Александр заморгал и наклонил голову.
– Я думаю, если приказать тебе отправляться восвояси, ты все равно будешь следовать за мной.
– Ты правильно думаешь.
Уголок его рта дрогнул.
– Ну, тогда я не стану и пробовать. Как мне дали понять, ты неплохо устроена. Или ты хотела бы жить где-нибудь в другом месте?
– Нет, – ответила Мериамон, немало озадаченная смыслом этих слов. – Я могу разделить шатер с Таис.
– Хорошо. – Он казался довольным. – И Филиппос внес тебя в свои списки, я вчера проверил. Теперь тебе нужен только надлежащий охранник.
– Он у меня есть, – ответила Мериамон. Александр бросил быстрый взгляд на ее тень и поспешил отвести глаза.
– Уверен, что он… оно… хорошо справляется со своими обязанностями. Я имел в виду кого-нибудь немного более обыкновенного. Как там дела у Николаоса?
Мериамон смутилась. Она надеялась, что это просто уловка.
– С ним все в порядке. Завтра он сможет встать. Я немного преувеличивала насчет его плохих дел, – созналась она. – Надо было удержать его от того, чтобы вскочить и снова бежать на передовую.
– С Нико, – ответил Александр, – именно так и надо. – Он помолчал и наклонил голову, что-то обдумывая. – Хорошо. Драться он пока не может, но для легкой службы годится. Я распоряжусь, чтобы его приставили к тебе.
Мериамон сообразила, что сидит, раскрыв рот. Она быстренько закрыла его.
– Ему это не понравится. Александр засмеялся.
– Знаю. Но ему это пойдет на пользу. Он очень избалован, поэтому пора ему научиться делать то, чего делать ему не хочется.
– Мне бы не хотелось быть средством наказания.
– Ты и не будешь им, – возразил Александр, – если он сам не будет так думать. Я почти жалею, что я царь. Я бы сам хотел сыграть роль твоего стража.
Она уставилась на него. Он улыбался ей так, как будто она была не только голосом, но и как будто нравилась ему.
Когда она принимала на себя свой долг, ей не приходило в голову, что он будет считать ее своим другом. Что она, которая была ничем и никем в глазах богов, будет рада этому, что она сама будет думать о нем с теплотой.
Однако ее язык подчинялся ей. Мериамон отвечала спокойно. Ей даже почти удалось подавить улыбку, которая поднималась из самых глубин ее души.
– Это было бы интересно: царь Македонии, разжалованный до должности служанки.
Александр ухмыльнулся, ни капли не смутившись.
– Ну и что? Занимался же этим Геракл, а я его потомок. – Его улыбка превратилась в гримасу. – А теперь я пойду царствовать, пока мое царство не ушло от меня. Ты можешь оставаться здесь столько, сколько пожелаешь. Моему брату будет приятно, – добавил он, взглянув на Арридая.
– О да! – воскликнул Арридай. – Пожалуйста, Мери, оставайся со мной! Попроси своего бога снова показаться.
– Это как он захочет, – ответила Мериамон. Александр улыбнулся им обоим, гордо, как сваха, которой удалось устроить хорошую партию.
– Ну хорошо, я вас оставляю.
Умный человек. Он дал ей время восстановить силы, и брат его тоже оказался занят делом. Перитас наконец ушел вместе с хозяином, к огромному облегчению Сехмет. Она презрительно фыркнула ему вслед и тут же погрузилась в сон.
Николаос был явно не в восторге. Он выражал свое неудовольствие долго и громко и даже не заметил, что чувствует себя гораздо лучше. У него был только один тяжелый день и скверная ночь, а потом, почти без всякого перехода, как это иногда случается, его тело решило выздоравливать. Он был еще слаб и не годился для боя, пока рука его была перевязана, но он явно шел на поправку. Он мог ходить, с туго перебинтованными ребрами и рукой на перевязи. Судя по искусанным губам, ему было еще больно, но он не говорил об этом. Не только боль, но и вынужденное безделье доводили его до бешенства.
До тех пор, пока ему не сообщили о его новых обязанностях. Эту новость сообщил ему сам начальник. «Царь приказал», – сказал он. На это Нико возразить было нечего.
Как только начальник ушел, Нико взвыл. Сам Филиппос вытолкал его из лазарета, проревев хриплым голосом старого вояки: «Вон! Вон!!! Моим больным от тебя делается еще хуже! Скройся с глаз моих!»
Что Нико с радостью и сделал. Мериамон ему не мешала. Он скоро сам остановился, потому что раны его еще давали о себе знать.
