Глаза его были закрыты. Член его задрожал, на мгновение ресницы режиссера захлопали и глаза чуть приоткрылись. Мерри повернулась и пулей вылетела из ванной, моля Бога, чтобы Кляйнзингер не заметил ее или хотя бы не узнал, или в крайнем случае, чтобы не вспомнил.
Она вернулась к Джоки.
– Отвези меня домой, – потребовала она тоном, не допускающим возражений.
– Конечно, детка, как скажешь.
По пути Мерри вдруг попросила, чтобы Джоки остановил машину, вылезла, отошла в сторону, и ее жестоко вырвало.
К себе она его не впустила.
– Извини, но мне нехорошо, – сказала она, держась за ручку двери.
Джоки пожал плечами.
– Ничего страшного, детка, – сказал он. – Успокойся, все будет нормально.
И уехал.
Вот бедняга, думала Мерри. Несчастный старик. Такой внешне уверенный в себе, такой талантливый… Кто бы мог подумать, что под маской деспотичного, не терпящего возражений режиссера кроется такая слабая и беззащитная личность. Мерри вдруг стало жалко и Кляйнзингера, и себя. Ведь он вдохнул в нее уверенность, в его сильном характере она черпала силы. Прониклась к нему уважением. Осознала собственную значимость. Даже окажись на месте Кляйнзингера в этой ванне ее отец, это не было бы для Мерри таким ударом.
Она медленно, одеревенело разделась и легла в постель, свернувшись калачиком, словно пытаясь спрятаться от… от всего. От всего мира.
В течение оставшихся десяти дней съемок Кляйнзингер держался с Мерри очень отчужденно. Старался даже не обращаться к ней сам. Мерри так и распирало сказать ему, насколько она сожалеет о случившемся, но, конечно же, это было невозможно.
Апельсинового сока было на столе ровно на девять долларов. Девять стаканов. Стакан апельсинового сока в круглом баре «Поло» гостиницы «Беверли-Хиллс» стоит доллар, но людям, которые приходят туда завтракать, это по карману. Примерно на час, с семи до восьми утра, маленький гостиничный бар становится нервным узлом американской киноиндустрии. Когда в Лос-Анджелесе семь утра, в Нью-Йорке – уже десять. Фондовая биржа открыта. Посетители «Поло» могут переговариваться со своими нью-йоркскими брокерами по белым телефонным аппаратам, которые приносят по их просьбе официанты и подключают к стенным розеткам. Если вы покупаете три тысячи акций «Парамаунта» или продаете четыре тысячи акций «XX век – Фокс», то вполне можете не интересоваться платой за телефонные переговоры или за стакан апельсинового сока.
Лучшие места в баре – скамейки, расположенные вдоль всей стены овального зала. С этих скамеек телефоном можно пользоваться не сходя с места. Но этим утром в баре творилось нечто необычное. Девять мужчин группой уселись за длинный стол, тянувшийся вдоль огромной стеклянной перегородки, за которой цвел роскошный субтропический сад. Остальные посетители, сидевшие на скамейках, строили на этот счет всевозможные предположения. Впрочем, особого нетерпения они не проявляли, зная, что к концу дня неизбежно выяснят, что за разговоры велись возле субтропического сада.
Между тем участники переговоров за длинным столом представляли практически всех гигантов бизнеса развлечений, суммарной стоимостью в несколько сот миллионов долларов. Здесь были представлены все пять крупнейших кинокомпаний. Кроме того, присутствовал Айсидор Шумски из ААК, двое его коллег и еще моложавый круглолицый человек, которого никто из посетителей не узнал. Это был Джейсон Подхорец из отдела культуры Госдепартамента.
Он как раз спрашивал:
– А что такое «Гнездо птицы Феникс»?
– Летний кинотеатр на окраине Феникса в Аризоне, – объяснил Шумски. – Задрипанный кинотеатр посреди пустыни, в котором фильмы смотрят не вылезая из автомобилей. Кто-нибудь из вас бывал в нем?
Нет, никто не был.
– Почему он тогда настолько важен? – спросил Подхорец.
– Никто этого не знает. Нам так и не удалось понять причину. Однако… Знаете, как в политике – главный избирательный округ? Так вот, каким-то загадочным образом происходит так, что мнение зрителей «Гнезда птицы Феникс» определяет прием картины американской публикой.
