка, история на этом не кончается, – с улыбкой сказал Форкат, подмигнув своим косым глазом Сусане и нежно беря ее за руку…
Глава девятая
1
Не знаю, откуда он донесся, этот запах, – с улицы или из сада, а быть может, из далекой еще весны, о которой грезила Сусана, или же его принес с собой ураган приключений, по-прежнему бушевавший в таинственном городе на другом конце света; так или иначе, терпкий запах сырой земли внезапно проник на террасу, и Форкат умолк Это было в среду вечером, в последний день августа; запах нас удивил, потому что дождя не было, а сад еще не поливали. Сеньора Анита хлопотала на кухне, как вдруг раздался звонок в дверь.
Мы не видели, кто вошел в сад, потому что жалюзи были опущены. Послышался мужской голос – кто-то разговаривал внизу с сеньорой Анитой, и, услышав его, Форкат побледнел, выпустил руку Сусаны и, пересев к столу, принялся внимательно изучать мой почти уже завершенный рисунок Я сидел на противоположном конце кровати и тоже вскочил, сам не зная почему.
– К нам гость. Похоже, твой знакомый! – крикнула сеньора Анита из гостиной. Форкат не поднимал глаз от рисунка. Он по-прежнему сидел неподвижно, погрузившись в себя, и сеньора Анита осторожно добавила: – Говорит, что его зовут Луис Денисо и что он приехал из Франции.
Когда незнакомец показался в дверях террасы, Форкат опустил голову и медленно положил руки на мой рисунок, словно желая уберечь его от порыва ветра, укрыть от дождя или взгляда незваного гостя, спасти от ненависти и отчаяния, которые привели незнакомца в наш дом: Форкат ощутил это, едва заслышав его голос.
– Здорово, дружище.
Заместитель Кима в Тулузе похлопал Форката по плечу. Левую руку он держал в кармане пиджака, в движениях чувствовалась нарочитая развязность. Он поздоровался с Сусаной, вежливо поинтересовался ее здоровьем, ущипнул за подбородок и сказал, что она очень хорошенькая, – впрочем, он знал об этом и раньше от ее отца. Сусана обмахивалась шелковым веером, глядя на гостя с интересом и без тени смущения. На меня Денис даже не взглянул.
– Это друг моей дочери, – сказала сеньора Анита и принялась торопливо поднимать жалюзи, заметно нервничая. Последние лучи августовского солнца мягко освещали сад.
Я сразу обратил внимание, что хотя Денис не улыбался, глаза его смеялись; в то же время они блестели каким-то тревожным, болезненным блеском, странным образом сочетаясь с большим, четко очерченным печальным ртом, отчего лицо его становилось пугающе притягательным. Возможно, эти наиболее характерные особенности его несколько надменного и холодного облика, которые отметила также и Сусана, я осознал не в тот день, а чуть позже, когда личная драма, которая привела его в этот дом, стала известна всем. То была внешность человека, одержимого страстями, сжигаемого беспощадным огнем. Когда Форкат рассказывал о нем нам с Сусаной, мы так явственно видели, как он элегантно прихрамывает во время ходьбы, как тепло прощается с Кимом в Тулузе, отдавая ему смазанный пистолет и желая удачи, что этот занятный персонаж и его необычное прозвище нас очаровали и крепко засели в памяти.
На незнакомце был изумрудного цвета костюм и темно-зеленый галстук из искусственной змеиной кожи; он казался моложе, чем я себе его представлял, или, быть может, просто молодо выглядел. Красивый, статный, с немного запавшими глазами; во всем его облике чувствовалось юношеское желание нравиться.
Форкат по-прежнему сидел молча, и Денис удивленно разглядывал его разрисованное красными цветами китайское кимоно с широкими рукавами.
– Ишь как вырядился наш художник из Барселонеты, – сказал он наконец. – А ты, я смотрю, неплохо устроился. Мне говорили, что ты живешь в этом доме, как всегда, на чужой счет, но я и представить себе не мог, как ловко ты все это обстряпал.
