Она получила обещание Александра, и армия была готова выступить из Сидона. Они направлялись в Египет. Царь шел к трону, предопределенному богами.
Может быть, причиной было вино, выпитое за обедом у царя, хотя выпила она очень мало. Мериамон ушла рано, очень усталая, но спала плохо, и сны ее были темны. Даже ее тень, всегда на страже, не могла отогнать их.
– Я сделала, что вы просили, – кричала во сне Мериамон. – Я добилась, чего вы хотели. Почему вы не отпустите меня?
Ответа не было. Только слова, которые она не могла разобрать, обещания, приказы, уговоры, которые невозможно было понять.
Мериамон проснулась еще более усталой, чем засыпала, пытаясь услышать ускользающее слово. Завтра они покинут Сидон. Армия была устроена довольно удобно, Мериамон не слышала слов недовольства. Был ясный солнечный день, довольно холодный, с моря дул свежий ветерок. Хорошая погода для сборов и, если она таковой и останется, идти будет тоже замечательно.
У Мериамон было немного вещей, и о них уже позаботились. Филинна и слуги управились быстро. Мериамон было нечего делать, кроме как бродить кругом и наблюдать.
Наконец она поднялась на городские стены, ища успокоения. Город напоминал разворошенный муравейник, но здесь, высоко над гаванью, было тихо, и синева моря пронзала сердце. Кемет никогда не была страной мореходов. Но здесь, на высотах Сидона, подставив лицо ветру, Мериамон почти поняла. Здесь нет горькой Красной Земли, нет пустыни, насколько видит глаз, нет Черной Земли, вечно возрождаемой Нилом. Только ветер, камни и море, изменчивое и неизменное.
Ее тени все это не нравилось. Она вытянулась позади, дрожа. Сехмет, мудрая кошка, осталась дома, где было тепло.
Мериамон пожалела их обеих. По крайней Мере Нико казался довольным. Он стоял в сторонке, опершись о парапет, и разглядывал корабли, как будто собирался купить их. Надо будет позже посмотреть его руку. Жрица Эшмуна не творила над ней никаких чудес, но в словах, которые она произносила, в воде, которой она омывала руку, что-то было. Рука сегодня болела гораздо меньше, хотя после такой долгой поездки верхом и бурного обеда сразу по приезде боль должна была бы усилиться. Правда, неясно, сможет ли рука нормально действовать даже с помощью бога…
Нико повезло, что он левша. Рука, в которой он держал меч, была цела. Он мог сражаться, если сумеет управиться со щитом, но, когда дойдет до рукопашной, человек с двумя здоровыми руками легко одолеет однорукого.
Однако хуже всего, для него самого, было его тщеславие. Лицо у Нико не было красивым, с выступающими скулами и тяжелым подбородком, но сложен он был великолепно и знал это. Изуродованная неподвижная рука, хотя и позволяла гордиться боевым прошлым, разрушала симметрию, которую так ценили эллины.
Древних македонцев Мериамон уважала за одну вещь: они не носились с этой греческой ерундой насчет красоты. Шрамы украшали мужчину. Шрамы, полученные в боях, были прекраснее всего.
Мериамон положила ладони на свои гладкие плечи и вздрогнула. Ветер не становился теплее, хотя солнце было уже высоко. Нико заметил ее жест. Он был одет гораздо легче, и плащ развевался у него за спиной. Нико расстегнул пряжку и, прежде чем Мериамон успела возразить, набросил на нее тяжелое одеяние.
Плащ был теплый. Пахло потом и лошадьми. Мериамон с удовольствием завернулась бы в него, но Нико все еще был ее пациентом. Она высвободилась из плаща, который так же не хотел ее покидать, как и она его, и заставила Нико снова одеться.
– Я не хочу быть причиной твоей смерти от холода, – сказала она.
– Но если ты закоченеешь, с меня спустят шкуру, – возразил Нико.
– Не такая уж я нежная!
– Конечно, ты не нежнее подошвы. Но ты выросла в Египте. Это для Македонии сейчас прекрасная погода.
– Боги не допустят, чтобы я когда-нибудь увидела эту страну, – сказала Мериамон, стуча зубами.
– Она прекрасна, – воскликнул Нико. – Дикая, и даже мы иногда находим, что там слишком холодно. Но это делает нас сильными.
– Хотела бы я посмотреть на тебя в прекрасный денек в Фивах, когда солнце посылает свои лучи отвесно вниз, а раскаленный песок посылает свой жар прямо вверх, и даже пустынные соколы прячутся в тени.
Он содрогнулся.
Мериамон протянула руку и похлопала его по плечу.
– Ничего, ты еще много всякого увидишь.