– Но есть и другие достойные кинотеатры, – сказал Марти Голден. – Например, в Брентвуде. Или «Лев с 86-й улицы», что в Нью-Йорке. Очень показательный, чтобы судить о вкусе среднего ньюйоркца. Но «Феникс» все-таки остается непревзойденным.
– Послушайте, мистер Порец… – обратился Джордж Мелник к Подхорцу.
– Подхорец, – поправил тот.
– Да, я так и сказал. Повторите, пожалуйста, что вы рассказали мистеру Шумски и мистеру Голдену.
Подхорец доложил. Большую часть из того, о чем он рассказывал, все уже знали. Знали, например, что среди европейских кинопромышленников и даже в ряде европейских правительств назрело недовольство по поводу того, что американцы угрожают устроителям Каннского фестиваля своим неучастием в течение пяти лет, если хотя бы один из американских фильмов не будет удостоен по меньшей мере одного приза. Естественно, устроители перепугались не на шутку. Америка значила для Канна куда больше, чем Канн для Америки. Часов двадцать шли срочные переговоры, увенчавшиеся тем, что приз за исполнение лучшей мужской роли, негласно уже присужденный блестящему молодому комику из Чехословакии, достался Эдгару Синклеру. Решение было принято буквально в последнюю минуту, и скандала избежать не удалось.
Все собравшиеся за длинным столом знали об этом. А вот об Этторе Сисмонди, новом директоре Венецианского фестиваля, они знали только понаслышке.
– Мы можем быть твердо уверены лишь в одном, – сказал Подхорец, – он совершенно непредсказуем.
– И вы прилетели за три тысячи миль из Вашингтона, чтобы сказать нам это? – спросил Мелник.
– Заткнись и послушай умного человека, – цыкнул Голден.
– Он – заблудшая овца, – продолжил Подхорец. – Коммунист.
– Ну и что? – пожал плечами Джек Фарбер.
– А то, что все призы достанутся какому-нибудь эстонскому фильму о природе, – пояснил Мелник.
– Джордж, перестань, – погрозил Шумски.
– Нет, – покачал головой Подхорец. – Дело не в этом. Кино его интересует как популярный жанр искусства, а также как средство политического воздействия. Нам в Штатах представляется, что наилучшие шансы завоевать первый приз имеет «Наркоман». Тут Сисмонди выиграет вдвойне: отдает приз американской картине, но зато такой, которая выставляет Штаты в самом неприглядном свете.
– Так давайте и пошлем «Наркомана», – выпалил Мелник.
– У меня от него в заднице свербит, – пробурчал Харвей Бакерт.
– У тебя просто геморрой, – напомнил Мелник.
– Я, конечно, могу только рекомендовать, – сказал Подхорец, – но нам кажется, что «Наркоман» слишком реалистичен, чтобы его посылать…
– Что значит «реалистичен»? – спросил Норман Эпстайн. – Да, это фильм не для слюнтяев. Он бьет наповал.
– Кстати, он обошелся всего в триста тысяч, – сказал Бакерт.
– С точки зрения выгоды для всей нашей индустрии, – произнес Шумски, сидевший во главе стола, – лучше рассмотреть кандидатуры более коммерческих фильмов.
– Как раз об этом я и хотел сказать, – развел руками Подхорец. – Мы считаем, что неплохие шансы имеет «Продажная троица». Сисмонди может привлечь личность самого Кляйнзингера, да и тема фильма – коррупция в бизнесе. К тому же он комедийный.
– Не знаю, – с сомнением произнес Эпстайн. – Мне кажется, фильм хороший. Мне он понравился. Впрочем, это не значит, что фильм понравится и в Европе.
– Что еще вы хотели предложить? – обратился Шумски к Подхорецу.
– Трудно сказать определенно, – замялся тот. – Мы можем только предполагать. Как, впрочем, и вы. Но если «Нерона» удастся закончить вовремя…
– Нет, – отрезал Мелник. – Мы не имеем права рисковать. Если «Нерон» победит, нам это ничего не даст. Если же проиграет, нашей репутации будет нанесен урон. Нет, на такой риск я не согласен.
– А что, если показать его вне конкурса?
– А какой смысл? – полюбопытствовал Мелник.
– Тогда в конкурсном показе примет участие только один американский фильм, – объяснил Шумски, попыхивая сигарой. Они будут обязаны наградить его.
– Так как все-таки мы поступим с «Нероном»? – спросил Мелник. – На кой черт он нам сдался?
– Согласись, будь человеком! – попросил вдруг Гектор Ставридес, который впервые раскрыл рот.