– Ну а как ты? – перебил его Форкат, не поднимая глаз. Голос у него слегка охрип, он кашлянул, немного помолчал и, словно желая перевести разговор на другую тему, спросил: – Когда приехал?
– Пару недель назад. – Не вынимая рук из карманов, Денис прислонился к подоконнику и поймал взгляд сеньоры Аниты, которая присела на край кровати, однако произнесенные им слова предназначались скорее Форкату: – Тебя это удивляет? – Он подождал несколько секунд и добавил: – Ладно, перейдем к делу. Что тебе известно об этом мерзавце Киме? У вас есть какие-нибудь новости от него?
Сусана и сеньора Анита растерянно посмотрели на Форката, ожидая, что он ответит на вопрос или по крайней мере удивится. Но Форкат по-прежнему молчал. Тогда Сусана уставилась своими блестящими глазами на Дениса, бросила веер, прижала к груди плюшевого кота и грозно воскликнула:
– Почему вы так говорите о моем отце? Вы же знаете, что он далеко отсюда!
– Да что ты говоришь! И где именно?
Сусана посмотрела на него с вызовом.
– В Шанхае.
– Где? – Денис вытаращил глаза, изображая крайнее удивление. – Черт возьми, и вправду далеко! Надо же, куда его занесло! А почему не в Пекине, не в Багдаде, не у черта на рогах? Кто тебе сказал такую чушь, красавица? – Он вновь выразительно покосился на молчавшего Форката, затем перевел взгляд на сеньору Аниту. – Ну а вы что скажете, сеньора? Неужто и вы думаете, что этот сукин сын спрятался так далеко? Да я готов поклясться, что Кармен… – Его голос дрогнул, на мгновение он потерял свой апломб и, помотав головой, закашлялся с излишней энергией. – Она ни писать, ни читать толком не умеет, она этот ваш Шанхай и на карте-то не найдет, знает только, что это где-то на другом конце света, и вряд ли была бы рада очутиться так далеко… Нет, это просто издевательство. А ты что скажешь, Форкат, тихоня ты наш? Может, язык проглотил? До чего ж чудной тип… – К нему вернулся прежний апломб, и он снова уставился на испуганную сеньору Аниту. – Он, представьте себе, и латынь знает, и греческий… Чего только он не знает!
Сеньора Анита с ужасом смотрела на Дениса.
– О чем вы говорите? – воскликнула она чужим голосом. – Зачем вы вообще явились в мой дом?
Денис поднял брови и криво усмехнулся:
– Значит, вы и в самом деле ничего не знаете?
– А что я должна знать?
– Спросите Форката. Он расскажет, какого беса я здесь делаю и что за ветер меня сюда занес.
Форкат не шелохнулся, и тогда заговорил сам Денис. Он говорил холодно, сухо и без малейшей злости – очевидно, уже смирился с тем, что произошло. Он зашел узнать о Киме в надежде, что его праведное семейство все-таки получает от него весточки. Не думает ли его почтенная супруга, – нет, конечно, не о том, что он к ней вернется, это всегда было маловероятно, а теперь и вовсе невозможно, – что он по крайней мере должен вспомнить о своей дочери, приехать ее проведать или хотя бы написать письмо; возможно, Форкат или кто-то еще знает о том, где он находится, – в Каталонии или в какой-нибудь проклятой дыре на юге Франции, куда он сбежал с Кармен и сыном почти два года назад… Он говорил медленно, глядя на Форката, но его слова, его обида и досада были обращены к сеньоре Аните и Сусане. Он не знает, с чего все началось, и когда его лучший друг задумал предательство, он, Денис, сходил с ума, без конца представляя, как это случилось, лежа без сна нескончаемо долгими ночами… Вероятно, это произошло, когда Ким в последний раз повез деньги Кармен и родителям Дениса, «деньги, которых они так и не получили, – думаю, вы этого тоже не знаете», – добавил он, пристально глядя на Форката. Но он уверен, что снюхались они намного раньше, потому что Ким всегда ночевал у него дома в Орте, когда тайком пересекал границу и приезжал в Барселону, и Кармен жила там же, подавала ему еду, стелила постель… Когда они сошлись – не в тот ли самый день, когда он впервые у них остановился?