– Царь любит жару, – сказал Нико. – Холод он тоже любит. Его ничто не остановит.
– Кроме безделья.
– Верно, – согласился Нико. – Но тогда он найдет себе дело. Например, завоюет мир.
Мериамон рассмеялась. Нико поднял ей настроение. В который уж раз. Это уже вошло в привычку. Но она ему об этом не скажет, а то он перестанет. Он был такой же, как Александр, и не любил делать то, чего от него хотят другие.
Когда они покидали Сидон, сияло солнце и дул сильный ветер, так что оружие сверкало, а плащи развевались. Кони приплясывали, фыркали и махали хвостами. Люди пели на ходу. Александр, впереди всех, запевал песню, от которой завяли бы уши у самой последней уличной женщины. Несмотря на это сидонцы, к их чести, приветствовали Александра, а некоторые ехали рядом.
– Они плохие наездники, – сказала Таис со знанием дела. На своем муле песочного цвета она сидела ловко, и было видно, что она может ехать верхом столько, сколько понадобится, хотя это и не доставит ей удовольствия.
– Их место на корабле, – согласилась Мериамон. Ее кобыла упрямилась, не желая идти так медленно. Когда они выйдут на открытое пространство, Мериамон позволит ей пробежаться. Другие сделают то же. Александр, наверное, будет коротать время на марше своим любимым способом: догнать колесницу, проехаться в ней, потом выпрыгнуть и вскочить на коня, догнав его.
Нико снова ехал на том же большом мерине, избегая встречаться взглядом с Мериамон. Ясно было, что он не пойдет пешком, пока кто-то едет.
Поскольку в обморок он, как видно, падать не собирался, Мериамон решила не возражать.
Она оглянулась. Сидон не был ее родным городом, но он приютил ее на время. И Эшмун дал ей возможность побеседовать с царем. Она вознесла богу благодарственную молитву. Эшмун не исцелил ее от того, что ее мучило, но это было под силу только стране Кемет.
Мериамон смотрела вперед, на юг, и ветер дул в спину. На юг, в Египет.
Через час после выхода из Сидона кавалерия Александра превратилась в пехоту. Коней разнуздали, и колонна пошла пешим порядком. В полдня пути от Сидона небо покрыли тучи, а к вечеру пошел дождь. Ветер подгонял идущих, снежная крупа секла их. Люди завернули оружие в кожи, сами закутались в плащи и продолжали путь. Кони опустили головы, поджали хвосты. Мериамон, в двух шерстяных плащах и одном кожаном, чувствовала себя такой жалкой, как никогда в жизни. Холод, сырость, ветер лишили ее тело последних крупиц тепла. Она не могла удержать дрожь.
Вечером в лагере был шатер и огонь в очаге, заботливо поддерживаемый слугами. Он немного согрел воздух, но Мериамон не могла согреться.
Она мало спала, ее била дрожь. Ей снились те же сны, но она была им даже рада, потому что в снах было тепло. Она проснулась – и снова холод, сырость и бесконечный дождь. Ей принесли еду, но она почти ничего не съела; ее мутило. Она нашла свою лошадь – надо было бы дать ей имя, ведь имена – это все, но сейчас не было сил, был только холод. Она забралась на лошадь и ехала. Кругом был только дождь и ветер. Она не чувствовала ни рук, ни ног.
Тепло. Где-то было тепло. Она поплыла. Нет, это кружилась голова. Тело осталось где-то там, бедное, ничтожное, тяжелое, со льдом в костях.
– Мариамне!
Имя? Но это не ее имя!
– Мариамне!
Еще раз. Другой голос. Торопливый. Сердитый?
– Мариамне!
Повторенное трижды имеет власть. Но не над Мериамон. Она засмеялась. Кругом грохотало. Никаких слов. Никакого имени. Только ветер, и дождь, и холод, но ей было так тепло, так хорошо, так легко…
– Проклятие, это свыше ее сил!
Слова. Такие громкие, пронизывающе-резкие.
– Началась лихорадка. – Говорит кто-то другой, тише, спокойнее. – Она или умрет, или выкарабкается. Одно из двух. Решать будут боги.
– Боги? – Короткий, горький смешок. – Ты еще веришь в них?
– Я верю, что в мире есть много такого, чего мне не понять.
– Царь верит каждому их слову. Он принесет меня в жертву любому из них, если она умрет.
– Почему? Что ты мог сделать? Ты же страж, а не врач.
– Это я виноват, что она заболела.
Тихий голос зазвенел насмешливо:
– Да, конечно, ты мог бы остановить ее. Или ты приказал бы дождю прекратиться и ветру утихнуть?
– Я мог бы заставить ее поехать в фургоне вместе с персидскими женщинами. Они бы не возражали. Они ее любят.