– О чем ты говоришь? У нас на карту поставлено четырнадцать миллионов! – взорвался Мелник.
– Будь человеком, – терпеливо повторил Ставридес, – и я уступлю тебе. Отдам тебе сделку с «Крайтерионом».
– В рождественскую неделю?
– Да.
– До следующих торгов?
– Нет, целиком и полностью. – По рукам. Я буду человеком.
– Никто не возражает? – спросил Шумски. – Кто-нибудь желает что-то добавить?
Желающих не нашлось.
– Хорошо, – заключил он. – Значит, «Продажная троица» выставляется на торги, а «Нерон» пойдет вне конкурса.
Официант ловко выхватил из-под самого носа Шумски наполненную окурками пепельницу и заменил ее чистой.
Когда все разошлись, официант подошел к столу, за которым с кофе и газетой сидел Лестер Монахан, и сообщил ему о решении, принятом руководителями ААК. Монахан дал ему на чай пятьдесят долларов.
Затем он позвонил своему нью-йоркскому брокеру и поручил ему купить тысячу акций «Селестиал Пикчерз».
Когда Монахан ушел из «Поло», его стакан с апельсиновым соком остался почти нетронутым. Но официант к этому привык. Хотя и очень сокрушался. Как-никак здесь подавали самый дорогой апельсиновый сок в мире.
Мерри ужинала с Джимом Уотерсом в голливудском «Браун Дерби». В последнее время, после того как Уотерс приехал в Голливуд, чтобы подправить диалоги в фильме, в котором сейчас снималась Мерри, они встречались довольно часто. Оба страшно обрадовались, когда узнали, что оказались в одной команде. Они встретились как старые добрые друзья – а для неопределенного, ненадежного и безумного мира шоу-бизнеса их дружба и впрямь была старой – она выдержала испытание временем.
Они ничего не требовали друг от друга, просто наслаждались общением. Правда, Уотерс подбирал для Мерри книги, помогая ей продолжить образование, которое прервалось, когда Мерри так внезапно бросила Скидмор. Впрочем, это для них обоих казалось занятием милым и даже восхитительным. Его интеллектуальная изощренность и ее трогательная наивность чудесным образом дополняли друг друга. Да и в практическом смысле это было удобно – у них всегда находились темы для беседы.
Так что было вполне естественно, что именно Уотерсу – прежде чем даже Уеммику – Мерри рассказала о том, что «Продажную троицу» отправляют на фестиваль в Венецию. И вместе с картиной посылают туда и саму Мерри. Ужином в «Браун Дерби» они как бы отмечали это событие. Уотерс решил таким образом поздравить Мерри. А заодно преподать ей очередной урок – с этой целью он прихватил с собой книгу Рескина«Камни Венеции».
Мерри никогда прежде не доводилось бывать в Венеции. Впрочем, на фестивалях она тоже ни разу не присутствовала. Так что поездка казалась ей чрезвычайно заманчивой.
– Про Венецию вы узнаете из этой книги, – говорил Уотерс. – А вот про фестиваль вам узнать неоткуда. Каждый фестиваль не похож на предыдущие. Как и любое сборище людей, он зависит от тех, кто на нем соберется. А собираются там люди по самым разным причинам. Фестиваль в этом смысле напоминает званый ужин. Все они чем-то схожи и вместе с тем совершенно разные. Будет, конечно, уйма фильмов, множество приемов и полным-полно репортеров. Но все это – только внешняя сторона. Никто не в состоянии предвидеть, что там может случиться. Я бы посоветовал вам как можно лучше осмотреть город.
– Непременно, – сказала Мерри. – А как он выглядит?
– О, это незабываемое зрелище. Смотришь и не веришь собственным глазам. Поверьте, я нисколько не преувеличиваю. Венеция иллюзорна, ирреальна, словно театральная декорация. И необыкновенно, просто сказочно прекрасна. Ирреальность восприятия возникает еще потому, что почти каждый, кто попадает в Венецию, невольно начинает видеть ее другими глазами – глазами Рескина, Байрона, Вагнера, Генри Джеймса, Томаса Манна, Джорджа Элиота или Наполеона. Сколько бы мне ни выпадало счастье стоять посреди Пьяццы, я всегда вспоминал реплику Наполеона, назвавшего Пьяццу самой величественной гостиной Европы. Да, в Венеции все воспринимается как бы со стороны. Может быть, именно благодаря этому и удается понять величие этого необыкновенного города.