Когда она вернулась к вечеру в свой шатер, он сидел у входа. Губы его были бледны, но держался он крепко. Нико был при всем вооружении, кроме кирасы, которая лежала рядом вместе со щитом и сумкой. Сехмет терлась об его ногу, как будто успокаивая.
– Думай обо всем этом так, – сказала Мериамон. – Ты приставлен не ко мне, а к кошке.
Он взглянул сердито из-под нахмуренных бровей.
– Это ты его подговорила?
– Кого? Царя? – Она была готова избить его, или Александра, или их обоих. – О боги, конечно, нет! Неужели ты думаешь, я стала бы просить, чтобы именно тебя приставили ко мне?
Это его остановило. Он вскочил, разъяренный, и охнул: он еще не был готов к таким резким движениям.
– Мне это доставляет удовольствие не больше, чем тебе, – сказала Мериамон. – Честное слово.
– Как ты могла… как ты осмелилась… ты…
– Послушай, что ты с собой делаешь! Достаточно тебе снова повредить ребро, и ты прямиком отправишься обратно в лазарет. Филиппос, я думаю, отнюдь не обрадуется.
Нико заскрипел зубами. Он был так разъярен, что Мериамон на мгновение испугалась, что он тут же последует ее совету.
Вместо этого Нико вдруг остыл. Впервые на ее памяти он контролировал себя. Медленно, осторожно поднялся. Его пошатывало. Она не предложила ему помощи, хотя наблюдала за ним внимательно. Он собрался с силами, осторожно вздохнул.
– Николаос Лагидес, царская гвардия, кавалерия, готов, – это прозвучало горько, – к исполнению обязанностей.
Ни за что на свете она не показала бы, что он удивил ее. Она наклонила голову, как подобает женщине царского рода.
– Я принимаю твою службу, – сказала она, хотя он имел в виду совсем не это.
Нико мог бы возразить. Но что-то в нем сломалось, а может быть, он выздоровел. Он отсалютовал и стоял неподвижно, пока она прошла мимо него в шатер.
6
Эллины не могли жить без музыки. Все время кто-то пел или бил в барабан или играл на одной из многочисленных разновидностей флейты. Не было лучшего способа собрать толпу, чем принести лиру и начать играть на ней.
Мериамон, взращенная как певица бога, не пела с тех пор, как покинула Кемет. Ее музыка, так же как и ее магическая сила, пригасли в ней, оторванные от земли, питавшей их. Иногда по ночам, когда Мериамон лежала, прислушиваясь к звукам лагеря, к мужским и женским голосам, ржанию коней, мелодиям флейты, лиры и пьяным песням, она чувствовала себя цветком, лишенным корней, медленно увядающим в этой чужой атмосфере.
Вечером накануне ухода из долины Иссы Таис у себя в шатре давала обед. Подобные события в стране Кемет проходили весьма бурно, предполагалось, что каждый гость под действием вина может дать себе полную волю, но по сравнению с македонцами египтяне показались бы трезвенниками. Македонцы могли пить и горланить до самого рассвета, а с восходом солнца они уже были готовы в долгий путь. Если кому-то и было плохо после ночного дебоша, он скорее умер бы, чем признался в этом.
Мериамон, конечно, тоже пригласили. Она пришла, но ненадолго. Она плохо себя чувствовала: слишком много непривычного, слишком мало сна, да еще и месячные, которые сильнее любых лекарств.
Мериамон лежала в своей слишком мягкой персидской постели, свернувшись, чтобы успокоить боль в животе. Сехмет прижалась к ней, уютно согревая, как это могут делать только кошки. Мериамон нахмурилась, стараясь удержать беспричинные слезы. В новолуние с ней так всегда бывало.
Ее тень отправилась на охоту. У Мериамон не было сил удержать ее. Это было живое существо, хотя и магическое. Ему нужно было питаться, лучше всего кровью, если удастся, и той сущностью, которая в ней содержится. В окружающих холмах было много мелкого зверья; молчаливый черный человек-шакал с горящими зеленовато-желтыми глазами получит много удовольствия, гоняясь за ними.
Часть этого удовольствия сейчас передалась и Мериамон и почти успокоила ее. Она уже начала засыпать. Пение в соседней комнате на какой-то момент стихло, а потом раздались аккорды лиры и кто-то запел. Голос был очень хороший, исполнитель явно учился пению: в голосе были глубина, ясность и диапазон, которому можно было позавидовать. Мериамон не вслушивалась в слова, улавливая только мелодию – мелодию вина, мелодию любви, мелодию сна. И уже на пороге сна имя певца само прошептало себя – Николаос. Мериамон заснула с улыбкой на губах. О да, он мог прекрасно петь, когда не был пьян и не вспоминал о своих неприятных обязанностях.