– Наверное, – сказал другой голос. Женский.
– Наверное, об этом еще стоит подумать, – сказал мужчина. – Их шатры теплее; там все эти ковры, подстилки – и там спокойнее. За ней там будет хороший уход.
– Лучше, чем здесь?
Таис. Это говорит Таис. И Нико, рычит, злой, испуганный.
Ничего удивительного, если он искренне верит, что Александр сурово накажет его за ее болезнь. Он продолжал:
– Она больная слишком серьезно, чтобы я мог за ней ухаживать как надо. Тебе тоже не справиться. И лазаретный фургон не место для больной женщины.
Они помолчали. Затем Таис сказала:
– Я попрошу Барсину.
– Но… – начал Нико. Тишина. Порыв холодного ветра.
– Дождь немного стих. Я могу пойти. Филинна! Пойдем со мной.
Холодный поток прекратился, и Мериамон охватило тепло. Она открыла глаза, с трудом подняв тяжелые веки.
Сумрак. Мигание лампы. Огромная тень двигалась по стене. Это не была ее тень. Ее тень ушла. Ушла…
Нико подхватил и уложил ее. Она сопротивлялась.
– Моя тень! – кричала она ему. – Моя тень! Я не могу…
Он явно ничего не понимал, а она ничего не могла ему втолковать.
Не по-египетски.
Она вспомнила греческие слова, с трудом, запинаясь, произнесла:
– Я не могу найти свою тень.
– Она прямо позади тебя.
Она пыталась вырваться из его рук. Он укачивал ее, как ребенка. Для него она и была не больше ребенка.
– Это не моя тень. Моя тень!
– Она здесь, – сказал он. Он ничего не понимал. – Она здесь. Успокойся, отдохни.
– Это не… – Она замолчала. Он ведь не знает. Мериамон сжала губы и легла, пытаясь отдышаться. В легких ее было мало воздуха.
– Я больна, – сказала она и замолчала. Ей это совсем не нравилось.
– Ты больна. – Нико продолжал удерживать ее. Он ее даже укачивал. Его лицо был совсем не так ласково, как его рука, на сгибе которой она лежала. Он выглядел рассерженным.
– Давно?
Он всмотрелся в нее.
– Ты не бредишь?
– Немного. Скажи мне, давно?
– Со вчерашнего дня.
– Со вчерашнего… – Ее голова склонилась на его грудь. – Два дня. И – две ночи?
– Только одна.
У нее вырвался стон:
– О боги, моя тень!
– Тише, – сказал Нико.
Она молчала. Ее тень ушла. Ей нечего было послать в погоню, потому что в ней ничего не осталось: ни силы, ни власти. Болезнь опустошила ее.
Немного погодя Мериамон вспомнила другое слово:
– Сехмет?
– Она здесь.
Мягкая лапка, острые коготки, вопросительное мурлыканье.
– Сехмет, – сказала Мериамон. Легкая кошка скользнула на колени Нико, где лежала Мериамон. У нее не было сил взять кошку. Сехмет терлась о подбородок Мериамон и мурлыкала.
Нико улыбался, но, заметив взгляд Мериамон, сразу принял свой обычный суровый вид.
– Ты на самом деле пришла в себя.
– Немного. – Мериамон вздохнула, закашлялась. Он напрягся, его рука сжала ее до боли. – Осторожнее, – сказала она.
Нико перестал удерживать ее, но и не уложил, а просто сидел на ее постели. Он выглядел усталым, как будто уже давно недосыпал.
– Мне бы надо взглянуть на твою руку, – сказала она.
– Не надо, – ответил он. – Филиппос смотрел вчера, после того, как ты упала в обморок. Он сказал, что все прекрасно заживает.
– Прекрасно?
Он опять не понял. Она не стала вздыхать, чтобы снова не испугать его. По крайней мере от него исходило тепло. И, насколько она могла чувствовать, боли он не испытывал. Было куда приклонить голову. Если она будет лежать спокойно, он, может быть, уснет.
Она заснула сама, соскользнув в долгую тьму без снов. И проснулась от движения, от шума голосов, кто-то спрашивал и кто-то отвечал.
– Она еще жива?
– Жива.
– Слава богам.
– Конечно, я еще жива! – Мериамон открыла глаза и увидела незнакомые лица. Голоса звучали отдаленно. Она вдыхала ароматы персидских снадобий, смотрела на персидские лица и думала: «Нет. Прочь. Надо идти… прочь…»
Они подхватили ее и заставили выпить густого вина со специями и снотворными и удерживали, пока снадобье не начало действовать. Мериамон еще пыталась бороться, вырываясь из их рук.
– Как она?