Уотерс взял со стола томик Рескина, полистал и прочитал вслух отрывок, который ему особенно нравился:
– «…причудливые колоннады крытых галерей с разноцветными переливающимися колоннами, высеченными из яшмы, порфира и мрамора, который, подобно Клеопатре, подставляет для поцелуя и в то же время прячет от нескромных солнечных лучей свои самые затаенные места… Колдунья-тень, крадучись, словно вор, сползает с колонн, обнажая один за другим лазурные изгибы прожилок, подобно тому, как отливная волна оставляет за собой песчаные волночки на берегу; капители затканы затейливыми хитросплетениями, венками невиданных трав, ползучими гирляндами аканта и виноградными лозами, а также мистическими символами и узорами, начинающимися и заканчивающимися Крестом; венчающие крышу портика широкие архивольты, как нескончаемая цепочка жизни…»
Мерри, облокотившись о стол и уперев подбородок о ладонь, слушала затаив дыхание.
– Просто замечательно, – сказала она.
– Вам понравится в Венеции, – сказал он. – Я это знаю наверняка.
Ночью, уже забравшись в постель, Мерри раскрыла томик Рескина, чтобы почитать перед сном. На форзаце рукой Уотерса было начертано: «Милой Мерри – с любовью. Джим».
Мерри вздохнула, перечитала надпись, потом перевернула страницу и начала читать: «С тех пор как человек завоевал власть над океаном, над просторами океанического брега вознеслись три могущественные твердыни…»
Уотерс не слишком преувеличивал, сравнив Венецианский фестиваль со званым ужином. Разница, пожалуй, была лишь в масштабах. Телеграмма, доставленная в Монтрё, на виллу Мередита Хаусмана, была воспринята как предложение сменить обстановку и расслабиться.
Нони изнывала от скуки, ведя тихую и уединенную жизнь на безлюдном берегу озера. Она уже два дня приставала к Мередиту, уговаривая принять приглашение покататься на яхте. Мередит всячески отнекивался.
– Я едва знаком с этим Эйскью. И видел-то его всего три или четыре раза. И нужны ему вовсе не мы и не наше общество, просто он хочет прихвастнуть тем, что заполучил к себе в гости знаменитость. Он составляет список имен, приглашает известных людей на свою дурацкую яхту и бороздит Ионическое море. Причем это повторяется из года в год.
– Это, должно быть, так увлекательно, – вздохнула Нони.
– Послушай, если тебе непременно хочется совершить морской круиз, я арендую для нас отдельную яхту. Но общество Эйскью меня совершенно не привлекает.
А вот Нони думала совершенно иначе. Ее привлекали веселье, роскошь и шумная компания – то есть все то, от чего так старался отгородиться Мередит, от чего он бесконечно устал за прожитые годы и о чем теперь даже думать не мог. В итоге разговор, как того и следовало ожидать, перекинулся на их совместную жизнь. Нони считала, что со стороны Мередита было бы более чем уместно угодить ей, позволить хоть немного развлечься и заодно вкусить сладостей той жизни, которую, по ее мнению, долго вел сам Мередит и которой успел пресытиться.
В конце концов, между ними разгорелся жаркий спор, когда оба кипели от негодования, но предпочитали молчание перебранке и смиренно потупленный взор – гневным тирадам.
Телеграмму же Нони как будто сам Бог послал. От поездки в Венецию Мередиту никак не отвертеться, а в Венеции может быть даже веселее, чем на яхте Эйскью. Облачко, затмившее небосклон семейного благополучия четы Хаусман, развеял свежий ветер. По меньшей мере – на некоторое время.
Для Гарри Кляйнзингера известие о том, что «Продажная троица» будет представлять американский кинематограф на фестивале в Венеции, тоже стало облегчением, хотя и иного рода. Картина была отснята, смонтирована, озвучена и отредактирована. С ней было покончено. Кляйнзингер сидел в своем кабинете за прекрасным письменным столом «Ридженси», на котором громоздились книги, наброски, авторские и режиссерские киносценарии.
Кляйнзингер переживал тяжелый период; когда он заканчивал очередной фильм, для него всегда наступал тяжелый период. Напряжение вдруг резко спадало, и он начинал чувствовать себя брошенным и ненужным. Хуже того, он был уверен, что никогда больше ничего не создаст, что с ним покончено навсегда и на карьере можно ставить крест. Прямо перед ним на письменном столе, за огромным гроссбухом, обтянутым флорентийской кожей с тиснением, между изящными золотыми часами от Картье и ониксовой подставкой для ручек, красовалось изумительное objet d'art – птичье гнездышко, свитое из золоченой проволоки, в котором покоилось крохотное нефритовое яичко.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
Она вернулась к Джоки.