…Она была своей тенью, бегущей по холмам среди ночной тьмы. В ней – теплая кровь, жизнь, взятая с благодарностью и возвращенная богам как дар за их поддержку.
Она была собой, своим ка , своим духом, который в каждой черте и в самой своей сущности был Мериамон. Той Мериамон, какой она была в стране Кемет: храмовая певица, одетая в белое полотно, глаза прекрасны благодаря специальной краске, на голове сложный парик. Широкое ожерелье лежит на ее плечах: золото и ляпис, кровавик и хрусталь, бериллы и малахит. Золото обвивает руки, тяжелые золотые серьги отягощают уши, золотой шнурок вплетен в парик надо лбом.
В воздухе словно зашелестели крылья. Где-то зашипела змея.
Перед нею возникла тень – ужасающая и прекрасная: поднимающаяся кобра раздувает капюшон, мелькает раздвоенный язык. Мериамон смотрела без страха. Это был сон, и священные существа столкнулись в нем; если это явилось ей, то вот и другое: темные крылья распростерты, голова грифа устремила свой холодный взгляд на змею. Эджо из Дельты, змея урея, богиня Красной Короны, заклятый враг Ра – лика Амона и Нехбет – богиня Белой Короны, богиня-гриф, страж Верхнего Египта.
Мериамон склонилась перед ними. Они ее не замечали. Она была царской крови, но не царица и никогда ею не будет. Она знала это еще с детства, и это ее никогда не огорчало.
Высоко над ней закричала хищная птица. Сокол Гор, недреманное око Великого Дома, чьи глаза – это солнце и луна. Крылья его простираются от горизонта до горизонта, а голос наполняет небо.
И в центре всего – тишина. И в этой тишине чье-то присутствие.
Очень медленно, очень осторожно Мериамон подняла голову. «Это Амон», – подумала она. Невидимый. Бог-ветер, бог-небо. Повелитель Овна, царь богов, чей лик – солнце.
Нет . Шепот, нежнее, чем ветер в тростниках, тише, чем плеск воды у берега. Воды Нила, тростники Нила под небом, которое не знает облаков, и звездами, которые никогда не прячут своего лица.
Нет, дитя . Нежный, как голос матери, нежный, как сон. Он был всюду. У него не было лица, никакой смертной сущности вообще. Это было лишь присутствие. Оно обволакивало ее, оно очистило ее от боли, успокоило, дало ей силы. Оно дало ей все, что может дать сон, и даже больше. Она обрела свою целостность.
Мериамон открыла глаза. Масло в ночнике уже выгорело. Нельзя было сказать, что в лагере царило безмолвие, такого не бывало никогда, но шум поутих. Сквозь шелковые стены шатра видно было, что уже недалек рассвет.
Мериамон лежала на спине, вытянувшись, откинувшись на подушки. Сехмет, посвечивая глазами, гуляла на легких лапках по ее телу. Мериамон столкнула ее, засмеялась и вдруг замолчала, изумленная. Она почувствовала – о боги и богини! – что хочет и может петь.
Обрывки сна бледнели и исчезали. Там были крылья, взгляд змеи, голос…
Мериамон села, откинув волосы с лица. Было холодно. Дрожа, она выбралась из-под теплых одеял. Было еще очень рано, но ей не хотелось ждать, когда можно будет умыться. Она натянула штаны и рубашку, дыша на холодные пальцы, чтобы согреть их, плотно завернулась в свой плащ.
Солнце еще не взошло. Те, кому пришлось в этот час быть на ногах, двигались торопливо, поеживаясь от холода. Другие спали, сберегая последние минуты теплого сумрака, прежде чем трубы поднимут их навстречу новому дню.
У выхода из шатра Мериамон остановилась. Куча одеял мерно шевелилась в такт храпу Нико. Мериамон захотелось легонько пнуть его, чтобы вернуть к исполнению обязанностей, возложенных на него самим царем. Но она пожалела своего стража, перешагнула через него и вышла из шатра. Воздух был неподвижен и холоден. Даже море было на редкость спокойно, звезды бледнели, ветер стих.
Тень вернулась на место. Клыки шакала сверкали, зеленовато-желтые глаза смеялись. Она была полна сил, подкрепившись бегом и охотой. Тень коснулась ее спины теплыми пальцами, и Мериамон улыбнулась через плечо.
Позади что-то зашевелилось. Мериамон остановилась, а тень обнажила клыки. Мериамон успокоила ее, хотя сердце от неожиданности сильно забилось.