Этот голос она узнала бы даже лежа в могиле. Этот голос созвал бы ее души и оживил бы ее.
– Спит, – отвечала какая-то женщина. – Дышит лучше, чем раньше, мне кажется. Нам пришлось ее усыпить. Она пришла в ярость, когда увидела, где находится.
– Разве ее не предупредили? – резко спросил он.
– Александр, – ответила женщина с почти рабской покорностью, – она была так больна, что вряд ли поняла бы.
– Верно, – сказал он, помолчав. Когда заговорил снова, голос его звучал ближе, прямо над ней, а вес, который она чувствовала, была мурлыкающая Сехмет. – Великая Гигейя, она же просто сошла на нет! Чем же ее кормили?
– Чем только удавалось.
– Наверное, это было очень мало, раз она так плоха. Я велю своим поварам приготовить для нее горячий пунш с молоком.
Он прикоснулся к ней. Его рука была горячей, как огонь, даже на ее пылающей коже. Он коснулся ее лба, щеки. Задержался у сердца, на груди, не такой маленькой, как можно было ожидать, глядя на ее птичью хрупкость. Он не отдернул руку.
– И воды, – сказал он. – Самой чистой, какой удастся найти. Я все устрою. Она совсем высохла от жара.
– Мы давали ей, что у нас было, – сказала женщина, – но хорошо, если будет еще. – Она помолчала. – Она дорога тебе.
Он убрал руку с груди Мериамон.
– Да, дорога. Тебя это волнует?
– Нет, – отвечала женщина на безукоризненном греческом, но с оттенком персидской напевности. Барсина. Пришло имя, и вспомнилось ее лицо. – Нет. Ты ценишь в ней не тело.
– А мог бы, – сказал Александр. Легко, словно поддразнивая.
Барсина не ответила.
– Все, что мне нужно, я получаю от тебя.
– Правда?
Мериамон могла бы открыть глаза, но она этого не сделала. То, что она слышала, не предназначалось для чужих ушей.
– Ты придешь ко мне еще?
– Да, – ответил Александр. Легко. Просто. Правдиво.
– Он не возражает?
– Кто? Пармений?
– Он тоже твой любовник?
Александр засмеялся.
– Нет, Гефестион не возражает. Он понимает, что важнее.
– Да, – сказала Барсина ровным голосом. Бесцветным.
Может быть, он услышал это. Может быть, нет. Он поднялся.
– Позаботься о моем друге. Помоги ей выздороветь.
И ушел. Барсина не двинулась с места.
– Это первое, – сказала она, обращаясь в пространство, – а мы, те, кто всегда вторые, что остается нам?
Дружба, могла бы ответить ей Мериамон. Привязанность, поддержка. Она это знала. Но на обиду, как и на глупость, каждый имеет право.
Мериамон была очень больна, она знала это. Голова у нее была легкая, мысли разбредались, но иногда она могла соображать достаточно четко. Она могла считать, и вычислять, и что-то предполагать. Получалось, что идет третий день пути, как они вышли из Сидона. Это означало, что сейчас они в Тире, или недалеко от него, если дождь задержал их. Но дождь уже прекратился. Над шатром гудел ветер, сотрясая тяжелые стены, светило солнце, слышался шум моря.
Над ее головой продолжали разговаривать. Александр уже ушел, а спустя некоторое время ушла и Барсина. Женщины, которые пришли сидеть с Мериамон, болтали, и болтали непрерывно.
– Сестра, ты слышала, что он собирается делать в Тире?
– Что, как не совершить жертвоприношение в храме? – ответила сестра. – Говорят, это один из его богов. Тот самый, от которого, как он заявляет, он произошел, который носил львиную шкуру, как это иногда делает он. Как ты считаешь, он красивый?
– Думаю, наша госпожа влюблена в него. Она глупая. Все знают про другого, который такой красивый, но никогда даже не глядит на женщин.
– Позор, – сказала сестра.
– Да. Но это не останавливает царя.
– Его ничто не останавливает. Они обе вздохнули.
– Ты видела послов, когда они пришли в лагерь? Они были так робки, что было больно смотреть. Их царь во флоте Великого Царя, а этот царь у дверей, и некуда деваться; а теперь он хочет молиться их богу. Я думаю, он загнал их в тупик. Они не могли сказать ни да, ни нет. Им пришлось уйти и обещать вернуться.
– Он был этим недоволен. Он терпеть не может ждать.
– Ему не придется ждать долго. Они возвращаются сегодня утром, сказал Сардат, когда приносил завтрак.
– Мы могли бы пойти, – сказала другая, – и посмотреть.
– Не стоит.
– А я пойду.