– Кто сделал первый шаг, выбрал удобный момент и перешел в атаку, после чего оба спятили и умчались черт знает куда? Может, это он совратил ее, заинтриговав своим загадочно-обреченным видом, который появился у него как раз в те самые дни? Или это она пришла к нему, нуждаясь в нежности и тепле, пусть даже на одну ночь? А может, они и впрямь полюбили друг друга, неожиданно для самих себя, мучаясь, что заставляют его страдать? После того как взяли Нюаляра, Бетанкура и Кампса – кстати, кто знает, не он ли сам на них донес? – в ту же ночь они собрали чемодан, взяли мальчика и перешли границу. Я сам попросил об этом Кима, я ждал, надеялся, но в Тулузе они так и не объявились, и больше я их не видел…
Денис старался держаться раскованно, но время от времени в его движениях все же проскальзывала тревога и настороженность, а во взгляде – печаль бесприютного одинокого эмигранта, обремененного горьким прошлым.
– Но, видит Бог, я не смирился, – продолжал он, глубже засунув руки в карманы, словно желая согреть их. – Я обшарил весь юг от Марселя до Тарба и от Тулузы до Перпиньяна, но они как сквозь землю провалились. Я даже не знаю, удалось ли им пересечь границу… Они могли осесть в какой-нибудь деревушке в Пиренеях или, наоборот, в крупном городе, где их никто никогда не найдет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23
Снизу глухо доносится музыка, слышен тонкий гнусавый голосок китайской певицы. Сумрачный взгляд Кима прикован к Чень Цзин, он смотрит на нее не мигая, лицо его неподвижно.
– Повторите, – говорит он. – Я хочу услышать это еще раз, мадам.
– Вы пришли убить Омара, – отвечает она. – Здесь нет никакого полковника Крюгера.
Не в силах отвести глаз от искаженного лица Чень Цзин, угадывая в ее твердом и нежном голосе любовь и готовность пожертвовать всем ради человека, которого она заслоняет, Ким некоторое время молчит, затем медленно оборачивается и что-то ищет глазами, должно быть, пепельницу, потому что в этот миг он достает портсигар и не спеша закуривает. Его поведение обманчиво: он холоден и непроницаем, словно происходящее не имеет к нему никакого отношения, на самом же деле внутри него кипит ярость. Он вновь и вновь видит искру отчаяния в ускользающем взгляде Леви во время их беседы в безукоризненно белой палате клиники «Вотрен», пытаясь представить, что его друг – предатель, но перед его внутренним взором возникает лишь калека в инвалидном кресле, терзаемый ревностью и болью, измученный одиночеством и страхом смерти.
– По той же причине, – продолжает Чень Цзин, – он просил вас выкрасть книгу, которую я подарила капитану Су Цзу, когда между нами все уже было кончено и я собиралась выйти замуж… О том, что вы похитили книгу, мне рассказал сам капитан. Там есть надпись, посвященная Су Цзу, это не просто слова любви, мсье, они полны страсти, это очень смелые, дерзкие слова, – признается Чень Цзин, и в ее голосе звучит вызов. – Мой муж мечтал завладеть книгой, это превратилось у него в навязчивую идею… Все это очень грустно и немного смешно, но тем не менее это правда. Мишель болен не только физически, но и душевно. Я знаю, он был отважным патриотом, идеалистом, и у себя на родине его считают героем… В начале нашего брака он был великодушным, заботливым и любящим мужем, но его телесный недуг, мстительность, ревность, а главное, навязчивые мысли о бесчестье, которому я подверглась в юности, постепенно отравили его рассудок… Вы понимаете, мсье?