– Отвези меня домой, – потребовала она тоном, не допускающим возражений.
– Конечно, детка, как скажешь.
По пути Мерри вдруг попросила, чтобы Джоки остановил машину, вылезла, отошла в сторону, и ее жестоко вырвало.
К себе она его не впустила.
– Извини, но мне нехорошо, – сказала она, держась за ручку двери.
Джоки пожал плечами.
– Ничего страшного, детка, – сказал он. – Успокойся, все будет нормально.
И уехал.
Вот бедняга, думала Мерри. Несчастный старик. Такой внешне уверенный в себе, такой талантливый… Кто бы мог подумать, что под маской деспотичного, не терпящего возражений режиссера кроется такая слабая и беззащитная личность. Мерри вдруг стало жалко и Кляйнзингера, и себя. Ведь он вдохнул в нее уверенность, в его сильном характере она черпала силы. Прониклась к нему уважением. Осознала собственную значимость. Даже окажись на месте Кляйнзингера в этой ванне ее отец, это не было бы для Мерри таким ударом.
Она медленно, одеревенело разделась и легла в постель, свернувшись калачиком, словно пытаясь спрятаться от… от всего. От всего мира.
В течение оставшихся десяти дней съемок Кляйнзингер держался с Мерри очень отчужденно. Старался даже не обращаться к ней сам. Мерри так и распирало сказать ему, насколько она сожалеет о случившемся, но, конечно же, это было невозможно.
Апельсинового сока было на столе ровно на девять долларов. Девять стаканов. Стакан апельсинового сока в круглом баре «Поло» гостиницы «Беверли-Хиллс» стоит доллар, но людям, которые приходят туда завтракать, это по карману. Примерно на час, с семи до восьми утра, маленький гостиничный бар становится нервным узлом американской киноиндустрии. Когда в Лос-Анджелесе семь утра, в Нью-Йорке – уже десять. Фондовая биржа открыта. Посетители «Поло» могут переговариваться со своими нью-йоркскими брокерами по белым телефонным аппаратам, которые приносят по их просьбе официанты и подключают к стенным розеткам. Если вы покупаете три тысячи акций «Парамаунта» или продаете четыре тысячи акций «XX век – Фокс», то вполне можете не интересоваться платой за телефонные переговоры или за стакан апельсинового сока.
Лучшие места в баре – скамейки, расположенные вдоль всей стены овального зала. С этих скамеек телефоном можно пользоваться не сходя с места. Но этим утром в баре творилось нечто необычное. Девять мужчин группой уселись за длинный стол, тянувшийся вдоль огромной стеклянной перегородки, за которой цвел роскошный субтропический сад. Остальные посетители, сидевшие на скамейках, строили на этот счет всевозможные предположения. Впрочем, особого нетерпения они не проявляли, зная, что к концу дня неизбежно выяснят, что за разговоры велись возле субтропического сада.
Между тем участники переговоров за длинным столом представляли практически всех гигантов бизнеса развлечений, суммарной стоимостью в несколько сот миллионов долларов. Здесь были представлены все пять крупнейших кинокомпаний. Кроме того, присутствовал Айсидор Шумски из ААК, двое его коллег и еще моложавый круглолицый человек, которого никто из посетителей не узнал. Это был Джейсон Подхорец из отдела культуры Госдепартамента.
Он как раз спрашивал:
– А что такое «Гнездо птицы Феникс»?
– Летний кинотеатр на окраине Феникса в Аризоне, – объяснил Шумски. – Задрипанный кинотеатр посреди пустыни, в котором фильмы смотрят не вылезая из автомобилей. Кто-нибудь из вас бывал в нем?
Нет, никто не был.
– Почему он тогда настолько важен? – спросил Подхорец.
– Никто этого не знает. Нам так и не удалось понять причину. Однако… Знаете, как в политике – главный избирательный округ? Так вот, каким-то загадочным образом происходит так, что мнение зрителей «Гнезда птицы Феникс» определяет прием картины американской публикой.
– Но есть и другие достойные кинотеатры, – сказал Марти Голден. – Например, в Брентвуде. Или «Лев с 86-й улицы», что в Нью-Йорке. Очень показательный, чтобы судить о вкусе среднего ньюйоркца. Но «Феникс» все-таки остается непревзойденным.