Глаза у Нико были огромные, голос хриплый:
– Что… что это?
Мериамон с трудом удержалась от смеха. Он выглядел, как полуоперившийся птенец: руки, ноги, глазищи и детский ужас, волосы дыбом, одеяло отброшено. Он дрожал от холода, но и не подумал укрыться. Мериамон укрыла его. Он удивился и засмущался. Она подоткнула края одеяла, осторожно, чтобы не задеть раненую руку.
– Ну вот, теперь ты не замерзнешь.
Зубы его лязгнули.
– Во имя Гадеса, что это?
– Что именно? – спросила она.
Ее глаза словно призывали его прижать ее к себе. Казалось, он так и сделает, но он оказался сильнее. Или скромнее.
– Я иду прогуляться, – сказала она. – Тебе нет нужды идти со мной. Все будет в порядке.
Вместо ответа он встал, взял свое копье и замер в ожидании. Он не заходил в ее тень. Умница. Мериамон не нуждалась в его защите, но его присутствие не было ей неприятно. Ее тень, так же как и Сехмет, нашла его очаровательным. Большой, с рыжей гривой, как молодой лев, с чудесными светлыми глазами и твердыми чертами лица. Когда он не дулся, он не казался таким больным; несмотря на руку в лубках, в его движениях была своеобразная грация.
В уборной, к счастью, никого не было. Нико сделал свое дело в сторону. Когда она была готова, он уже ждал, без всякого выражения на лице. «Лучше, чем нытье, – подумала она. – Интересно, болит ли у него голова. На вид непохоже, но ведь все македонцы пили, как губки».
– Я слышала, как ты поешь, – сказала она. – Вчера ночью.
Он ничего не ответил.
– У тебя очень хороший голос.
Опять никакого ответа. Она покосилась на него. Он положил копье на плечо и шел немного позади, внимательно глядя по сторонам, пока они огибали лагерь: он охранял ее.
Буря поднялась было в нем и затихла. Он просто исполнял свои обязанности.
– Когда-нибудь ты должен будешь спеть для меня, – сказала она.
– Если моя госпожа пожелает, – ответил он. Голос его, как и лицо, не выражал ничего. Мериамон поджала губы и больше с ним не заговаривала.
Если бы Мериамон сама не видела, как быстро армия Александра разбирает лагерь, она никогда бы в это не поверила. Каждый знал свое место и свою задачу. Если возникало замешательство, убегал конь или собака срывалась с привязи, суетились только те, чьих обязанностей это касалось, и все улаживалось очень быстро.
За работой македонцы смеялись, шутили и пели, а некоторые даже танцевали. В разгаре дня вся армия уже построилась в ряды и двинулась в путь, в середине шел длинный обоз с трофеями, кони, мулы и лохматые персидские верблюды, громоздкие фургоны с женщинами. Лазарет тоже быстро превратился в длинный караван мулов, с единственной легкой повозкой для тяжелораненых. Мериамон шла за этой повозкой. Нико, конечно, нет.
Он попытался сам нести все свои доспехи и оружие, как делали все его товарищи, даже кавалеристы, которые берегли коней для битвы и шли пешком, как обычные солдаты. Мериамон не стала возражать, но командир Нико был не дурак. Он быстро отправил его восвояси.
– Я сам могу нести свои вещи, – ворчал Нико, достаточно громко, чтобы его слышали все вокруг. – Ведь у меня же две руки, разве нет?
– Не в данный момент, – сказала Мериамон и добавила, когда он удивленно уставился на нее: – Что тебе за охота изображать вьючную лошадь, просто хочешь доказать, что можешь делать это? Может быть, лучше поберечь руку, чтобы нормально пользоваться ею, когда срастутся кости?
– Разве она будет нормально действовать?
В его словах прозвучала такая искренняя горечь, что Мериамон остановилась.
– Что заставляет тебя так думать?
Он прикусил губу.
– Ладно, идем. Вы все так хорошо меня утешаете, но, по-вашему, я дурак? Я знаю, что мне повезло, что хоть что-то будет болтаться на плече, ведь я же мог совсем потерять руку. Разве не так?
– Так, если ты не побережешь руку, – сказала Мериамон.
– Зачем? Чтобы она висела неподвижно, и людям было на что посмотреть?
Мериамон закрыла глаза. Он всерьез переживал и по-настоящему боялся, и сердце ее сжалось. Нико сердито сплюнул.
– Не волнуйся. Я заткнусь и буду изображать инвалида.
– У тебя это получается очень плохо, – сказала она резче, чем собиралась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40