Омар нежно обнимает ее за плечи и пытается успокоить. Потом поворачивается к Киму.
– Вы заблуждаетесь и относительно моих намерений, сеньор. Я купил плантацию гевеи в Малайзии, собираюсь уехать туда и забрать Чень Цзин с собой. Нас ничто здесь не держит, скоро все изменится, и ни я, ни она не желаем быть свидетелями этих перемен. Завтрашний Шанхай не для нас.
Но безжалостный взгляд Кима по-прежнему устремлен на Чень Цзин, и она выдерживает его, не моргнув. Затем он резко поворачивается к ней спиной – вернее сказать, поворачивается лицом к себе самому, всматриваясь в свою душу, ища доверчивую тень прошлого, призрачное воплощение преданности по имени Ким Франк, которое привело его сюда и чью проклятую доверчивость он проклинает. Оказывается, человек, которого он так искренне любил и уважал, использовал его в собственных преступных интересах, чтобы уладить свои личные дела. Все чертовски просто: его друг пожелал избавиться от соперника, который наставил ему рога. Ким не знает, плакать ему или смеяться. Больнее всего то, что Леви, в своем он уме или нет, воспользовался идеалами, некогда сплотившими их в борьбе за свободу и справедливость, воспользовался мечтой, которая жила в Киме всю жизнь, наполняя смыслом действия и поступки, – она-то и привела его в Шанхай, где он рисковал своим будущим и даже жизнью, чтобы в конечном итоге запутаться в липкой паутине лжи в компании двух любовников, полных надежд и планов, и вместе с ними ужасаться коварству Леви…
А теперь, ребята, побудем немного рядом с Кимом и понаблюдаем, как он выдержал этот удар, с каким неколебимым спокойствием встретил свое поражение, с каким мужеством смотрит, как рассеиваются миражи, терпят крушение идеалы. Он не позволяет изумлению ослепить себя, в его глазах нет обиды или упрека, горечи или злости, его угнетает лишь разлад с самим собой, дремавший в его груди уже в тот миг, когда он ступил на пристань Шанхая, вечное несогласие меж сердцем и разумом, от которого ему никогда не удавалось избавиться, даже в бурные годы, когда его вдохновляли дружба и пламенные мечты, когда им владела надежда на будущее и вера в то, что он борется за правое дело, когда он и думать не думал о Шанхае и не родился еще тот алый скорпион предательства с огненным жалом. Решив, что сказано уже достаточно, особенно им самим, он чуть приподнимает указательным пальцем поля шляпы надо лбом, точно избавляясь от последних сомнений, потом склоняется над пепельницей на лакированном столике, со скрупулезной тщательностью расплющивает в ней сигарету, смотрит на застывших влюбленных, недоверчиво усмехается – не над ними, а над самим собой, – поворачивается и уходит.