– Послушайте, мистер Порец… – обратился Джордж Мелник к Подхорцу.
– Подхорец, – поправил тот.
– Да, я так и сказал. Повторите, пожалуйста, что вы рассказали мистеру Шумски и мистеру Голдену.
Подхорец доложил. Большую часть из того, о чем он рассказывал, все уже знали. Знали, например, что среди европейских кинопромышленников и даже в ряде европейских правительств назрело недовольство по поводу того, что американцы угрожают устроителям Каннского фестиваля своим неучастием в течение пяти лет, если хотя бы один из американских фильмов не будет удостоен по меньшей мере одного приза. Естественно, устроители перепугались не на шутку. Америка значила для Канна куда больше, чем Канн для Америки. Часов двадцать шли срочные переговоры, увенчавшиеся тем, что приз за исполнение лучшей мужской роли, негласно уже присужденный блестящему молодому комику из Чехословакии, достался Эдгару Синклеру. Решение было принято буквально в последнюю минуту, и скандала избежать не удалось.
Все собравшиеся за длинным столом знали об этом. А вот об Этторе Сисмонди, новом директоре Венецианского фестиваля, они знали только понаслышке.
– Мы можем быть твердо уверены лишь в одном, – сказал Подхорец, – он совершенно непредсказуем.
– И вы прилетели за три тысячи миль из Вашингтона, чтобы сказать нам это? – спросил Мелник.
– Заткнись и послушай умного человека, – цыкнул Голден.
– Он – заблудшая овца, – продолжил Подхорец. – Коммунист.
– Ну и что? – пожал плечами Джек Фарбер.
– А то, что все призы достанутся какому-нибудь эстонскому фильму о природе, – пояснил Мелник.
– Джордж, перестань, – погрозил Шумски.
– Нет, – покачал головой Подхорец. – Дело не в этом. Кино его интересует как популярный жанр искусства, а также как средство политического воздействия. Нам в Штатах представляется, что наилучшие шансы завоевать первый приз имеет «Наркоман». Тут Сисмонди выиграет вдвойне: отдает приз американской картине, но зато такой, которая выставляет Штаты в самом неприглядном свете.
– Так давайте и пошлем «Наркомана», – выпалил Мелник.
– У меня от него в заднице свербит, – пробурчал Харвей Бакерт.
– У тебя просто геморрой, – напомнил Мелник.
– Я, конечно, могу только рекомендовать, – сказал Подхорец, – но нам кажется, что «Наркоман» слишком реалистичен, чтобы его посылать…
– Что значит «реалистичен»? – спросил Норман Эпстайн. – Да, это фильм не для слюнтяев. Он бьет наповал.
– Кстати, он обошелся всего в триста тысяч, – сказал Бакерт.
– С точки зрения выгоды для всей нашей индустрии, – произнес Шумски, сидевший во главе стола, – лучше рассмотреть кандидатуры более коммерческих фильмов.
– Как раз об этом я и хотел сказать, – развел руками Подхорец. – Мы считаем, что неплохие шансы имеет «Продажная троица». Сисмонди может привлечь личность самого Кляйнзингера, да и тема фильма – коррупция в бизнесе. К тому же он комедийный.
– Не знаю, – с сомнением произнес Эпстайн. – Мне кажется, фильм хороший. Мне он понравился. Впрочем, это не значит, что фильм понравится и в Европе.
– Что еще вы хотели предложить? – обратился Шумски к Подхорецу.
– Трудно сказать определенно, – замялся тот. – Мы можем только предполагать. Как, впрочем, и вы. Но если «Нерона» удастся закончить вовремя…
– Нет, – отрезал Мелник. – Мы не имеем права рисковать. Если «Нерон» победит, нам это ничего не даст. Если же проиграет, нашей репутации будет нанесен урон. Нет, на такой риск я не согласен.
– А что, если показать его вне конкурса?
– А какой смысл? – полюбопытствовал Мелник.
– Тогда в конкурсном показе примет участие только один американский фильм, – объяснил Шумски, попыхивая сигарой. Они будут обязаны наградить его.
– Так как все-таки мы поступим с «Нероном»? – спросил Мелник. – На кой черт он нам сдался?
– Согласись, будь человеком! – попросил вдруг Гектор Ставридес, который впервые раскрыл рот.
– О чем ты говоришь? У нас на карту поставлено четырнадцать миллионов! – взорвался Мелник.
– Будь человеком, – терпеливо повторил Ставридес, – и я уступлю тебе. Отдам тебе сделку с «Крайтерионом».