– Но, – возразила ее сестра, – если нас поймает госпожа… или Сардат…
– Не поймают, – ответила другая спокойно и убеждающе. – Мышка заснула, погляди.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
Может быть, причиной было вино, выпитое за обедом у царя, хотя выпила она очень мало. Мериамон ушла рано, очень усталая, но спала плохо, и сны ее были темны. Даже ее тень, всегда на страже, не могла отогнать их.
– Я сделала, что вы просили, – кричала во сне Мериамон. – Я добилась, чего вы хотели. Почему вы не отпустите меня?
Ответа не было. Только слова, которые она не могла разобрать, обещания, приказы, уговоры, которые невозможно было понять.
Мериамон проснулась еще более усталой, чем засыпала, пытаясь услышать ускользающее слово. Завтра они покинут Сидон. Армия была устроена довольно удобно, Мериамон не слышала слов недовольства. Был ясный солнечный день, довольно холодный, с моря дул свежий ветерок. Хорошая погода для сборов и, если она таковой и останется, идти будет тоже замечательно.
У Мериамон было немного вещей, и о них уже позаботились. Филинна и слуги управились быстро. Мериамон было нечего делать, кроме как бродить кругом и наблюдать.
Наконец она поднялась на городские стены, ища успокоения. Город напоминал разворошенный муравейник, но здесь, высоко над гаванью, было тихо, и синева моря пронзала сердце. Кемет никогда не была страной мореходов. Но здесь, на высотах Сидона, подставив лицо ветру, Мериамон почти поняла. Здесь нет горькой Красной Земли, нет пустыни, насколько видит глаз, нет Черной Земли, вечно возрождаемой Нилом. Только ветер, камни и море, изменчивое и неизменное.
Ее тени все это не нравилось. Она вытянулась позади, дрожа. Сехмет, мудрая кошка, осталась дома, где было тепло.
Мериамон пожалела их обеих. По крайней Мере Нико казался довольным. Он стоял в сторонке, опершись о парапет, и разглядывал корабли, как будто собирался купить их. Надо будет позже посмотреть его руку. Жрица Эшмуна не творила над ней никаких чудес, но в словах, которые она произносила, в воде, которой она омывала руку, что-то было. Рука сегодня болела гораздо меньше, хотя после такой долгой поездки верхом и бурного обеда сразу по приезде боль должна была бы усилиться. Правда, неясно, сможет ли рука нормально действовать даже с помощью бога…
Нико повезло, что он левша. Рука, в которой он держал меч, была цела. Он мог сражаться, если сумеет управиться со щитом, но, когда дойдет до рукопашной, человек с двумя здоровыми руками легко одолеет однорукого.
Однако хуже всего, для него самого, было его тщеславие. Лицо у Нико не было красивым, с выступающими скулами и тяжелым подбородком, но сложен он был великолепно и знал это. Изуродованная неподвижная рука, хотя и позволяла гордиться боевым прошлым, разрушала симметрию, которую так ценили эллины.
Древних македонцев Мериамон уважала за одну вещь: они не носились с этой греческой ерундой насчет красоты. Шрамы украшали мужчину. Шрамы, полученные в боях, были прекраснее всего.
Мериамон положила ладони на свои гладкие плечи и вздрогнула. Ветер не становился теплее, хотя солнце было уже высоко. Нико заметил ее жест. Он был одет гораздо легче, и плащ развевался у него за спиной. Нико расстегнул пряжку и, прежде чем Мериамон успела возразить, набросил на нее тяжелое одеяние.
Плащ был теплый. Пахло потом и лошадьми. Мериамон с удовольствием завернулась бы в него, но Нико все еще был ее пациентом. Она высвободилась из плаща, который так же не хотел ее покидать, как и она его, и заставила Нико снова одеться.
– Я не хочу быть причиной твоей смерти от холода, – сказала она.
– Но если ты закоченеешь, с меня спустят шкуру, – возразил Нико.
– Не такая уж я нежная!
– Конечно, ты не нежнее подошвы. Но ты выросла в Египте. Это для Македонии сейчас прекрасная погода.
– Боги не допустят, чтобы я когда-нибудь увидела эту страну, – сказала Мериамон, стуча зубами.
– Она прекрасна, – воскликнул Нико. – Дикая, и даже мы иногда находим, что там слишком холодно. Но это делает нас сильными.
– Хотела бы я посмотреть на тебя в прекрасный денек в Фивах, когда солнце посылает свои лучи отвесно вниз, а раскаленный песок посылает свой жар прямо вверх, и даже пустынные соколы прячутся в тени.
Он содрогнулся.
Мериамон протянула руку и похлопала его по плечу.
– Ничего, ты еще много всякого увидишь.
– Царь любит жару, – сказал Нико. – Холод он тоже любит. Его ничто не остановит.
– Кроме безделья.