Однако ночь приготовила ему еще один сюрприз. Сорок минут спустя, когда он войдет в освещенную пустую гостиную Чень Цзин, зазвонит телефон. Это звонок из клиники «Вотрен» под Парижем, где сейчас семь часов вечера. Он услышит лишь несколько слов: «Мы вынуждены с прискорбием сообщить вам, что мсье Леей скончался на операционном столе…»
Но сейчас, шагая сквозь раскаленную душную ночь по Цзюцзян-роуд, Ким об этом еще не знает, его мысли далеки и от Парижа, и от судьбы его коварного друга. Он не спеша сворачивает на бульвар Банд, останавливается и, облокотившись о парапет набережной, смотрит на темные воды неторопливой Хуанпу. Ким смотрит, но глаза его ничего не видят, да он и не стремится что-либо разглядеть в этой кромешной тьме. Он не замечает, как прямо перед ним в грязной уснувшей воде разверзается омут – зоркий бессонный глаз, маленький водоворот, порожденный глубинным речным течением, который мгновенно поглощает все, что оказывается рядом с ним на поверхности. Ким смутно ощущает, что у него нет времени почти ни на что – только добраться домой… Домой? А где его дом? С причала доносится усталый плеск воды и сладковатый запах машинного масла и гниющих цветов, уснувшие отзвуки минувшего дня. Волнистые змейки света поблескивают на поверхности реки, отражаясь в испачканных маслом бортах кораблей, а вниз по течению один за другим проплывают его друзья, умершие или пропавшие без вести в кровавой пучине минувшего десятилетия – в окопах, тюрьмах, в партизанской войне или газовых камерах Маутхаузена и Бухенвальда; он читает имена на замшелой могильной плите воспоминаний, и кровь его вновь будоражат обещания, которые когда-то, во времена не столь отдаленные, каждому из них шепнула жизнь, так ничего и не исполнив. Тягостное молчание утопленников поднимается над рекой, и он вновь пристально вглядывается в грязную маслянистую воду, будто желая с ней слиться, утонуть и исчезнуть, но сердце его остается глухо. В горькие годы эмиграции он то и дело пристально всматривался в зеркало прошлого, но в один прекрасный день решил разбить его и отныне смотреть только в грядущее, где были лишь он, да ты, да сеньора Анита, да несколько старых песен, которые он никогда не забывал, – видишь, какой легкой внезапно стала его ноша; но сейчас, стоя у реки, он чувствует, что уже слишком поздно…
Почему не сумел он предвидеть и предотвратить новое поражение? Он заглядывает в реку времени, спрашивая себя: где мы ошиблись? Где сбились с пути? Как могла наша вера и сила духа разбиться о лицемерие и мелочный эгоизм?
В этот миг ливень хлынул на пристань и пышную зелень Банда, и насыщенный аромат мокрой листвы смешался со зловонием Хуанпу. Прежде чем продолжить свой путь, Ким подносит руку к сердцу, затем касается висящего под мышкой браунинга, словно хочет швырнуть то и другое в темную речную воду, но я-то уверен, что он хотел избавиться только от пистолета, так что успокойся, детка, история на этом не кончается, – с улыбкой сказал Форкат, подмигнув своим косым глазом Сусане и нежно беря ее за руку…
Глава девятая
1
Не знаю, откуда он донесся, этот запах, – с улицы или из сада, а быть может, из далекой еще весны, о которой грезила Сусана, или же его принес с собой ураган приключений, по-прежнему бушевавший в таинственном городе на другом конце света; так или иначе, терпкий запах сырой земли внезапно проник на террасу, и Форкат умолк Это было в среду вечером, в последний день августа; запах нас удивил, потому что дождя не было, а сад еще не поливали. Сеньора Анита хлопотала на кухне, как вдруг раздался звонок в дверь.
Мы не видели, кто вошел в сад, потому что жалюзи были опущены. Послышался мужской голос – кто-то разговаривал внизу с сеньорой Анитой, и, услышав его, Форкат побледнел, выпустил руку Сусаны и, пересев к столу, принялся внимательно изучать мой почти уже завершенный рисунок Я сидел на противоположном конце кровати и тоже вскочил, сам не зная почему.
– К нам гость. Похоже, твой знакомый! – крикнула сеньора Анита из гостиной. Форкат не поднимал глаз от рисунка. Он по-прежнему сидел неподвижно, погрузившись в себя, и сеньора Анита осторожно добавила: – Говорит, что его зовут Луис Денисо и что он приехал из Франции.
Когда незнакомец показался в дверях террасы, Форкат опустил голову и медленно положил руки на мой рисунок, словно желая уберечь его от порыва ветра, укрыть от дождя или взгляда незваного гостя, спасти от ненависти и отчаяния, которые привели незнакомца в наш дом: Форкат ощутил это, едва заслышав его голос.
– Здорово, дружище.