– В рождественскую неделю?
– Да.
– До следующих торгов?
– Нет, целиком и полностью. – По рукам. Я буду человеком.
– Никто не возражает? – спросил Шумски. – Кто-нибудь желает что-то добавить?
Желающих не нашлось.
– Хорошо, – заключил он. – Значит, «Продажная троица» выставляется на торги, а «Нерон» пойдет вне конкурса.
Официант ловко выхватил из-под самого носа Шумски наполненную окурками пепельницу и заменил ее чистой.
Когда все разошлись, официант подошел к столу, за которым с кофе и газетой сидел Лестер Монахан, и сообщил ему о решении, принятом руководителями ААК. Монахан дал ему на чай пятьдесят долларов.
Затем он позвонил своему нью-йоркскому брокеру и поручил ему купить тысячу акций «Селестиал Пикчерз».
Когда Монахан ушел из «Поло», его стакан с апельсиновым соком остался почти нетронутым. Но официант к этому привык. Хотя и очень сокрушался. Как-никак здесь подавали самый дорогой апельсиновый сок в мире.
Мерри ужинала с Джимом Уотерсом в голливудском «Браун Дерби». В последнее время, после того как Уотерс приехал в Голливуд, чтобы подправить диалоги в фильме, в котором сейчас снималась Мерри, они встречались довольно часто. Оба страшно обрадовались, когда узнали, что оказались в одной команде. Они встретились как старые добрые друзья – а для неопределенного, ненадежного и безумного мира шоу-бизнеса их дружба и впрямь была старой – она выдержала испытание временем.
Они ничего не требовали друг от друга, просто наслаждались общением. Правда, Уотерс подбирал для Мерри книги, помогая ей продолжить образование, которое прервалось, когда Мерри так внезапно бросила Скидмор. Впрочем, это для них обоих казалось занятием милым и даже восхитительным. Его интеллектуальная изощренность и ее трогательная наивность чудесным образом дополняли друг друга. Да и в практическом смысле это было удобно – у них всегда находились темы для беседы.
Так что было вполне естественно, что именно Уотерсу – прежде чем даже Уеммику – Мерри рассказала о том, что «Продажную троицу» отправляют на фестиваль в Венецию. И вместе с картиной посылают туда и саму Мерри. Ужином в «Браун Дерби» они как бы отмечали это событие. Уотерс решил таким образом поздравить Мерри. А заодно преподать ей очередной урок – с этой целью он прихватил с собой книгу Рескина«Камни Венеции».
Мерри никогда прежде не доводилось бывать в Венеции. Впрочем, на фестивалях она тоже ни разу не присутствовала. Так что поездка казалась ей чрезвычайно заманчивой.
– Про Венецию вы узнаете из этой книги, – говорил Уотерс. – А вот про фестиваль вам узнать неоткуда. Каждый фестиваль не похож на предыдущие. Как и любое сборище людей, он зависит от тех, кто на нем соберется. А собираются там люди по самым разным причинам. Фестиваль в этом смысле напоминает званый ужин. Все они чем-то схожи и вместе с тем совершенно разные. Будет, конечно, уйма фильмов, множество приемов и полным-полно репортеров. Но все это – только внешняя сторона. Никто не в состоянии предвидеть, что там может случиться. Я бы посоветовал вам как можно лучше осмотреть город.
– Непременно, – сказала Мерри. – А как он выглядит?
– О, это незабываемое зрелище. Смотришь и не веришь собственным глазам. Поверьте, я нисколько не преувеличиваю. Венеция иллюзорна, ирреальна, словно театральная декорация. И необыкновенно, просто сказочно прекрасна. Ирреальность восприятия возникает еще потому, что почти каждый, кто попадает в Венецию, невольно начинает видеть ее другими глазами – глазами Рескина, Байрона, Вагнера, Генри Джеймса, Томаса Манна, Джорджа Элиота или Наполеона. Сколько бы мне ни выпадало счастье стоять посреди Пьяццы, я всегда вспоминал реплику Наполеона, назвавшего Пьяццу самой величественной гостиной Европы. Да, в Венеции все воспринимается как бы со стороны. Может быть, именно благодаря этому и удается понять величие этого необыкновенного города.