– Верно, – согласился Нико. – Но тогда он найдет себе дело. Например, завоюет мир.
Мериамон рассмеялась. Нико поднял ей настроение. В который уж раз. Это уже вошло в привычку. Но она ему об этом не скажет, а то он перестанет. Он был такой же, как Александр, и не любил делать то, чего от него хотят другие.
Когда они покидали Сидон, сияло солнце и дул сильный ветер, так что оружие сверкало, а плащи развевались. Кони приплясывали, фыркали и махали хвостами. Люди пели на ходу. Александр, впереди всех, запевал песню, от которой завяли бы уши у самой последней уличной женщины. Несмотря на это сидонцы, к их чести, приветствовали Александра, а некоторые ехали рядом.
– Они плохие наездники, – сказала Таис со знанием дела. На своем муле песочного цвета она сидела ловко, и было видно, что она может ехать верхом столько, сколько понадобится, хотя это и не доставит ей удовольствия.
– Их место на корабле, – согласилась Мериамон. Ее кобыла упрямилась, не желая идти так медленно. Когда они выйдут на открытое пространство, Мериамон позволит ей пробежаться. Другие сделают то же. Александр, наверное, будет коротать время на марше своим любимым способом: догнать колесницу, проехаться в ней, потом выпрыгнуть и вскочить на коня, догнав его.
Нико снова ехал на том же большом мерине, избегая встречаться взглядом с Мериамон. Ясно было, что он не пойдет пешком, пока кто-то едет.
Поскольку в обморок он, как видно, падать не собирался, Мериамон решила не возражать.
Она оглянулась. Сидон не был ее родным городом, но он приютил ее на время. И Эшмун дал ей возможность побеседовать с царем. Она вознесла богу благодарственную молитву. Эшмун не исцелил ее от того, что ее мучило, но это было под силу только стране Кемет.
Мериамон смотрела вперед, на юг, и ветер дул в спину. На юг, в Египет.
Через час после выхода из Сидона кавалерия Александра превратилась в пехоту. Коней разнуздали, и колонна пошла пешим порядком. В полдня пути от Сидона небо покрыли тучи, а к вечеру пошел дождь. Ветер подгонял идущих, снежная крупа секла их. Люди завернули оружие в кожи, сами закутались в плащи и продолжали путь. Кони опустили головы, поджали хвосты. Мериамон, в двух шерстяных плащах и одном кожаном, чувствовала себя такой жалкой, как никогда в жизни. Холод, сырость, ветер лишили ее тело последних крупиц тепла. Она не могла удержать дрожь.
Вечером в лагере был шатер и огонь в очаге, заботливо поддерживаемый слугами. Он немного согрел воздух, но Мериамон не могла согреться.
Она мало спала, ее била дрожь. Ей снились те же сны, но она была им даже рада, потому что в снах было тепло. Она проснулась – и снова холод, сырость и бесконечный дождь. Ей принесли еду, но она почти ничего не съела; ее мутило. Она нашла свою лошадь – надо было бы дать ей имя, ведь имена – это все, но сейчас не было сил, был только холод. Она забралась на лошадь и ехала. Кругом был только дождь и ветер. Она не чувствовала ни рук, ни ног.
Тепло. Где-то было тепло. Она поплыла. Нет, это кружилась голова. Тело осталось где-то там, бедное, ничтожное, тяжелое, со льдом в костях.
– Мариамне!
Имя? Но это не ее имя!
– Мариамне!
Еще раз. Другой голос. Торопливый. Сердитый?
– Мариамне!
Повторенное трижды имеет власть. Но не над Мериамон. Она засмеялась. Кругом грохотало. Никаких слов. Никакого имени. Только ветер, и дождь, и холод, но ей было так тепло, так хорошо, так легко…
– Проклятие, это свыше ее сил!
Слова. Такие громкие, пронизывающе-резкие.
– Началась лихорадка. – Говорит кто-то другой, тише, спокойнее. – Она или умрет, или выкарабкается. Одно из двух. Решать будут боги.
– Боги? – Короткий, горький смешок. – Ты еще веришь в них?
– Я верю, что в мире есть много такого, чего мне не понять.
– Царь верит каждому их слову. Он принесет меня в жертву любому из них, если она умрет.
– Почему? Что ты мог сделать? Ты же страж, а не врач.
– Это я виноват, что она заболела.
Тихий голос зазвенел насмешливо:
– Да, конечно, ты мог бы остановить ее. Или ты приказал бы дождю прекратиться и ветру утихнуть?
– Я мог бы заставить ее поехать в фургоне вместе с персидскими женщинами. Они бы не возражали. Они ее любят.
– Наверное, – сказал другой голос. Женский.