Заместитель Кима в Тулузе похлопал Форката по плечу. Левую руку он держал в кармане пиджака, в движениях чувствовалась нарочитая развязность. Он поздоровался с Сусаной, вежливо поинтересовался ее здоровьем, ущипнул за подбородок и сказал, что она очень хорошенькая, – впрочем, он знал об этом и раньше от ее отца. Сусана обмахивалась шелковым веером, глядя на гостя с интересом и без тени смущения. На меня Денис даже не взглянул.
– Это друг моей дочери, – сказала сеньора Анита и принялась торопливо поднимать жалюзи, заметно нервничая. Последние лучи августовского солнца мягко освещали сад.
Я сразу обратил внимание, что хотя Денис не улыбался, глаза его смеялись; в то же время они блестели каким-то тревожным, болезненным блеском, странным образом сочетаясь с большим, четко очерченным печальным ртом, отчего лицо его становилось пугающе притягательным. Возможно, эти наиболее характерные особенности его несколько надменного и холодного облика, которые отметила также и Сусана, я осознал не в тот день, а чуть позже, когда личная драма, которая привела его в этот дом, стала известна всем. То была внешность человека, одержимого страстями, сжигаемого беспощадным огнем. Когда Форкат рассказывал о нем нам с Сусаной, мы так явственно видели, как он элегантно прихрамывает во время ходьбы, как тепло прощается с Кимом в Тулузе, отдавая ему смазанный пистолет и желая удачи, что этот занятный персонаж и его необычное прозвище нас очаровали и крепко засели в памяти.
На незнакомце был изумрудного цвета костюм и темно-зеленый галстук из искусственной змеиной кожи; он казался моложе, чем я себе его представлял, или, быть может, просто молодо выглядел. Красивый, статный, с немного запавшими глазами; во всем его облике чувствовалось юношеское желание нравиться.
Форкат по-прежнему сидел молча, и Денис удивленно разглядывал его разрисованное красными цветами китайское кимоно с широкими рукавами.
– Ишь как вырядился наш художник из Барселонеты, – сказал он наконец. – А ты, я смотрю, неплохо устроился. Мне говорили, что ты живешь в этом доме, как всегда, на чужой счет, но я и представить себе не мог, как ловко ты все это обстряпал.
– Ну а как ты? – перебил его Форкат, не поднимая глаз. Голос у него слегка охрип, он кашлянул, немного помолчал и, словно желая перевести разговор на другую тему, спросил: – Когда приехал?
– Пару недель назад. – Не вынимая рук из карманов, Денис прислонился к подоконнику и поймал взгляд сеньоры Аниты, которая присела на край кровати, однако произнесенные им слова предназначались скорее Форкату: – Тебя это удивляет? – Он подождал несколько секунд и добавил: – Ладно, перейдем к делу. Что тебе известно об этом мерзавце Киме? У вас есть какие-нибудь новости от него?
Сусана и сеньора Анита растерянно посмотрели на Форката, ожидая, что он ответит на вопрос или по крайней мере удивится. Но Форкат по-прежнему молчал. Тогда Сусана уставилась своими блестящими глазами на Дениса, бросила веер, прижала к груди плюшевого кота и грозно воскликнула:
– Почему вы так говорите о моем отце? Вы же знаете, что он далеко отсюда!
– Да что ты говоришь! И где именно?
Сусана посмотрела на него с вызовом.
– В Шанхае.