Уотерс взял со стола томик Рескина, полистал и прочитал вслух отрывок, который ему особенно нравился:
– «…причудливые колоннады крытых галерей с разноцветными переливающимися колоннами, высеченными из яшмы, порфира и мрамора, который, подобно Клеопатре, подставляет для поцелуя и в то же время прячет от нескромных солнечных лучей свои самые затаенные места… Колдунья-тень, крадучись, словно вор, сползает с колонн, обнажая один за другим лазурные изгибы прожилок, подобно тому, как отливная волна оставляет за собой песчаные волночки на берегу; капители затканы затейливыми хитросплетениями, венками невиданных трав, ползучими гирляндами аканта и виноградными лозами, а также мистическими символами и узорами, начинающимися и заканчивающимися Крестом; венчающие крышу портика широкие архивольты, как нескончаемая цепочка жизни…»
Мерри, облокотившись о стол и уперев подбородок о ладонь, слушала затаив дыхание.
– Просто замечательно, – сказала она.
– Вам понравится в Венеции, – сказал он. – Я это знаю наверняка.
Ночью, уже забравшись в постель, Мерри раскрыла томик Рескина, чтобы почитать перед сном. На форзаце рукой Уотерса было начертано: «Милой Мерри – с любовью. Джим».
Мерри вздохнула, перечитала надпись, потом перевернула страницу и начала читать: «С тех пор как человек завоевал власть над океаном, над просторами океанического брега вознеслись три могущественные твердыни…»
Уотерс не слишком преувеличивал, сравнив Венецианский фестиваль со званым ужином. Разница, пожалуй, была лишь в масштабах. Телеграмма, доставленная в Монтрё, на виллу Мередита Хаусмана, была воспринята как предложение сменить обстановку и расслабиться.
Нони изнывала от скуки, ведя тихую и уединенную жизнь на безлюдном берегу озера. Она уже два дня приставала к Мередиту, уговаривая принять приглашение покататься на яхте. Мередит всячески отнекивался.
– Я едва знаком с этим Эйскью. И видел-то его всего три или четыре раза. И нужны ему вовсе не мы и не наше общество, просто он хочет прихвастнуть тем, что заполучил к себе в гости знаменитость. Он составляет список имен, приглашает известных людей на свою дурацкую яхту и бороздит Ионическое море. Причем это повторяется из года в год.
– Это, должно быть, так увлекательно, – вздохнула Нони.
– Послушай, если тебе непременно хочется совершить морской круиз, я арендую для нас отдельную яхту. Но общество Эйскью меня совершенно не привлекает.
А вот Нони думала совершенно иначе. Ее привлекали веселье, роскошь и шумная компания – то есть все то, от чего так старался отгородиться Мередит, от чего он бесконечно устал за прожитые годы и о чем теперь даже думать не мог. В итоге разговор, как того и следовало ожидать, перекинулся на их совместную жизнь. Нони считала, что со стороны Мередита было бы более чем уместно угодить ей, позволить хоть немного развлечься и заодно вкусить сладостей той жизни, которую, по ее мнению, долго вел сам Мередит и которой успел пресытиться.
В конце концов, между ними разгорелся жаркий спор, когда оба кипели от негодования, но предпочитали молчание перебранке и смиренно потупленный взор – гневным тирадам.
Телеграмму же Нони как будто сам Бог послал. От поездки в Венецию Мередиту никак не отвертеться, а в Венеции может быть даже веселее, чем на яхте Эйскью. Облачко, затмившее небосклон семейного благополучия четы Хаусман, развеял свежий ветер. По меньшей мере – на некоторое время.
Для Гарри Кляйнзингера известие о том, что «Продажная троица» будет представлять американский кинематограф на фестивале в Венеции, тоже стало облегчением, хотя и иного рода. Картина была отснята, смонтирована, озвучена и отредактирована. С ней было покончено. Кляйнзингер сидел в своем кабинете за прекрасным письменным столом «Ридженси», на котором громоздились книги, наброски, авторские и режиссерские киносценарии.
Кляйнзингер переживал тяжелый период; когда он заканчивал очередной фильм, для него всегда наступал тяжелый период. Напряжение вдруг резко спадало, и он начинал чувствовать себя брошенным и ненужным. Хуже того, он был уверен, что никогда больше ничего не создаст, что с ним покончено навсегда и на карьере можно ставить крест. Прямо перед ним на письменном столе, за огромным гроссбухом, обтянутым флорентийской кожей с тиснением, между изящными золотыми часами от Картье и ониксовой подставкой для ручек, красовалось изумительное objet d'art – птичье гнездышко, свитое из золоченой проволоки, в котором покоилось крохотное нефритовое яичко.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47