– Наверное, об этом еще стоит подумать, – сказал мужчина. – Их шатры теплее; там все эти ковры, подстилки – и там спокойнее. За ней там будет хороший уход.
– Лучше, чем здесь?
Таис. Это говорит Таис. И Нико, рычит, злой, испуганный.
Ничего удивительного, если он искренне верит, что Александр сурово накажет его за ее болезнь. Он продолжал:
– Она больная слишком серьезно, чтобы я мог за ней ухаживать как надо. Тебе тоже не справиться. И лазаретный фургон не место для больной женщины.
Они помолчали. Затем Таис сказала:
– Я попрошу Барсину.
– Но… – начал Нико. Тишина. Порыв холодного ветра.
– Дождь немного стих. Я могу пойти. Филинна! Пойдем со мной.
Холодный поток прекратился, и Мериамон охватило тепло. Она открыла глаза, с трудом подняв тяжелые веки.
Сумрак. Мигание лампы. Огромная тень двигалась по стене. Это не была ее тень. Ее тень ушла. Ушла…
Нико подхватил и уложил ее. Она сопротивлялась.
– Моя тень! – кричала она ему. – Моя тень! Я не могу…
Он явно ничего не понимал, а она ничего не могла ему втолковать.
Не по-египетски.
Она вспомнила греческие слова, с трудом, запинаясь, произнесла:
– Я не могу найти свою тень.
– Она прямо позади тебя.
Она пыталась вырваться из его рук. Он укачивал ее, как ребенка. Для него она и была не больше ребенка.
– Это не моя тень. Моя тень!
– Она здесь, – сказал он. Он ничего не понимал. – Она здесь. Успокойся, отдохни.
– Это не… – Она замолчала. Он ведь не знает. Мериамон сжала губы и легла, пытаясь отдышаться. В легких ее было мало воздуха.
– Я больна, – сказала она и замолчала. Ей это совсем не нравилось.
– Ты больна. – Нико продолжал удерживать ее. Он ее даже укачивал. Его лицо был совсем не так ласково, как его рука, на сгибе которой она лежала. Он выглядел рассерженным.
– Давно?
Он всмотрелся в нее.
– Ты не бредишь?
– Немного. Скажи мне, давно?
– Со вчерашнего дня.
– Со вчерашнего… – Ее голова склонилась на его грудь. – Два дня. И – две ночи?
– Только одна.
У нее вырвался стон:
– О боги, моя тень!
– Тише, – сказал Нико.
Она молчала. Ее тень ушла. Ей нечего было послать в погоню, потому что в ней ничего не осталось: ни силы, ни власти. Болезнь опустошила ее.
Немного погодя Мериамон вспомнила другое слово:
– Сехмет?
– Она здесь.
Мягкая лапка, острые коготки, вопросительное мурлыканье.
– Сехмет, – сказала Мериамон. Легкая кошка скользнула на колени Нико, где лежала Мериамон. У нее не было сил взять кошку. Сехмет терлась о подбородок Мериамон и мурлыкала.
Нико улыбался, но, заметив взгляд Мериамон, сразу принял свой обычный суровый вид.
– Ты на самом деле пришла в себя.
– Немного. – Мериамон вздохнула, закашлялась. Он напрягся, его рука сжала ее до боли. – Осторожнее, – сказала она.
Нико перестал удерживать ее, но и не уложил, а просто сидел на ее постели. Он выглядел усталым, как будто уже давно недосыпал.
– Мне бы надо взглянуть на твою руку, – сказала она.
– Не надо, – ответил он. – Филиппос смотрел вчера, после того, как ты упала в обморок. Он сказал, что все прекрасно заживает.
– Прекрасно?
Он опять не понял. Она не стала вздыхать, чтобы снова не испугать его. По крайней мере от него исходило тепло. И, насколько она могла чувствовать, боли он не испытывал. Было куда приклонить голову. Если она будет лежать спокойно, он, может быть, уснет.
Она заснула сама, соскользнув в долгую тьму без снов. И проснулась от движения, от шума голосов, кто-то спрашивал и кто-то отвечал.
– Она еще жива?
– Жива.
– Слава богам.
– Конечно, я еще жива! – Мериамон открыла глаза и увидела незнакомые лица. Голоса звучали отдаленно. Она вдыхала ароматы персидских снадобий, смотрела на персидские лица и думала: «Нет. Прочь. Надо идти… прочь…»
Они подхватили ее и заставили выпить густого вина со специями и снотворными и удерживали, пока снадобье не начало действовать. Мериамон еще пыталась бороться, вырываясь из их рук.
– Как она?
Этот голос она узнала бы даже лежа в могиле. Этот голос созвал бы ее души и оживил бы ее.