– Где? – Денис вытаращил глаза, изображая крайнее удивление. – Черт возьми, и вправду далеко! Надо же, куда его занесло! А почему не в Пекине, не в Багдаде, не у черта на рогах? Кто тебе сказал такую чушь, красавица? – Он вновь выразительно покосился на молчавшего Форката, затем перевел взгляд на сеньору Аниту. – Ну а вы что скажете, сеньора? Неужто и вы думаете, что этот сукин сын спрятался так далеко? Да я готов поклясться, что Кармен… – Его голос дрогнул, на мгновение он потерял свой апломб и, помотав головой, закашлялся с излишней энергией. – Она ни писать, ни читать толком не умеет, она этот ваш Шанхай и на карте-то не найдет, знает только, что это где-то на другом конце света, и вряд ли была бы рада очутиться так далеко… Нет, это просто издевательство. А ты что скажешь, Форкат, тихоня ты наш? Может, язык проглотил? До чего ж чудной тип… – К нему вернулся прежний апломб, и он снова уставился на испуганную сеньору Аниту. – Он, представьте себе, и латынь знает, и греческий… Чего только он не знает!
Сеньора Анита с ужасом смотрела на Дениса.
– О чем вы говорите? – воскликнула она чужим голосом. – Зачем вы вообще явились в мой дом?
Денис поднял брови и криво усмехнулся:
– Значит, вы и в самом деле ничего не знаете?
– А что я должна знать?
– Спросите Форката. Он расскажет, какого беса я здесь делаю и что за ветер меня сюда занес.
Форкат не шелохнулся, и тогда заговорил сам Денис. Он говорил холодно, сухо и без малейшей злости – очевидно, уже смирился с тем, что произошло. Он зашел узнать о Киме в надежде, что его праведное семейство все-таки получает от него весточки. Не думает ли его почтенная супруга, – нет, конечно, не о том, что он к ней вернется, это всегда было маловероятно, а теперь и вовсе невозможно, – что он по крайней мере должен вспомнить о своей дочери, приехать ее проведать или хотя бы написать письмо; возможно, Форкат или кто-то еще знает о том, где он находится, – в Каталонии или в какой-нибудь проклятой дыре на юге Франции, куда он сбежал с Кармен и сыном почти два года назад… Он говорил медленно, глядя на Форката, но его слова, его обида и досада были обращены к сеньоре Аните и Сусане. Он не знает, с чего все началось, и когда его лучший друг задумал предательство, он, Денис, сходил с ума, без конца представляя, как это случилось, лежа без сна нескончаемо долгими ночами… Вероятно, это произошло, когда Ким в последний раз повез деньги Кармен и родителям Дениса, «деньги, которых они так и не получили, – думаю, вы этого тоже не знаете», – добавил он, пристально глядя на Форката. Но он уверен, что снюхались они намного раньше, потому что Ким всегда ночевал у него дома в Орте, когда тайком пересекал границу и приезжал в Барселону, и Кармен жила там же, подавала ему еду, стелила постель… Когда они сошлись – не в тот ли самый день, когда он впервые у них остановился?
– Кто сделал первый шаг, выбрал удобный момент и перешел в атаку, после чего оба спятили и умчались черт знает куда? Может, это он совратил ее, заинтриговав своим загадочно-обреченным видом, который появился у него как раз в те самые дни? Или это она пришла к нему, нуждаясь в нежности и тепле, пусть даже на одну ночь? А может, они и впрямь полюбили друг друга, неожиданно для самих себя, мучаясь, что заставляют его страдать? После того как взяли Нюаляра, Бетанкура и Кампса – кстати, кто знает, не он ли сам на них донес? – в ту же ночь они собрали чемодан, взяли мальчика и перешли границу. Я сам попросил об этом Кима, я ждал, надеялся, но в Тулузе они так и не объявились, и больше я их не видел…
Денис старался держаться раскованно, но время от времени в его движениях все же проскальзывала тревога и настороженность, а во взгляде – печаль бесприютного одинокого эмигранта, обремененного горьким прошлым.
– Но, видит Бог, я не смирился, – продолжал он, глубже засунув руки в карманы, словно желая согреть их. – Я обшарил весь юг от Марселя до Тарба и от Тулузы до Перпиньяна, но они как сквозь землю провалились. Я даже не знаю, удалось ли им пересечь границу… Они могли осесть в какой-нибудь деревушке в Пиренеях или, наоборот, в крупном городе, где их никто никогда не найдет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23