– Спит, – отвечала какая-то женщина. – Дышит лучше, чем раньше, мне кажется. Нам пришлось ее усыпить. Она пришла в ярость, когда увидела, где находится.
– Разве ее не предупредили? – резко спросил он.
– Александр, – ответила женщина с почти рабской покорностью, – она была так больна, что вряд ли поняла бы.
– Верно, – сказал он, помолчав. Когда заговорил снова, голос его звучал ближе, прямо над ней, а вес, который она чувствовала, была мурлыкающая Сехмет. – Великая Гигейя, она же просто сошла на нет! Чем же ее кормили?
– Чем только удавалось.
– Наверное, это было очень мало, раз она так плоха. Я велю своим поварам приготовить для нее горячий пунш с молоком.
Он прикоснулся к ней. Его рука была горячей, как огонь, даже на ее пылающей коже. Он коснулся ее лба, щеки. Задержался у сердца, на груди, не такой маленькой, как можно было ожидать, глядя на ее птичью хрупкость. Он не отдернул руку.
– И воды, – сказал он. – Самой чистой, какой удастся найти. Я все устрою. Она совсем высохла от жара.
– Мы давали ей, что у нас было, – сказала женщина, – но хорошо, если будет еще. – Она помолчала. – Она дорога тебе.
Он убрал руку с груди Мериамон.
– Да, дорога. Тебя это волнует?
– Нет, – отвечала женщина на безукоризненном греческом, но с оттенком персидской напевности. Барсина. Пришло имя, и вспомнилось ее лицо. – Нет. Ты ценишь в ней не тело.
– А мог бы, – сказал Александр. Легко, словно поддразнивая.
Барсина не ответила.
– Все, что мне нужно, я получаю от тебя.
– Правда?
Мериамон могла бы открыть глаза, но она этого не сделала. То, что она слышала, не предназначалось для чужих ушей.
– Ты придешь ко мне еще?
– Да, – ответил Александр. Легко. Просто. Правдиво.
– Он не возражает?
– Кто? Пармений?
– Он тоже твой любовник?
Александр засмеялся.
– Нет, Гефестион не возражает. Он понимает, что важнее.
– Да, – сказала Барсина ровным голосом. Бесцветным.
Может быть, он услышал это. Может быть, нет. Он поднялся.
– Позаботься о моем друге. Помоги ей выздороветь.
И ушел. Барсина не двинулась с места.
– Это первое, – сказала она, обращаясь в пространство, – а мы, те, кто всегда вторые, что остается нам?
Дружба, могла бы ответить ей Мериамон. Привязанность, поддержка. Она это знала. Но на обиду, как и на глупость, каждый имеет право.
Мериамон была очень больна, она знала это. Голова у нее была легкая, мысли разбредались, но иногда она могла соображать достаточно четко. Она могла считать, и вычислять, и что-то предполагать. Получалось, что идет третий день пути, как они вышли из Сидона. Это означало, что сейчас они в Тире, или недалеко от него, если дождь задержал их. Но дождь уже прекратился. Над шатром гудел ветер, сотрясая тяжелые стены, светило солнце, слышался шум моря.
Над ее головой продолжали разговаривать. Александр уже ушел, а спустя некоторое время ушла и Барсина. Женщины, которые пришли сидеть с Мериамон, болтали, и болтали непрерывно.
– Сестра, ты слышала, что он собирается делать в Тире?
– Что, как не совершить жертвоприношение в храме? – ответила сестра. – Говорят, это один из его богов. Тот самый, от которого, как он заявляет, он произошел, который носил львиную шкуру, как это иногда делает он. Как ты считаешь, он красивый?
– Думаю, наша госпожа влюблена в него. Она глупая. Все знают про другого, который такой красивый, но никогда даже не глядит на женщин.
– Позор, – сказала сестра.
– Да. Но это не останавливает царя.
– Его ничто не останавливает. Они обе вздохнули.
– Ты видела послов, когда они пришли в лагерь? Они были так робки, что было больно смотреть. Их царь во флоте Великого Царя, а этот царь у дверей, и некуда деваться; а теперь он хочет молиться их богу. Я думаю, он загнал их в тупик. Они не могли сказать ни да, ни нет. Им пришлось уйти и обещать вернуться.
– Он был этим недоволен. Он терпеть не может ждать.
– Ему не придется ждать долго. Они возвращаются сегодня утром, сказал Сардат, когда приносил завтрак.
– Мы могли бы пойти, – сказала другая, – и посмотреть.
– Не стоит.
– А я пойду.
– Но, – возразила ее сестра, – если нас поймает госпожа… или Сардат…
– Не поймают, – ответила другая спокойно и убеждающе. – Мышка заснула, погляди.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40